Контакты

Случайная статья

ГЛАВА XXXV.

ГЛАВА XXXV.

ОСТАВЛЕНИЕ МОСКВЫ.

Вступление войск в Москву. – Смятение в улицах. – Благонравие народа. – Войско и народ выходят за город. – Князь Кутузов у Коломенской заставы. – Затруднительное положение арьергарда. – Отправление Акинфова переговорщиком. – Разговор с ним Мюрата. – Условие, заключенное с неприятелем. – Москва открывается перед взорами Наполеона. – Он подъезжает к Дорогомиловской заставе. – Дополнение к условию о прекращении военных действий. – Неприятель вступает в Москву. – Народ встречает его в Кремле выстрелами. – Смелые действия Милорадовича. – Движение отряда Винцингероде. – Покинутые в Москве снаряды, оружие, доспехи воинские. – Число оставшихся в Москве раненых и жителей.

До зари, 2-го Сентября, в понедельник, обозы и артиллерия вступили в Дорогомиловскую заставу; на рассвете последовали за ними пехота и конница. «Идем в обход», говорили солдаты. Помышляя о новой встрече с неприятелем, они не знали, что в тот день назначалось не испытание мужеству их на поле ратном, но скорбное испытание любви к Отечеству. Часу в 8-м поутру, Фельдмаршал, спокойный, величавый въехал верхом в город, куда ночью без позволения никто не мог из лагеря отлучаться. Стоявшим у заставы жителям, Князь Кутузов сказал: «Головою ручаюсь, что неприятель погибнет в Москве!» За заставою, оборотясь к своей свите, Князь Кутузов спросил: «Кто из вас знает Москву?». Вызвался любимый его ординарец, Князь Голицын[390], и по приказанию Фельдмаршала провел его по бульварам до Яузского моста, такими улицами, где почти никого не было.

Ранее обыкновенного начал сходиться народ на улицах и площадях, особенно там, где проходила армия; прочие части города уподоблялись пустыне: на них не видно было на души. Войска скоро узнали настоящую цель движения, шли в глубоком молчании, не теряли духа, не роптали, но на лицах заметно было огорчение; в рядах отзывался тихий, унылый, говор. Жители смотрели на полки безмолвно, а иные укоряли их, за чем они не отразили неприятеля. Многие из простолюдинов сомневались, что неприятель идет вслед за ними. Надобно было убеждать их в истине честным словом, даже клятвою. Удостоверясь в справедливости наших слов, каждый спешил уходить. Недостаток в лошадях был общий. Ни за какие деньги нельзя было нанять их. Целые семейства бродили но улицам, спрашивая: в которую сторону безопаснее направить путь? Суетились, бегали, сами не зная куда, потому что предварительно не было повещено об оставлении города. Старались уносить с собою свое лучшее имущество, и второпях, вместо вещей ценных, брали вещи ничего не стоящие. Упрямство некоторых Москвичей отвергать приближение неприятеля простиралось до того, что верили небылицам. За несколько дней разнеслись слухи о прибытии в Петербург и движении к Москве Английского вспомогательного корпуса. Слухи сии до такой степени усилились, что при вступлении первых неприятельских войск в Московские заставы, были слышны голоса: «Вот Англичане! Они идут выручать нас».

Большая часть лавок и магазинов были заперты; в остальных укладывали товары, заколачивали их в ящики, вязали в тюки, зарывали в землю. Почти все дома стояли опустелые; иные отворенные настежь, что подавало повод к шалостям, которых было однако же мало. Вообще, за немногими исключениями, неизбежными в подобных обстоятельствах, никакое безчиние не нарушало общественного спокойствия во время прохода армии Москвою. Горестные часы сии были истинным торжеством благонравия Русского народа. Вообразите обширнейший город в Европе, где не было тогда ни караулов, ни властей, и посреди его народ, ожидавший всех ужасов от кровожадного неприятеля. И никто не предавался грабежу, или своеволию; толпились в церквах, становились по улицам на колени перед образами. Наступило время обедни, и хотя не раздавался благовест, однако же в немногих церквах не было молящихся. Генералы и офицеры, заливаясь слезами, принимали во храмах благословение духовенства. Священник Николоямской церкви[391], мимо коей шла одна колонна, стоял на паперти, в облачении, с иконою Святого Николая, напрестольным крестом и зажженными свечами. Он окроплял святою водою войско, осенявшее себя знамением креста и жадно ловившее капли святой воды. Солдаты громко взывали: «Враг наш погиб, а не мы!».

