Контакты

Случайная статья

ГЛАВА XXXVI.

ГЛАВА XXXVI.

Наполеон у Дорогомиловской заставы. – Пригоговления к торжественному вступлению в Москву. – Наполеон узиает об опустошении Москвы. – Въезд его в Дорогомиловскую слободу. – Москва зогорается. – Занятие Кремля. – Начало грабежа. – Въезд Наполеона в Кремль. – Пожар усиливается. – Отъезд Наполеона в Петровский дворец. – Москва обращена в пепел и предана на расхищение. – Грабеж, убийства, святотатство. – Причины пожара. – Действия неприятельской следственной Комиссии. – Опровержение приговора ее.

Когда по выезде из Москвы, Князь Кутузов стоял у Коломенской заставы, Наполеон был у Дорогомиловской, где он долго, и сначала в спокойном расположении духа, ходил взад и вперед, ожидая депутатов из Москвы, с мольбою о пощаде и городскими ключами. Перед ним лежал на траве большой план Москвы. Не видя появления депутатов, Наполеон неоднократно посылал узнавать о происходившем в столице и причинах, замедлявших прибытие к нему Московских властей. Отправленные в город офицеры, большею частью Поляки, останавливали всех, кого встречали спрашивая: «Где начальство? Где Губернатор, Комендант?». Никто не может дать им удовлетворительного ответа. Напрасно блуждали они по бесчисленным улицам, не смея возвратиться к своему повелителю, не исполнив его воли. Наконец Наполеон приказал Государственному Секретарю Дарю ехать в Москву, и сказал ему: «Приведите ко мне бояр»[399]. Легко представить себе, с каким успехом Дарю исполнил данное ему поручение отыскать бояр! Беспрерывно возрастало смущение Наполеона, избалованного пышными встречами в Европейских столицах, волнуемого памятью прежних триумфов. Шаги его становились неровны; он оглядывался в разные стороны, снимал перчатки инадевал их, вынимал из кармана платок, мял его, и ошибкою клал в другой карман[400]. Более часа представлял он собою человека, у которого вдруг исчезает призрак, очаровывавший его, наполнявший его воображение самыми обольстительными мечтами. Обуявшее Наполеона недоумение распространилось и на окружавших его. Они стояли в молчании, ожидая развязки необыкновенного, и для всех тем более неожиданного случая, что распоряжения к торжественному вступлению в Москву были сделаны еще с утра. Маршал Мортье был назначен Губернатором столицы, Генерал Дюронель Комендантом, бывший прежде в России Французским консулом, Лессепс, Интендантом, или правителем Московской губернии. Для воспрепятствования своим голодным солдатам грабить, Наполеон велел двум конным бригадам протянуть цепь вдоль Москвы реки и никого не впускать в город. Понятовскому остановиться с корпусом у Калужской заставы. Вице-Королю у Пресненской и Тверской. Гвардия и корпуса Неяи и Даву, прибыв к Дорогомиловской заставе, готовились к церемониальному маршу, чистились и одевались во всю парадную форму. Следующая прокламация была напечатана, для обнародования по вступлении в Москву:

«Войска Е. В. Императора и Короля», (то есть Бонапарта), «заняли Москву. Жителям приказывается: 1), Донести Коменданту Дюронелю о всех находящихся у них Русских военных, раненых и здоровых; 2), В течение суток объявить об имеющихся у них казенном имуществе, хлебе и вине; 3), Представить Коменданту всякого рода оружие, огнестрельное и белое, какое у них сохранилось. Мирные жители Москвы могут быть без всякого опасения на счет своей собственности и безопасности лиц, если они свято будут сообразоваться с содержанием настоящей прокламации».

