ГЛАВА XXXIII.

ГЛАВА XXXIII.

ЛАГЕРЬ ПОД МОСКВОЮ.

Совещание на Поклонной горе. – Позиция перед Москвою. – Военный совет в Филях. – Решение оставить Москву. – Своз запасов на Калужскую дорогу.

Сентября 1-го, армия выступила из Мамонова к Москве Здесь, по общему убеждение, должно было произойти сражение, победить или пасть. Князь Кутузов опередил армии, осмотрел избранную накануне Беннигсеном позицию впереди Москвы, и остановился на Поклонной горе, где встретил его Граф Ростопчин. Вокруг Князя Кутузова собрались первенствующие Генералы. Зрелище было величественное. На Поклонной горе соединились защитники России, и совещались в виду Москвы, расстилавшейся, среди ясного, осеннего утра, во всей красоте своей, со всеми воспоминаниями Отечественной славы. Мысль: оставить Москву без боя, еще была чужда, но очаровательная надежда удержать неприятеля перед столицею продолжалась не долго. Один за другим возвращались посланные Князем Кутузовым для осмотра окрестностей, Генералы Беннигсен, Барклай де-Толли иЕрмолов, и Полковники Толь, Мишо и Кроссар[369], все единогласно говорили о невозможности принять сражение на избранной Беннигсеном позиции. Она пересекается рытвинами и излучистою речкою, затрудняющею сообщения[370]. Можно было построить на ней мосты, но они не являлись удобными для переправы, ибо перейдя их, надлежало подниматься на крутые холмы. Позиция, препятствовавшая быстрому передвижению войск с одного места на другое, была также слишком пространна для армии, ослабленной Бородинским сражением. Позади, в самом близком расстоянии находились столица и Москва река, на которой стояло 8 плавучих мостов, но при столь крутых берегах, что доступные пехоте, они были затруднительны для переправы конницы и артиллерии. К сим неудобствам присоединялось еще то обстоятельство, что в случае неудачного сражения, армии надлежало проходить через один из обширнейших в свете городов, от чего трудно было соблюсти порядок на марше. Случись подобная

позиция в нескольких переходах от Москвы, даже в одном марше, ее оставили быпри первом взгляде, но в виду Москвы медлили, совещались и придумывали: нет ли хоть какого-нибудь средства дать сражение? Иначе и случиться не могло. По тогдашнему общему образу мыслей все жертвы казались ничтожны в сравнении с спасением Москвы. В таких обстоятельствах не могли не быть продолжительны соображения, попеременно представлявшиеся на Поклонной горе. Очевидным недостаткам позиции думалипомочь многочисленною артиллериею и полевыми укреплениями, которые Беннигсен приказал строить рано поутру, еще прежде прибытия Князя Кутузова. Но пока сооружались редуты в утро проходило в совещаниях, окрестность покрывалась пыльными облаками, а из-за них показывались головы колонн, артиллерия и обозы: армия начала прибывать из Мамонова. Выслушивая различные предложения, Князь Кутузов не произносил решительного мнения, всегда держась правила древнего полководца, не хотевшего, чтобы и подушка его знала о его намерениях. Желая более скрыть свои мысли об оставлении Москвы, которое он, конечно, уже положил на уме, Князь Кутузов, выслушав Начальника Главного Штаба 1-й армии Ермолова, говорившего с жаром о невозможности принять на позиции сражение, взял его за руку, и пощупав пульс, спросил: «Здоров ли ты?». Около полудня Князь Кутузов уехал с Поклонной в Фили,не объявив своего решения. Последние слова его были обращены к Принцу Евгению Виртембергскому. Он сказал ему по-французски: «В этом деле мне надобно полагаться только на самого себя, каков бы я ни был, умен или прост»[371].

День склонялся к вечеру, однако же не было еще отдано приказаний, ни к сражению, ни к оставлению Москвы. Часу в пятом, Фельдмаршал приказал созвать в свою главную квартиру, деревню Фили, Беннигсена, Барклая де-Толли, Дохтурова, Уварова, Графа Остермана, Раевского, Коновницына, Ермолова, Кайсарова и Толя. Милорадович не был приглашен, по невозможности отлучиться от арьергарда. Беннигсена ждали долго. Приехав, он начал вопросом: «Выгоднее ли сражаться перед Москвою или оставить ее неприятелю?». Князь Кутузов заметил, что предварительно надобно объяснить положение дел, и подробно изобразив неудобства позиции, сказал: «Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор останется надежда счастливо довершить войну, но по уничтожении армии, и Москва и Россия потеряны». Потом сделал он другой вопрос: «Ожидать ли нападения в неудобной позиции, или отступить за Москву?».