У Яузского моста, по которому, как через дефилею, надлежало проходить войскам, теснота была неизбежна. Тут Граф Ростопчин встретил Князя Кутузова, и начал что-то говорить ему. Фельдмаршал не отвечал ни слова, приказывая скорее очищать мост. Отсюда до Коломенской заставы движение народа и всякого рода тяжестей смешалось с движением полков, от чего произошли неминуемые беспорядки, разломано несколько кабаков и лавок. Народ Русский пьет одинаково и с горя и с радости. Восстановляли, как могли, порядок; город все более и более очищался. Миновав Коломенскую заставу, Граф Ростопчин сказал: «Занавес опустился; моя роль сыграна!». У этой заставы, близ Старообрядческого кладбища, остановился Князь Кутузов, сошел с лошади и сел на дрожки, обращенные к Москве. Погруженный в глубокую думу, облокотясь головой на руку, смотрел он на златоглавую столицу, как будто прислушиваясь к последнему ее воздыханию. Войско становилось для привала по обеим сторонам дороги. От сонмов шедшего народа и теснившихся экипажей и повозок, пыль вилась столбом и застилала лучи догоравшего солнца. Москва уходила из Москвы. Здесь старцы, согбенные летами, брели, спотыкаясь; там родители, обремененные ношею детей и самого необходимого имущества, торопились уходить от лютого врага. Стороны дороги покрыты были толпами скитальцев, не знавших к отраде своей ничего, кроме слез ирыданий. Дети, затерявшие родителей, отыскивали отцов и матерей. Вокруг Кутузова часто слышны были восклицания: «Что с нами станется? Куда идем? Куда он нас завел?». Но Князь Кутузова был неподвижен, как будто ничего не видя и не слыша; он ожидал известия от Милорадовича, о том, что делалось в арьергарде. Первый приехавший от Милорадовича Адъютант донес, что он будет драться, если Мюрат не примет сделанных ему предложений, и просит о подкреплении. Через четверть часа пришло из арьергарда другое донесение о выговоренных у неприятеля условиях, которыми обеспечивалось движение нашего арьергарда. Князь Кутузов велел армии продолжать марш к Панкам, куда и сам отправился.

Возвратимся к Милорадовичу. Накануне вечером, после окончания военного совета в Филях, Фельдмаршал приказал ему по возможности задерживать неприятеля, стараясь дать время войскам, казенным и частным обозам выйти из города. «Если нужно», писал ему Кутузов, «почтите видом сражения древние стены Москвы». Тогда же послал он Милорадовичу, для доставления к Бертье, подписанное Полковником Кайсаровым, Французское письмо, в коем, по принятому на войне обыкновению, наши больные и раненые в Москве поручались неприятелю. Утро 2-го Сентября застало Милорадовича у фарфоровых заводов, в 10-ти верстах от Москвы. Когда Французы двинулись вперед, он начал отступать медленно, и в полдень пришел к Поклонной горе. Неприятельские колонны потянулись в обход его, угрожая отрезать его от столицы. Тогда же донесли Милорадовичу, что артиллерия и обозы сперлись на Дорогомиловском мосту и в улицах, и стоят недвижимы. Одни предлагали Милорадовичу завязать дело; другие идти скорее назад. Такими средствами не достигалась главная цель, состоявшая в выигрыше времени. Пока арьергард стал бы сражаться или отступать, обошедший его неприятель мог ворваться в Москву, завладеть артиллериею, обозами, стеснившимися в улицах, и отрезать его. Милорадович не принял ни одного из предложенных мнений, и потребовал офицера, умевшего свободно объясняться на Французском языке. Явился лейб-гусарского полка Штабс-Ротмистр Акинфов[392]. Милорадович велел ему отвезти к Мюрату присланное накануне письмо о пощаде раненых, и сказать, что если Французы хотят занять Москву невредимою, то они должны наступать не быстро и дать нам спокойно выйти из нее со всею артиллериею и обозами; иначе Милорадович будет сражаться перед Москвою и в улицах до последнего человека, и вместо Москвы оставит одни развалины. Один из Адъютантов Милорадовича сказал: «On ne brave pas ainsi l'armee francoise». – «C'est a moi a la braver et a veus a mourir!», отвечал Милорадович. Он послал офицеров в Москву, для приведения в устройство спершихся обозов, и велел Паскевичу стать у Дорогомиловского моста, с 26-ю дивизиею, имевшею под ружьем не более 1.200 человек. При них не было артиллерии: все орудия были заблаговременно отосланы в Москву.