Объявление сие оставлено под спудом, ибо не для кого было его обнародовать. Напрасны были приготовления к церемониальному маршу, прокламация, ожидание Наполеона быть встреченным с покорностью первенствующими чинами и принять от них ключи столицы. Москва не пошла к нему на поклоненье. Мюрат уже неоднократно доносил из авангарда, что он никого не встречает в городе. Наконец, по долгом искании, возвратились и посланные Наполеоном офицеры, ведя с собою несколько живших в Москве иностранцев. Депутация, долженствовавшая представлять Московские власти, состояла из десятка гувернеров и промышленников; в числе их был книгопродавец. К нему обратился Наполеон с вопросами. «Кто вы?», – «Француз, поселившийся в Москве». – «Следственно, мой подданный. Где Сенат?», – «Выехал». – «Губернатор?» – «Выехал». – «Где народ?» – «Нет его». – «Кто же здесь?» – «Никого». – «Быть не может!» возразил Наполеон. – «Клянусь вам честью», было ему ответствовано. – «Молчи», сказал Наполеон, и кончил разговор. Как на высотах Бельвиля и Монмартра с быстротою молнии разнеслась в наших рядах весть, что Париж покоряется Александру и Французы просят пощады, так во мгновение ока распространилось в неприятельской армии известие, что в Москве нет ни жителей, ни властей. Неожиданность дела поразила Французов громовым ударом. Рушились победные грезы, смолкла общая радость и обратилась в уныние, а потом в ропот, повлекший за собою ослушание, своевольство, грабеж. С негодованием выслушав приведенных к нему из Москвы иностранцев, Наполеон отвернулся от них, велел подвести себе лошадь, скомандовал близ стоявшим войскам «вперед!» и в голове конницы въехал в Москву. Миновав Новинскую часть и приблизившись к берегу Москвы реки, он остановился на правой стороне улицы, на береговом косогоре, и сошел с лошади. В Дорогомиловской слободе, по всем проулкам, расставили караулы с пушками. Скоро в Замоскворечьи, в четырех местах, показался дым; потом поднялось пламя, предвестник пожара, не имеющего в летописях мира подобного себе. Наполеон расположился на ночлег в обывательском доме, в Дорогомиловской ямской слободе, где жителей, кроме четырех дворников, никого не было.

Между тем Мортье, с частью гвардии, занял Кремль, и делал приготовления к приезду Наполеона, принимая также все меры предосторожности для его безопасного там пребывания. Весь народ до последнего Русского был выгнан из Кремля. Несколько проживавших в Москве Французских бродяг уверили придворных и гвардейцев Наполеона, что в Кремле зарыта большая часть церковных сокровищ, которые наше Правительство будто бы не успело вывезти. Тот час кинулись Французы отыскивать богатства, обшаривать дворцы, подвалы, чердаки. Не находя добычи, начали они допрашивать оставшихся во дворце сторожей. Несчастные были мучимы побоями и сажаемы скованные под стражу, за то, что не хотели показать, где зарыты мнимые сокровища. Один Поляк, не зная как утолить мщение свое к Русским, рвал бархат с Царского трона[401]. Отыскали типографию, наскоро напечатали на Французском и Польском языках объявление, и отправили его с курьерами во все концы подвластных Наполеону стран. Оно было следующего содержания: «Большое сражение 7-го числа поставило Русских в невозможность защищать Москву, и они оставили столицу. Теперь половина четвертого. Победоносная армия только что вступила в столицу, куда Его Величество Император Наполеон прибыл в сию минуту с своею главною квартирою»[402].

До наступления темноты, в городе сохранялся некоторый вид порядка. Жители не показывались на улицах и прятались в домах; Французы бродили, сами не зная куда. Но когда пала ночь, насилия сделались повсеместны. Войска входили в разные заставы, без вожатых и квартиргеров. Генералы и офицеры оставляли команды, выбирая сами себе помещение. Целые полки произвольно занимали несколько домов, другие становились биваками на улицах. Изнуренные недостатком пищи и усталостью, неприятели врывались в дома, и утолив голод и жажду, предавались всем порывам необузданных страстей. Офицеры подавали пример своим подчиненным[403]; многие жители, не успевшие выйти из Москвы днем, пробирались ночью к заставам. Неприятель останавлпнал их, отбирал пожитки, обувь, хлеб. Ночью запылал Москотильный ряд и в Китай-городе распространился пожар, послуживший для неприятельских войск сигналом пуститься на грабеж всей Москвы.

Переночевав в ямской, и не дождавшись там депутации, на другой день, 3-го Сентября, поутру в 11-м часу, поехал Наполеон в город. Арбат был совершенно пуст. Единственные лица, которые видел он на этой большой улице, мелькнули в окне Арбатской аптеки, содержатель ее с семьею, и раненый французский генерал, поставленный к ним накануне постоем. Окинув их быстро глазами, Наполеон продолжал путь. Он ехал на маленькой Арабской лошади, в строгом сюртуке, без всякого знака отличия. Впереди, на расстоянии саженей ста, ехали два эскадрона конной гвардии. Свита Наполеона была многочисленна; посреди ее находились трое Русских пленных: лекарь Черниговского пехотного полка[404], чиновник Министерства финансов[405] и ратник Московского ополчения. Пленные рассказывают, что на лице Наполеона изображалось негодование. Оно возрастало от виденных им вдали по обеим сторонам Арбатской улицы пожаров. Сделав несметные приготовления к войне, Наполеон вгнездил в голову одну только мысль: «Войду в Москву во что бы то ни стало, буду в Москве!» и единственно для того, чтобы очутившись в Москве, на первом шагу раскаиваться, за чем он к ней устремлялся! Наполеон сошел с лошади в Кремле, и посмотрев на его стены сказал: «Voila de fieres murailles!». Едва вступил Наполеон в чертоги Царей наших, запылали Гостиной двор и Каретный ряд.