В прении, возникшем при разрешении сего вопроса, главными действующими лицами были Беннигсен и Барклай де-Толли, как старшие в чинах после Князя Кутузова. Они совершенно различествовали в своих мнениях. Доводы их сохранились в донесениях, представленных ими Государю, ибо журнала, или протокола происходившего в Филях военного совета, составлено не было. По выслушании предложенного Князем Кутузовым вопроса, Барклай де-Толли объявил, что для спасения Отечества главным предметом было сохранение армии. «В занятой нами позиции», сказал он, «нас наверное разобьют, и все, что не достанется неприятелю на месте сражения, будет потеряно при отступлении через Москву. Горестно оставить столицу, но если мы не лишимся мужества и будем деятельны, то овладение Москвою приготовит гибель Наполеону». Беннигсен возразил: «Обдуманы ли последствия, могущие произойти от уступления Москвы и сопряженных с тем бесчисленных потерь для казны и частных лиц? Обсуждено ли впечатление, какое произведет событие сие на народный дух, имеющий столь сильное влияние на средства продолжать войну? Приняты ль в уважение затруднения и опасности, предстоящие армии и артиллерии при проходе через Москву, когда неприятель будет идти по нашим пятам? Стыдно оставить столицу без выстрела. Если мы решимся отступить, то никто не поверит, что Бородинское сражение нами выиграно, когда последствием его окажется потеря Москвы. Не будет ли это сознанием, что мы проиграли сражение? Какое действие произведет занятие Москвы неприятелем на Иностранные Дворы и вообще в чужих краях? Разве после уступления Москвы наша армия придет в лучшее устройство, потому что ведь надобно же будет где-нибудь нам остановиться? Я не постигаю, за чем думают о неминуемом поражении и потере артиллерии, между тем как, после Бородинского сражения, мы в отношении к неприятелю имеем ту выгоду, что получили разные подкрепления. Мы те же Русские, которые с примерною храбростью везде сражались. 26-го Августа понесли мы значительный урон, но убыль неприятеля не меньше нашей; если наша армия расстроилась, то и неприятельская не в лучшем положении. Винцингероде уже известил нас, что Наполеон отрядил Вице-Короля на Рузу, для обхода нашего фланга. Мы знаем также, что другой корпус обходит нас слева. Потому я предлагаю: собрать ночью все силы на левом крыле, и идти на центр Наполеона, ослабленный корпусами, посланными обходить нас. Мы разобьем центр его и тогда два корпуса, отряженные Французами в обход, не только будут в бездействии, но в необходимости, чтоб не быть отрезанными, помышлять о поспешном соединении с главными своими силами. Если же нам придется отступить после сражения, то должно идти на старую или новую Калужскую дорогу, для угрожения сообщениям неприятеля». Барклай де-Толли отвечал: «Надлежало ранее помышлять о наступательном движении, и сообразно тому расположить армию. На то было еще время поутру, при первом моем объяснении с Генералом Беннигсеном о невыгодах позиции; теперь уже «поздно. В ночной темноте трудно различать войска, скрытые в глубоких рвах, а между тем неприятель может ударить на нас. Армия потеряла большое число генералов и штаб-офицеров; многими полками командуют капитаны, бригадами неопытные штаб-офицеры. По свойственной ей храбрости, армия может сражаться в позиции и отразить нападение, но не в состоянии исполнить движения в виду неприятеля. Я предлагаю отступить к Владимиру и Нижнему Новгороду».

С Беннигсеном согласились Дохтуров, Уваров, Коновницын и Ермолов; с Барклаем де-Толли Граф Остерман и Толь, который предложил, оставив позицию, расположить армию правым крылом к деревне Воробьевой, а левым к новой калужской дороге, в направлении между деревнями Шатиловою и Вороповою, и потом, если обстоятельства потребуют, отступить к старой Калужской дороге[372]. Граф Остерман сказал: «Москва не составляет России: наша цель не в одном защищении столицы, но всего Отечества, а для спасения его главный предмет есть сохранение армии». Совещание приходило к концу, когда приехал Раевский. По приказанию Фельдмаршала, Ермолов объяснил ему, о чем шло дело. Раевский сказал: «Если позиция отнимает у нас возможность пользоваться всеми нашими силами, если уже решено дать сражение, то выгоднее идти на встречу неприятеля, чем ожидать его. Это есть лучшее средство расстроить план его атаки, но для подобного предложения войска наши не довольно привычны к маневрам, и потому мы можем на малое только время замедлить вторжение Наполеона в Москву. Отступление после сражения через столь обширный город довершит расстройство армии.

Россия не в Москве, среди сынов она.