Акинфов поехал в неприятельскую армию. По сигналу трубача подъехал к нему полковник 1-го Французского конно-егерского полка, провел его сперва к командовавшему аванпостами Генералу Себастиани, а потом к Мюрату. Проехав мимо 5-ти конных полков, стоявших развернутым фронтом впереди пехоты, Акинфов увидел Мюрата, в блестящей одежде и с многочисленною свитою. Мюрат приподнял свою шляпу, вышитую золотом и украшенную перьями, велел окружавшим его удалиться, и положа руку на шею лошади Акинфова, сказал: «С чем приехали ко мне?» – вручив, Мюрату письмо о покровительстве раненых, Акинфов передал ему слова Милорадовича, что он вступит в сражение и не оставит в Москве камня на камне, если Французы будут напирать и не остановят тотчас движения своих колонн, из коих одна была уже в самом близком расстоянии от Калужской заставы. Прочитав письмо, Мюрат отвечал: – «Напрасно поручать больных призору нашему; мы не имеем обычая смотреть на пленных, как на неприятелей». На вторую статью, касательно приказания остановить движение войск, Мюрат отозвался неимением власти удовлетворить желание Милорадовича, не испрося предварительно разрешения от Наполеона, к которому и отправил Акинфова, в сопровождении своего Адъютанта. Проехав шагов с 200, по направлению, где предполагали найти Наполеона, Акинфов был остановлен другим Адъютантом, воротившим его назад. «Желая сохранить Москву», сказал ему Мюрат, «соглашаюсь на предложение Генерала Милорадовича и пойду так тихо, как вам угодно, с тем, чтобы Москва занята была нами сегодня же». Получив заверение в оставлении Москвы Русскими в тот же день, Мюрат послал к передовым войскам приказание остановиться и прекратить завязавшуюся перестрелку. Потом он спросил Акинфова: «Знаете ли вы Москву?», – «Я уроженец Московский», было ему ответствовано. – «И так», продолжал Мюрат, «прошу вас уговорить жителей оставаться спокойными. Им не сделают никакого вреда и не возьмут с них контрибуции; мы всячески будем заботиться об их безопасности. Да не оставлена ли Москва жителями? Где Граф Ростопчин?» – «Я был беспрестанно в авангарде», отвечал Акинфов, «и ничего не знаю о Москве и Графе Ростопчине». – «Где Император Александр?» – «Не знаю». – «Где Великий Князь Константин Павлович?» – «Не знаю».–«Я уважаю вашего Императора», сказал Мюрат, «и дружен с Великим Князем; очень жалко, что обстоятельства заставили нас воевать. Тяжелая «война!» – «Мы деремся за Отечество», сказал Акинфов, «и не примечаем трудностей похода». – «Почему не заключить мира?», спросил Мюратг. – «Ни одна из воюющих армий еще не разбита», отвечал Акинфов, «и не может похвалиться совершенною победою». – «Пора мириться», сказал Мюрат улыбаясь, и предложил переговорщику завтрак, которого тот не принял. «Повторяю уверение», сказал Мюрат, «что мы будем заботиться о сохранении Москвы. Если соглашаюсь на предложения Генерала Милорадовича, то единственно из особенного к нему уважения». В сопровождении того же конно-егерского полковника поехал Акинфов назад, и настиг Милорадовича у Яузы. Выслушав посланного, Милорадович сказал: «Видно Французы рады занять Москву; возвратитесь к Мюрату, и в дополнении условия предложите перемирие до 7-ми часов следующего утра, чтобы обозы и отсталые успели выйти из Москвы; в противном случае остаюсь я при первом мнении, и буду драться в Москве»[393].