К вечеру, оказавшиеся в разных местах огонь при поднявшемся вдруг порывистом ветре, соединялся в один огромный, неизмеримый пожар. В полночь, вокруг всего Кремля ничего не было видно, кроме взвивавшегося в воздух под облаками пламени. Среди противоположной борьбы стихий, ветра с огнем, настали ужасы природы, в всепожирающее пламя, сквозь черные тучи клубящегося дыма, устремлялось на поглощения Кремлевского дворца, оскверненного присутствием пришлеца. Со вступлением Наполеона в Кремль, огонь еще более ожесточался и истреблял все, могущее служить пищею, или добычею врагам. Ночью с 3-го на 4-е число, пожар достиг высочайшей степени и нарушил равновесие атмосферы. Рассвирепевший вихрь носил во все стороны горящие головни и пламень. Огонь лился с церквей на дома, с домов на церкви. Буря и огонь рвали Кресты с храмов Божиих. Растопленные металлы текли по улицам, как лава. На Москве реке горели мосты и суда[406]. Гибли сокровища наук в художеств, запасы торговли и промышленности, памятники искусств и изобретения роскоши, горели общественные здания, древние палаты Царей, патриархов, Святителей, разрушались жилища мирных граждан, пылали храмы Господни! Остатки веков минувших и в произведении времен новейших, гробы праотцев иколыбели настоящего поколения, все было пожираемо огнем; неприкосновенными остались только честь и свобода Государственные! Неприятели и Русские, очевидцы пожара, уподобляли Москву огненному морю, вздымаемому бушующими ветрами. Яркий свет, разливавшийся в окна дворца, неоднократно прерывал сон Наполеона. Он выходил на балкон, смотреть на сверкавшие волны. Пораженный зрелищем столицы, тонувшей в огне, он взывал: «Москвы нет более! я лишился награды, обещанной войскам! . . . Русские сами зажигают! . . . Какая чрезвычайная решительность! Что за люди? Это Скифы!». Вся армия неприятельская разделяла изумление своего вождя[407].

Палящий жар согнал Наполеона с балкона, он не мог даже стоять у окон: стекла трещали и лопались. Головни начали падать на Кремль; несколько раз загорался арсенал. Лично для Наполеона опасность ежеминутно умножалась, тем более, что патронные ящики гвардейской артиллерии, расположенные на Кремлевских площадях, подвержены были взрывам. Гвардия стала в ружье. Бывшие с Наполеоном, Вице-Король, и командовавшие гвардиею Лефевр и Бессьер, упрашивала его выехать из Кремля за город. Он долго не соглашался, и наконец приказал своему наперснику, Бертье, взойти на Кремлевскую стену и ближе обозреть пожар. От жестоких порывов ветра и резкости воздуха, Бертье едва устоял на стене и поспешно возвратился донести, что все находившееся в Кремле подвергаются не минуемой опасности сгореть живые. Выслушав его, Наполеон все еще не хотел выехать из Кремля, доколе Бертье не убедил его в необходимости удалиться, сказав: «Если Кутузов вознамерится атаковать стоящее около Москвы войска, то Ваше Величество будете отрезаны от Армии огнем»[408]. Тогда только решился Наполеон переехать в Петровский дворец. 4-го Сентября, в два часа по полудни, он отправился из Кремля, оставив там для содержания караулов батальон гвардии. Он не мог следовать ближайшею дорогою, по Тверской, ибо и сия часть города горела, С оглушающим треском обрушивались кровли, падали стены, горевшие бревна и доски; в разные стороны летали железные листы с крыш. Пламя крутилось в воздухе над головою Наполеона; пылающиебревна и раскаленные кучи кирпича преграждали ему дорогу. Он шел по огненной земле, под огненном небом, среди огненных стен. Видя невозможность бороться с стихиею, он воротился и принужден был избрать другую дорогу. Вся окружавшая Наполеона толпа, перебираясь через огненный лабиринт, добралась наконец до Арбатской части и Дорогомиловской ямской слободы, откуда поехала вправо, вверх по Москве реке, на плавучий мост при Хорошеве, и потом мимо кладбища Ваганькова открытым полем.