Следовательно, боле всего должно беречь войска. Мое мнение: оставить Москву без сражения, но я говорю, как солдат. Князю Михаилу Илларионовичу предоставлено судить, какое влияние в политическом отношении произведет известие о взятии Москвы»[373]. Выслушав различные мнения, Фельдмаршал заключил заседание следующими словами: «С потерею Москвы не потеряна Россия. Первою обязанностью поставляю сохранить армию и сблизиться свойсками, идущими к нам на подкрепление. Самым уступлением Москвы приготовим мы гибель неприятелю. Из Москвы я намерен идти по Рязанской дороге. Знаю, ответственность обрушиться на мне, но жертвую собою дляблага Отечества». Сказав, он встал со стула и при совокупил: «Приказываю отступать». Дляпринятия на себя великой ответственности в потере столицы, надобно было иметь более мужества, чем при решении под стенами ее дать сражение. Из всех Русских генералов, один Кутузов мог оставить неприятелю Москву, не повергнув Государства в глубокое уныние. Событие тяжело пало на душу Русских, однако же, после первого поразительного впечатления, произведенного им на все сословия, почитали его не малодушием, не опрометчивостью, но мерою неизбежною, ибо так оно было признано Кутузовыми, пользовавшимся неограниченным верованием России в его ум и прозорливость. При сем случае неоспоримо вновь подтвердилась великая истинна, что в Отечественной войне Кутузов был сущею необходимостью для России.

Военный совет, продолжался долго. Не описано было наше любопытство узнать об его решении. Наконец, во мраке вечера, отворились двери избы занятой Фельдмаршалом. Один за другим начали выходить оттуда Генералы, и малу по малу, сперва шепотом, разгласилось намерение Кутузова оставить Москву. Из памяти очевидцев никогда не изгладится скорбь, овладевшая сердцами. Стыдно было глядеть друг на друга. С Москвою сопряжены были понятия о славе, достоинстве, даже самобытности Отечества. Ее отдача врагам казалась сознанием в бессилии защищать Россию. Продолжительное отступление от Немана, неразлучные с ним трудности, кровопролитные сражения в течение трех месяцев, пылавшие, преданные на расхищение врагов города и селения, были жертвы тяжкие, но жертвы, принесенные, мнилось, для сохранения Москвы, а не для потери ее. Чем сильнее были надежды разведаться под ее стенами с нахлынувшею на нас Европою, тем поразительнее была весть о разрушении общих ожиданий, удалении часа кровавой расплаты. Казалось, с оставлением Москвы исчезла та определительная цель, для которой вели войну, настежь растворялись двери в Отечество, и Россия падала, сокрушалась под ударами ожесточенных врагов. Таковы были обуревавшие нас мысли. Вникнув в них, потомство поймет слезы, засверкавшие на глазах наших, когда мы узнали о намерении Кутузова не принимать сражения под Москвою. Чувство брало верх над рассудком.

По окончании совета, Фельдмаршал остался один. Он ходил взад и вперед по избе, когда вошел к нему офицер, находившийся при нем 20 лет безотлучно[374]. Пользуясь правом свободного с ним разговора, он старался рассеять его и заводил речь о разных предметах. Слова его оставались без ответа. «Где же мы остановимся!», спросил он наконец. Будто пробужденный вопросом, Фельдмаршал подошел к столу, сильно ударил об него, и сказал с жаром: «Это мое дело; но уже доведу я проклятых Французов, как в прошлом году Турков, до того, что они будут есть лошадиное мясо!». Недолго продолжалось волнение Фельдмаршала. Он скоро успокоился и приказал: 1), Обозам тотчас идти на Рязанскую дорогу; за ними, после полуночи, следовать артиллерии, потом пехоте и коннице. 2),Милорадовичу, по возможности, удерживать неприятеля, давая армии время пройти через Москву, и 3), Винцингероде обратиться с отрядом на Ярославскую дорогу. Потом призвал он Генерал-Интенданта Ланского и сказал ему: «Распорядись продовольствием». – «Но куда мы идем?», спросил Ланской. – «На Рязанскую дорогу», – «Трудно подвезти туда запасы; они все около Калуги». «А разве у Рязани ничего нет?», спросил Фельдмаршал. – «Прикажите, так будет», отвечал Ланской, «но жаль, если продовольствие погибнет, или не дойдет до нас». – «Подумаю», сказал Князь Кутузов, «а ты приди ко мне завтра, когда мы приедем на место»[375]. Запрещение Князя Кутузова перевозить продовольствия на Рязанскую дорогу, куда он выступал от Москвы, подает повод к заключению о намерении его идти на Калужскую дорогу, куда, после Бородина, 29-го Августа, велел он направлять хлебные запасы. Тогда же Князь Кутузов известил Графа Ростопчина об оставлении Москвы, о чем до тех пор таил от него. Всю ночь Князь Кутузов был чрезвычайно печален, и по свидетельству самого любимого им офицера, Кайсарова[376], несколько раз плакал. Как Полководец, он видел необходимость уступить врагам Москву, как Русской, мог ли он не болеть о ней?

[369] Французский эмигрант и полковник Австрийской службы, за три дня приехавшийиз Испании в нашу главную квартиру; он был в Испанском мундире.

[370] План позиции при Москве, №43.

[371] «Ici, ma tete, fut-elle bonne ou mauvaise, ne doit cependant s'aider que d'elle-meme».

[372] Из записок Графа Толя.

[373] Из записок Раевского.

[374] Полковник Швейдер.

[375] Со слов Ланского, бывшего в последствии Министром Внутренних Дел.

[376] Ныне Генерал от Инфантерии.