По мере отступления Милорадовича с Поклонной горы к Москве, подвигались за ним неприятель. Наполеон на рассвете отправился с ночлега к армии, находившейся в полном движении. В 10-ть часов утра, он прибыл на лежащую в правой стороне от большой дороги дачу, не доезжая Москвы 12 верст. Тут встречен он был Мюратом; пошел с ним влево на особый подле церкви двор, и там расхаживал более часа. Один из находившихся при нем статских чиновников расспрашивал взятых в плен крестьянина и ратника об окрестных местоположениях и Воробьевых горах, и со слов пленных делал отметки на карте. После продолжительного разговора Мюрат отправился вперед, а Наполеон, отобедав, последовал за ним. Он ехал тихо, соблюдая всевозможные предосторожности. Бывшие на пути леса и овраги приказывал он осматривать, и сам, с возвышений, делал обозрение. Наполеону оставалось подняться на Поклонную гору, скрывавшую от него столицу. Передовые всадники въехали на нее; раздались восклицания: «Москва! Москва!». Русским не трудно вообразить, какие чувствования, в ту минуту, наполняли врагов. Стоит только мысленно перенестись в то время, когда Александр привел нас на высоту между Бонди и Кле, откуда увидели мы впервые Монмартр и башни Парижа. Прибыл на поклонную гору и Наполеон, предварительно, в некотором расстоянии от нее, извещенный Мюратом о соглашении, заключенном с Милорадовичем. Он утвердил условие. Увидев Москву, Наполеон радостно воскликнул: «La voila done enfin cette fameusе ville!». Помолчав и насытясь созерцанием добычи, он присовокупил: «Il etoit temps!». Он сошел с лошади, рассматривал карту, и в зрительную трубу глядел на окрестности и стоявшие там войска. Пробыв долго в сем положении и не видя депутатов из Москвы, он приказал сделать сигнальный выстрел, по которому авангарды всех корпусов должны были тронуться. Раздался гул орудия. Мюрат пошел к Дорогомиловской заставе, Понятовский к Калужской, Вице-Король к Пречистенской и Тверской. За авангардами двинулись корпуса. Свет померк от поднявшейся столбом пыли, и среди облаков ее понесся Наполеон к Москве. Через несколько минут очутился у Дорогомиловской заставы, сошел с лошади и остановился на левой стороне дороги, у Камер-Коллежского вала.

Прежде Наполеона прибыл к заставе Мюрат. Тут к нему снова явился Акинфов, с предложением: не начинать военных действий до следующего утра. Мюрат ласково принял переговорщика и согласился беспрекословно на предложение, но с условием: останавливать все обозы, не принадлежащие Русской армии. Потом спросил он «Сообщил ли Акинфов Московским жителям, что они могут быть спокойны на счет своей безопасности?». Авангард Мюрата входил в Москву, смешавшись с казаками нашего арьергарда. В голове был 10-й Польский полк, Уминского; за ним шли Прусские уланы Майора Вертера, Виртембергские конные егеря, 4 полка Французской легкой конницы и конная артиллерия. Войскам велено было соблюдать строжайший порядок и ни под каким видом не слезать с лошадей. В Новинской части не встретили они ни одного человека; то же опустение было на Арбате. Тут наехали на двух иностранцев и взяли их проводниками, поминутно спрашивая: «Где жители? Где местные начальства?» От сих иностранцев узнали неприятели о выезде из Москвы дворян, духовенства, купцов, чиновников, и что в городе, кроме весьма малого числа простого народа, никого не осталось. Удивление неприятелей увеличивалось на каждом шагу, по мере того, как по безлюдному городу подъезжали они к Кремлю.

Народ, не знавший об уступлении Москвы и готовившийся отразить неприятелей, убедился наконец собственными глазами в вступлении врагов в город. Кипя любовью к Отечеству, верный народ побежал в арсенал. Человек 500 вооружились остававшимся там оружием, и заняли Никольские ворота и пути, ведущие к соборам и чертогам Царским. Едва Мюрат въехал в Кремль – то было в половине пятого часа – как по нему сделан выстрел. В то же мгновение ратник Московского ополчения бросился на одного Польского офицера, вероятно, приняв его, по богатому мундиру, за генерала, может быть и за самого Бонапарта, и убил врага, прежде нежели могли ему воспрепятствовать. К сожалению неизвестно имя нового Курция, тут же окончившего жизнь под ударами врагов. Французы пошли к арсеналу, полному народом, встретившим их ружейными выстрелами. По приказанию Мюрата поставили пушку и тремя выстрелами разогнали толпу. Из среды ее крестьянин кинулся на офицера, бывшего при орудии, раздробил ему прикладом череп и рвал его лицо зубами. Настала гробовая тишина. Разъезды неприятельские пошли во все концы города.