В Петровском дворце жил Наполеон четыре дня, а между тем несчастная Москва была позорищем неслыханных злодейств. С прежнею лютостью свирепствовали пожары до 7-го Сентября и начали утихать 8-го числа. Посреди пламени совершались разбои, душегубство, поругание церквей. Не пощажены ни пол, ни возраст, ни невинность, ни святыня. Грабеж и пожар шли в уровень. В неприятельской армии исчезли узы повиновения; корысть соединяла генерала с простым солдатом[409]. Вооруженные мечем и пламенем, упоенные крепкими напитками и злобою, неприятели бегали по длинным улицам, пустырям и осиротевшим домам, и стреляли в здания и окна, губили все тяжелое, уносили все драгоценное и легкое. Обагренные кровью, с ружьями в руках и махая обнаженными тесаками и саблями, они нападали на жителей, терзали их, отнимали последнее достояние, даже кресты, возлагаемые при крещении, оценяя в них только золото. Огнем, бурею, грабительством разрозненные члены семейств отыскивали и не находили друг друга. Отцы и матери кидались в плач для спасения погибавших детей, и сами сгорали. Жалостные вопли их заглушались завыванием вихря и обрушивавшимися домами. Трепетавшие от ужаса, изнемогавшие от голода, ран, пламени, задыхавшиеся от дыма, осыпаемые искрами и головнями, жители спасались из одного места в другое, отыскивая приют. Не обретая пристанища под заревом раскаленного неба, Москвичи, перенося одинаковою участь, встречались там, куда редко, может быть, никогда не заносили ноги. Солодовенные овины, погреба, подвалы были ими наполнены, но и в сих убежищах только на короткое время могли они предостеречь себя от огня и меча неприятелей, страшась их, как лютых зверей[410]. Во всяком другом положении жизни, сколь ни тягостно было бы оно, можно найти облегчение и отраду в советах, помощь в утешение ближних, но наши соотечественники не имели и этого облегчения. Невозможно было найти его там, где все страдали. Неприятели, открывая сокровенные убежища, вытаскивали оттуда Русских силою, водили их во внутренность пылавшего города, по обгорелым домам и церквами, и заставляли показывать богатейшие. Дорожа уцелевшими от огня остатками ценных вещей, с не меньшею алчностью кидались они на продовольственные запасы, мучась смертельным голодом. Последний кусок хлеба вырывали они у жителей, навьючивали их рожью, мукою, овсом, картофелем, капустою, похищенными вещами, принуждая их переносить тяжести с одного места на другое, по мере того, как дома делались добычею пламени. Как животных впрягали они жителей в повозки, сопровождая каждый шаг ударами. Упадавших под бременем ноши, изъязвленных, полумертвых били, топтали ногами, таскали по земле, доколе жертвы их варварства не лишались чувств.

Повсюду раздавались стоны изнемогавших от ран, вопли обруганных умиравших жен, во храмах Божиих ржание коней, крик и проклятия разъяренных грабителей, треск падавших стен и железных листов, летевших с крыш, стрельба из ружей и пистолетов. Между дымящимися бревнами, на раскаленном прахе лежали сожженные части человеческих трупов и лошадей; окрест были развалины, а на них кровавые жертвы. Благочестивые, сединами украшенные священники, в облачении, с крестом в руках, чем надеялись воздержать извергов, при дверях церквей падали от острия меча. По телам их вбегали неприятели в средину церквей, срывали, разметывали по полу и попирали ногами иконы, украшения престолов. Конечно, от сотворения мира, ни один изверг так не бешенствовал на земле, как шайки Наполеоновы в Москве. Конечно, во многие тысячелетия не было еще ни одного дня, в который солнце было бы свидетелем таких злочестий, ни одной ночи, мрак коей сокрыл, столько преступлении Не осталось закона нравственного и гражданского, ни одного обряда священного, над коим не поругались враги, преступление, которого не соделали, лютости, которой не привели в действие. Орлы дикие возымели бы более чувства, нежели, так называвшиеся, просвещенные Европейцы. Врываясь в России, Монголы и Татары чтили храмы нашего Бога: рука Азиатского языческого воина не прикасалась к святыне их, но в наше время мы видели Христиан, грабивших, осквернявших церкви Христовы.

Прошло более четверти века, но вопрос о причинах пожара Московского еще не решен. Наполеонв своих бюллетенях отклонял от себя вину в сожжении столицы. Тоже самое подтверждал он несколько раз на уединенной скале Св. Елены, где медленно умирал, терзаемый воспоминаниями о потерянном величии и грустным сознанием в ничтожестве своих усилий против России, виновницы его падения. Книги, журналы, все типографские станки, в 1812-м году подвластные Наполеону, провозгласили зажигателем Русское Правительство, и орудием его выставили Графа Ростопчина. Наполеон и его клевреты говорили о сей выдумке с такою уверенностью, подобрали столько правдоподобных доказательств, что никто не сомневается в их вымышленных показаниях. Поверили еще и потому, что видели, как в роковом борении с Наполеоном, не жалела Россия ничего для своего спасения, от которого зависела участь Европы. У нас, во время войны, слагали вину в зажигательстве на неприятелей, а ныне мнения о Московском пожаре разделены и колеблются. Обозрим происшествие с разных сторон, после чего не трудно будет вывести справедливое заключение и единожды навсегда определить истину.

Сжечь столичный город Империи надлежало иметь Главнокомандующему Москвы Высочайшее повеление. Такого повеления дано не было. Скажут, может быть, что в военные соображения Князя Кутузова входило истребление столицы, и что, по званию Главнокомандующего армиею, облеченный во власть Императорского Величества, он уполномочил Графа Ростопчина на пожар. Фельдмаршал не давал ему на то ни каких приказаний, и не прежде, как по окончании совета в Филях, уведомил его об оставлении Москвы без боя. До какой степени сохранение Москвы озабочивало Князя Кутузова, видно из донесения его Государю, где он говорит, что одною из причин, побудивших его не принять сражения близ Поклонной горы, было опасение, что «в случай неудачи последовало бы «кровопролитнейшее разрушение и превращение в пепел самой Москвы»[411]. Остается третье предложение, что Ростопчин самопроизвольно зажег город. Одаренный пылким, отважным духом, он был способен на такой отчаянный поступок; однако же он не привел его в действие. Надежда на сражение, в котором уверяли его, сперва Барклай де-Толли, от Витебска до Царева Займища, и потом Князь Кутузов, до вечера 1-го Сентября, была достаточною причиною к сохранение столицы, дабы не лишить Русскую армию всех источников пособий, какие представлял обильный город, находившийся в тылу ее. До вечера 1-го Сентября не могло входить в расчет и было противно выгодам нашим истреблять Москву, а потому не делано было приготовлений к пожару, который не нанес бы вреда и самому неприятелю, ибо не лишил бы его способов помещения и продовольствия. Сжечь Москву вовсе, дотла, было не возможно. Сколь ни великий предположить пожар, но все еще осталось бы довольно казенных зданий и частных домов, где мог поместиться неприятель. Жизненные припасы, находившиеся в Москве, были незначительны. Москва снабжается посредством зимнего пути и весеннего плавания до Сентября, а потом на плотах до зимы. Но война началась в июне, и Наполеон занял Смоленск 7-го Августа. Все подвозы в Москву от того остановились. Не заботились уже о снабжении припасами города, без защиты, без укреплений, угрожаемого неприятельским вторжением. В течение Августа, большая часть муки, бывшей в казенных магазинах и в лавках хлебных продавцов, перепечена в хлебы и сухари. 13 дней сряду, по 600 телег, нагруженных сухарями, крупою и овсом, отправлялись каждое утро к армии, а потому не могло входить в соображение пожаров лишить неприятеля продовольствия и средств к помещению. Наконец, если бы предположение сжечь Москву и существовало, то даже и в военном отношении было для нас полезнее не приводить его в исполнение, и тем удержать Наполеона несколько времени в уцелевшей Москве, не заставляя его, чего также от пожара можно было ожидать, тотчас выступить с пепелища и тем принудить Князя Кутузова к сражению, выгоды коего были тогда на стороне неприятеля, ибо в то время Наполеон превосходил нас силами. Следующие два собственноручные донесения Графа Ростопчина к Государю свидетельствуют, что не он был главным виновником в пожаре: 1), «Приказание Князя Кутузова везти на Калужскую дорогу провиант, было отдано 29-го Августа. Это доказывает, что он тогда уже хотел оставить Москву. Я в отчаянии, что он скрывал от меня свое намерение, потому что я не быв в состоянии удерживать города, зажег бы его и лишил бы Бонапарта славы взять Москву, ограбить ее и потом предать пламени. Я отнял бы у Французов и плод их похода и пепел столицы. Я заставил бы их думать, что они лишились великих сокровищ, и тем доказал бы им с каким народом они имеют дело»[412]. 2), «До 30-го Августа Князь Кутузов писал мне, что он будет сражаться. 1-го Сентября, когда я с ним виделся, он то же самое мне говорил, повторяя: И в улицах буду драться. Я оставил его в час пополудни. В 8 часов, он прислал мне известное письмо, требуя полицейских офицеров, для препровождения армии из города, оставляемого им, как он говорил, с крайним прискорбием. Если бы он мне сказал это за два дня прежде, то я зажег бы город, отправивши из него жителей»[413].