Во время вступления неприятельского в Москву, арьергард наш выходил из нее безвредно. Обеспечив шествие вверенных ему войск, Милорадович выехал за город и увидел влево двух Польских уланов, а за ними конницу, тянувшуюся на перерез Рязанском дороги. При Милорадовиче не было в ту минуту ни адъютантов, ни ординарцев: одни уехали с приказаниями, другие отстали за утомлением лошадей. Милорадович поскакал к Польским уланам. Удивленные появлением Русского Генерала, они остановились, и на вопрос: «Кто ими командует?» почтительно отвечали, что начальник их Генерал Себастиани, едущий вслед за ними. Милорадович, в сопровождении подъехавших к нему между тем офицеров его штаба, понесся но направлению, где должен был встретить Французов.. Первого увидел он Себастиани, который был с ним коротко знаком в Букаресте и радостно вскричал: «Bonjour, cher Miloradovitz!» – «Се ne sont plus les baaux jours de Boucarest,» отвечал Милорадович. «Вы поступаете вопреки народного права. Я условился с Неаполитанским Королем о свободном выходе арьергарда из города, а ваши войска уже заслоняют дорогу». – «Я не получил от Короля никакого уведомления», отвечал Себастиани, «но зная вас, верю вашему слову». Он приказал дивизии остановиться параллельно Рязанской дороге, по которой свободно прошли последние войска арьергарда и обозы. Смотря на них, Себастиани сказал Милорадовичу: «Признайтесь, что мы предобрые люди. Все это могло быть наше» – «Ошибаетесь», отвечал Милорадович; «вы не взяли бы этого иначе, как перешагнув через мойтруп, а сто тысяч, которые там», указывая в направление, где находилась наша армия, «отмстили бы за мою смерть»[394].

Когда арьергард и обозы отошли за 4 версты, назначены были черты для передовой цепи обеих воевавших сторон. Генералы разъехались. Милорадович расположился в ближней деревне. Вдруг явился к нему Генерал-Майор Панчулидзев, с донесением, что два эскадрона его полка, или запоздав, или заблудившись в Москве, не успели присоединиться к арьергарду и остановлены позади неприятельской цепи. Милорадович послал требовать возвращения их,но почитая делослишком важным, сам верхом, опередил Адъютанта, проскакал один, без трубача, через неприятельские посты, сказал приветствие Себастиани, и не ожидая его ответа, скомандовал нашим двум эскадронам: «По три на право заезжай!», вывел их из неприятельской цепи, и с ними вместе освободил еще множество подъехавших из Москвы экипажей. И такт: сдачи Москвы не было. По праву народному сдача происходит на положительных, определенных условиях и соглашениях. Милорадович просто сказал Мюрату: «Истреблю Москву и погибну сражаясь, если вы будете препятствовать моему отступлению». Это не условие, не соглашение, но угроза; следовательно: Москва не была сдана.

Оказанное Милорадовичем присутствие духа принесло несметную пользу армии и Московским жителям. Оно сохранило великое число частного и казенного имущества, могшего достаться во власть неприятеля, и дало нам несколько часов бесценного времени для свободного выхода из Москвы армии, арьергарда и обывателей столицы. Положим, что нашелся бы другой Генерал с равными достоинствами, но Милорадович имел перед ними великое преимущество. Имя его, громкое в Европе с Италийского похода, было уважаемо неприятелем, и сие обстоятельство во многом способствовало успешным действиям его при отступлении из Москвы, во время коего он распоряжался по внушению своей природной отваги. Он был на войне всегда таков, каким описан здесь, а в мирное время, беспечный, расточительный, затруднялся только в одном – изобретении наслаждений. «Если кто хочет быть с вами в дел», сказал ему Ермолов, «тому нужно иметь две жизни: одну свою, а другую в запасе». Когда Милорадович шел к Коломенской заставе, Винцингероде выступал на Владимирскую дорогу, обходя вокруг северных предместий Москвы. К нему примкнули лейб-казачий и Изюмский гусарский полки. Находясь у Милорадовича, были они посланы для обозрения неприятеля, на правое крыло, и потом, отрезанные от арьергарда, не могли более присоединиться к нему. Винцингероде стал сперва близ Ярославской дороги, потом поворотил к Клину и вышел при селе Пешковском на Петербургскую дорогу, оставив на Ярославской казачий полк, с приказанием сохранять сообщения влево с армиею и вправо с отрядом. В обязанность полкового казачьего командира было также вменено, обо всех происшествиях доносить прямо в Ярославль находившейся там ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ ЕКАТЕРИНЕ ПАВЛОВНЕ. Ея Высочество только что разрешилась от бремени Принцем, который ныне, посвятив жизнь России, добродетелями своими оживляет воспоминание о незабвенной своей родительнице.