Таким образом уничтожается обвинение в умышленном в заранее продуманном зажжении Москвы Российским правительством. Спрашивается: от чего же произошел пожар? Известясь, в 8 часов вечера, 1-го Сентября, от Князя Кутузова, о его намерении отступить от Москвы без сражения, Граф Ростопчин велел разбивать бочки с вином, что делаемо было во всю ночь и на следующее утро. Легко представить себе происходивший при подобном действии беспорядок. Дело исполнялось по большой части в ночном мраке, и в такое время, когда каждый, кто мог, старался спасаться, а другие обрекали себя на смерть, когда снимались караулы, улицы загромождены были обозами, уходили воинские команды и полиция, и над Москвою носилось зарево бивачных огней. Сверх того, 2-го Сентября, в 5-ть часов утра, Граф Ростопчин приказал одному следственному приставу отправиться на Винный и Мытный дворы, в Комиссариат и на неуспевшие к выходу казенные и партикулярные барки у Красного Холма и Симонова монастыря, и в случае вступления неприятеля истреблять все огнем. «Сие приказание», доносил Пристав, «было мною исполняемо в разных местах, по мере возможности, в виду неприятеля, до 10-ти часов вечера, а в 11-м часу из-за Москворечья, переправясь верхом вплавь ниже Данилова монастыря, около двух часов по полуночи, соединился я с нашим арьергардом»[414]. Князь Кутузов, с своей стороны, известясь о невозможности спасти от неприятеля Комиссариатские барки, шедшие позади остановившихся за тяжестью груза артиллерийских барок, приказал жечь и топить их[415]. В одно время загорелись амуничные вещи и полетали на воздух огнестрельные снаряды.

Таковы были причины первых пожаров. В тоже время загорались дома и лавки, но уже не по чьему-либо приказанию, не по наряду, но по патриотическим чувствованиям Русских, или по врожденному в них свойству скорее уничтожить, чем уступить, придерживаясь поговорки: «Не доставайся же никому!». Русские дележа не любят: не наше, так ничье. До пленения столицы думали, что с нею сопряжена участь России, но когда Москва пала, говорили в народе: «Пусть пропадет Москва, лишь бы в ней похоронить Французов». Жалели не о сгоревшем, но хотели только не оставлять ничего злодеям. При вступлении неприятеля в Москву, многие Французские генералы и офицеры бросились в Каретный ряд, занимающий целую улицу. Они выбирали кареты, коляски, дрожки, брички и замечали их своими именами. Хозяева в тот же вечер, по общему между собою согласию, не желая снабдить неприятеля экипажами, зажгли свои лавки. Еще до вторжения Французов, купцы, мастеровые и люди простого народа, сходясь между собою, судили о предстоявшей грозе, о возможности неприятельского вторжения в Москву, и обыкновенно говорили: «лучше все сжечь». Слова сии не принадлежат исключительно Москвичам, но суть выражение духа истребления, тогда общего в коренных Русских губерниях. Везде были приняты меры для сожжения казенных запасов на случай приближения неприятелей, а частные люди сами истребляли свое имущество. Во время отступления армии, когда через деревни проходили последние войска арьергарда, крестьяне спрашивали: «Не пора ли зажигать избы?». Всюду действовали одни и те же побуждения, с тою разницею, что в селениях и деревнях происходили пожары в малом размере, а в Москве разлился огонь в огромном объеме.

В ночи с 2-го на 3-е Сентября загоралась зажженная Русскими в разных концах Москва. Распространению пожара способствовали Французские зажигатели, что свидетельствуют Русские, бывшее тогда в Москве. Послушаем достовернейшего из них, начальника Воспитательного Дома, Действительного Статского Советника Тутолмина. Он имел Высочайшее повеление от Императрицы Марии Фелоровны оставаться в Москве с малолетними воспитанниками, отправив заблаговременно в Казань имевших от роду более 11-ти лет. При вступлении неприятеля в Москву, Французский Комендант Дюронель, по просьбе Тутолмина, поставил в Воспитательный Дом для охранения, 12 жандармов с офицеров. Вскоре загоралась Москва. Тутолмин употреблял все усилия, стараясь предохранить от огня вверенное ему заведение, расставил воспитанников и надзирателей, с шайками и вениками, гасить искры, сыпавшиеся, как снег, и заливать загоравшиеся места. «Таким образом спасен дом», доносил он Императрице Марии Федоровне, «по невозможно было спасти нашей аптеки, со всем строением и медикаментами, ибо, когда я и подчиненные мои, с помощью пожарных труб, старались загасить огонь, тогда Французские зажигатели поджигали с других сторон вновь. Наконец некоторые из стоявших в доме жандармов, оберегавших меня, сжалившись над нашими трудами, сказали мне: Оставьте; приказано сжечь. Все обратилось в пламя и не было возможности спасти аптеки. После того ужасного пожара я все еще оставался в величайшей опасности, ибо не переставали ходить Французские зажигатели около дома»[416].

С первой ночи пустились на грабеж толпы неприятелей, ибо всем стоявшим близ Москвы войскам Наполеоновым было разрешено грабить столицу. К ним, без сомнения, присоединились бродяги из Русских, оставшиеся в Москве, и вероятно вместе с неприятелями старались о распространении пожара, в намерении с большею удобностью грабить в повсеместной тревоге. Тут напрасны были усилия некоторых Французских генералов к тушению пожара, разрушавшего занимаемые ими дома. Они в огонь, огонь за ними. Выводимые ими для гашения команды поразбегались и приставали к хищникам. Огнем и вихрем заглушался голос начальников, а иные из них делили с солдатами награбленную добычу и сами ходили за нею. Скоро забушевали жестокие ветры, и во все стороны разносили головни, дым, пламя; всякое средство, всякое усилие рук человеческих к тушению огня сделались невозможными, и в трое суток сгорело 6.490 разного рода зданий[417].

Стараясь решительно отклонить от себя нарекания в пожаре, и особенно в ужасных его следствиях, Наполеон не удовольствовался одним отрицанием. Попиравший ногами все права народов, по произволу срывавший венцы с Монархов, восхотел он облечься в законные формы и учредил Комиссию для осуждения 26-ти Русских, названных им зажигателями. Комиссия состояла исключительно из Французских военных[418]. Ее определение было следующего содержания[419].

«Комиссия открыла заседание чтением следствия об уликах и оправдании подсудимых. Потом представлено было 26-ть обвиненных[420], не имевших на себе оков. Комиссия выслушала по одиночке показания свидетелей и обвиненных, пойманных на месте преступления, когда они зажигали дома. Принесли разные вещи, употребленные к зажиганию: фитили, ракеты, фосфорные замки, серу и другие составы, найденные частью при обвиненных, а частью во многих домах, где они были нарочно подложены. Комиссия удостоверилась, что Российское Правительство, уже за 3 месяца предвидя опасность, в какую повергнуло себя начатием войны, и невозможность препятствовать Французской армии вступить в Москву, решилось употребить в свое защищение необыкновенные средства зажигательства и истребления, отвергнутые просвещенными народами. С сею целью оно приняло предложение Английского доктора Шмита, называвшего себя Немцем, по ремеслу механика и машиниста. Призванный в Россию в начале Мая, после некоторых тайных переговоров с начальством поселился он в селе Воронцове, в 6-ти верстах от города по Калужской дороге, куда поставили 160 человек пехоты и 12 драгунов, для охранения тайных действий Шмита и недопущения к нему любопытных. Всем известно, что он строил воздушный шар, необыкновенной величины, где должна была находиться истребительная машина, и коим, по его уверению, он мог управлять по произволу. Около двух недель перед вступлением Французской армии в Москву, послано в Воронцово 7 больших бочек пороха с фейерверками. Доказано, что приготовление к построению шара только выдумано для сокрытия истины: в Воронцове ничем другим не занимались, кроме составления фейерверков и зажигательных машин, на что отпускались Правительством деньги.

После сражения при Можайске, Граф Ростопчин, уверенный в скором прибытии Французской армии, решился сжечь столицу всеми средствами, находившимися в его власти. Между разными объявлениями его к жителям, примечательны следующие: «Вооружитесь, чем бы то ни было, особливо вилами; оружие сие тем более способно против Французов, что они не тяжелее соломенного снопа; если не победим врагов, то сожжем их в Москве, когда они осмелятся войти в столицу». Для вернейшего достижения цели, Граф Ростопчин, прежде своего отъезда, велел выпустить из тюрьмы до 800 преступников. Свобода дана им с условием, поджечь город в 24 часа после вступления Французских войск. Офицеры Русской армии и полицейские получали тайно приказ остаться в Москве, переодетыми, дать сигнал к пожару и распоряжаться им. Доказано, что Граф Ростопчин для отнятия всех средств к тушению огня приказал вывезти, поутру 2/14 Сентября, все пожарные трубы, крючья, ведра. Разные зажигательные составы, особливо замки, или пузыри, наполненные фосфором и обвернутые в холстине, обсыпанной серою, которые были запрятаны в домах, явно доказывают, что пожар произошел от намерения, принятого заблаговременно. Фитили и ракеты, найденные у многих солдат и захваченных людей разного звания открыли настоящих зачинщиков пожара. Большая часть их, пойманные при самом преступлении, тотчас, при первом движении негодования, расстреляны Французскими патрулями, или убиты на месте жителями. Комиссия, совещавшись при запертых дверях, в присутствии одного только Императорского Прокурора, приговорила 10 обвиненных к смертной казни, которая немедленно и приведена в исполнение, а остальных 16 осудила на тюремное заключение»[421].