В Москве оставлено Русских и иностранных пушек 156, более 80.000 ружей, карабинов, штуцеров, пистолетов, в том числе половина негодных, слишком 60.000 белого оружия, 20.000 пудов пороха, 27.000 ядер, гранат, бомб, брандскугелей[395]. Причина, почему Артиллерийское Депо не было заблаговременно вывезено, заключалась в беспрерывном удовлетворении поступавших ежедневно из армии требований оружия и пороха, в общей уверенности касательно безопасности Москвы, и в убеждении неминуемого сражения под ее стенами. Правда, велено было уложить и приготовить к отправлению Артиллерийское Депо, но вместе с тем ежедневно получались приказания об отпуск в армию снарядов. В исходе Августа, 175 пушек отправлено в Нижний Новгород, но в то время, когда их отсылали, привозили в Москву новые орудия из Киева и Брянска. Для поднятия всего Депо, заключавшего в себе 161.888 пудов веса, надобно было 6.457 подвод, или 18 барок. В приискании тех и других встречались затруднения. То подводы, назначенные для Депо, обращались под своз раненых, то барки оказывались ненадежными и без палуб, то не было лоцманов. Время проходило в переписке разных начальств, а между тем определительно не знали: отсылать ли Депо, или оставаться ему в Москве дляожидаемого всеми с часа на час сражения.Часть пороха и свинца была уже погружена на 8-ми барках, отправленных с Комиссариатскими вещами, также сложенными на суда. Передовые барки остановились за слишком большим грузом. Спасти их от неприятеля не было возможности, и по приказанию Князя Кутузова они сожжены или потоплены. Запасы и снаряды, неположенные на барки, сгорели в пожаре, расхищены неприятелем, или нашими потоплены перед самым вступлением Французов в Москву. Вообще потеря Московского артиллерийского ведомства состояла в 2.170.820, а Комиссариатского в 2.076.896 рублях[396].

Также остались в Москве не вывезенными 608 старинных Русских и 453 Турецких и Польских знамен, и более 1.000 старинных штандартов, значков, булав и других военных доспехов; почти все они сгорели. С начала войны свозили раненых в большом количестве с разных полей сражений в Москву, как в безопасное место, где они могли иметь приют и помощь. По сближении армии к Москве, отправляли раненых внутрь Империи, но за всем тем накопилось их в последнее время до нашествия неприятельского 31.000[397]. Недостаток в подводах увеличивался; ближние уезды пустели и истощались чрезвычайными разного рода нарядами. Не взирая на все усилия гражданского начальства, принуждено оно было покинуть в Москве до 10.000 раненых; весьма немногие из них спаслись от огня, голода и свирепства неприятелей. Числа жителей, бывших в Москве при нашествии неприятеля, достоверно знать нельзя. На запрос, сделанный по сему предмету Князем Кутузовым Графу Ростопчину, сей последний отвечал, что 2-го Сентября находилось в Москве примерно до 10.000 обывателей. Большая часть их старались уходить во время занятия Москвы Французами, так, что в Октябре, при выступлении неприятеля, было в столице не более 3.000 человек[398]. Если не совершенно все было вывезено из Москвы, то потому, что всей Москвы нельзя было вывести в один месяц. Когда одноглавый орел мгновенно вознесся над осиротелым Кремлем, Москва походила на безжизненный труп; однако же в ней оставались драгоценнейшие из сокровищ: церкви Божии, гробы Святителей, прах Царей.

[390] Ныне Действительный Статский Советник, бывший Губернский Предводитель во Владимире.

[391] Петр Платонов.

[392] Ныне Сенатор.

[393] из Записок Акинфова.

[394] Все подробности отступления арьергарда из Москвы списаны со слов Графа Милорадовича.

[395] Из дел Артиллерийского Департамента.

[396] Мнение Государственного Совета, 7-го Мая 1818.

[397] Донесение Графа Ростопчина Государю.

[398] Отношении Графа Ростопчина Князю Кутузову, от 28-го Октября № 41.

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.