Таковы действия Комиссии. Обвинителями, доносчиками, свидетелями, судьями были Французы, выдумавшие обвинение для отстранения от Наполеона нареканий в бедствиях Москвы. То было судилище раболепное, кровавое, а доводы его и заключения о намерении нашего Правительства сжечь Москву посредством шара и колодников не что иное, как сцепление вымыслов и лжи. Неоспоримым тому доказательством послужит следующее изложение истинных обстоятельств дела. 5 го Мая 1812-го года, был послан в Москву иностранец Леппих. Он взялся сделать огромный шар, подняться с ним на воздух, с 50-ю человеками, и спустить на неприятельскую армию два ящика, наполненные истребительными веществами. Работы производились тайно. Несколько мастеров приехало с изобретателем; кузнецы и слесаря были высланы из Петербурга, дабы не огласить предприятия. Леппиху отвели дом в 7-ми верстах от Москвы, на Калужской дороге, приставили к нему полицейскую команду и распространили слух, будто он делает земледельческие орудия для Гражданского Губернатора Обрескова. Однако же скоро узнали в Москве о строении шара, и тогда Граф Ростопчин напечатал следующее объявление: «Здесь мне поручено от Государя сделать большой шар, на котором 50 человек полетят, куда захотят, и по ветру и против ветра, а что от него будет узнаете и порадуетесь. Если погода будет хороша, то завтра, или после завтра, ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтоб вы, увидя его, не вздумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели». Изобретение казалось сначала удобоисполнительным, до такой степени, что Граф Ростопчин писал Государю: «Леппих уничтожил мои сомнения. Когда шар будет готов, машинист хочет лететь в Вильну. Не улетит ли он к неприятелю?[422] Я совершенно уверен в успехе. Леппих предлагает мне с ним вместе отправиться в путь, но я не смею оставить моего места без Высочайшего разрешения»[423].

Два маленьких шара, назначенные для опыта, были готовы 13-го Августа; большой надеялись окончить 30-го того же месяца. На пробном шаре хотели пустить 5 человек, для чего назначили день и предупредили город печатным объявлением. Вскоре однако же оказалось предприятие не возможным. Вместо назначенных для приготовления 6-ти часов, прошло 5 дней, и тогда, вместо пяти человек, могли подняться только двое. Тут нашлись опять затруднения; кончилось тем, что Граф Ростопчин, сперва не имевший сомнения в успехе, назвал Леппиха шарлатаном. 1-го Сентября отправил он его в Петербург, а шар, инструменты и другие снадобья, стоившие 163.000 рублей, в Нижний Новгород. Второпях не успели всего уложить. Оставшиеся в небольшом количестве материалы, найденные неприятелями, послужили им предлогом к вымыслу, будто шар готовили для сожжения Москвы. Может показаться странным: почему прибегали к новому, опытом не доказанному средству истребления против врагов? Такой вопрос весьма понятен ныне, среди мира и благоденствия, когда под мощною Державою НИКОЛАЯ, видимо осененная благодатию Всевышнего, Россия ограждена от неприятельских против нее покушений. Но надобно мысленно перенестись в тогдашнее время бурь и треволнений, когда вся Европа нахлынула на наше Отечество и висело над ним иго, подобное ярму, некогда наложенному на Россию Татарами. В таких обстоятельствах явилось предложение нанести гибель врагам, которые, уже не издали грозили, но дотрагивались до самого сердца Государства. Следовательно, надлежало более тому удивляться, если бы подобное предложение было отринуто, нежели тому, что согласились испытать его. Почему нам было не изобретать необычайных средств против нашествия, имевшего целью наложить на Россию оковы рабства? Ад надобно было отражать адом.

Определение кровавого судилища о 800-х арестантах, будто бы выпущенных из тюрьмы для поджогов, столь же несправедливо, как и заключение о шаре. В Москве было 620 колодников[424]. Такое значительное число накопилось от того, что по мере приближения неприятельской армии к губерниям Витебской, Могилевской, Смоленской и Минской, отправляли арестантов в Москву. 31-го Августа, все они, кроме двух, отосланы из Москвы в Нижний Новгород под конвоем 10-го полка ополчения. Из дел Нижегородского Губернского Правления видно, что за исключением умерших и заболевших дорогою, арестанты прибыли 23-го Сентября к месту своего назначения. Д

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.