Личный кот президента.

Личный кот президента.

"Сердце царя - в руке Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его".

Притчи 21: 1

----------------------------------------------

Все герои, события и обстоятельства являются вымышленными. Совпадение их с реальными носит исключительно преднамеренный характер.

-------------------------------------------------

Давным-давно, лет сто назад, в одном городе трёх… нет, даже четырёх революций, на улице… нет, даже не на улице, а в переулке стоял домик, который ещё раньше отобрали у старой хозяйки. Пожилую баронессу выгнали на улицу, а в дом пришли разные другие люди. Одни свои дома порастеряли, у других их и вовсе никогда не было, а некоторым отнимать и делить нравилось гораздо больше, чем складывать и умножать. Так и зажили – отнимут у того, кто слабей, разделят между собой – слава труду и день прожит.

Вот тут и война началась, вроде бы как неожиданно, а вроде как и в самый раз. Всё от того, что у своих уже всё отняли и делить стало нечего. Думали пойти к тем, кто складывал да умножал. Однако, пока по мелочи с ними ссорились, пришли те, кто и делить-то не умел, а только отнимать. Вот с ними-то война и началась.

-- Наше всё, - кричат одни, - потому, что у нас шапки красные!

-- Найн, нихт, наше всё, - кричат в ответ другие, - у нас глаза голубые и волосы светлые!

Стали они воевать. Воевать – это жизнь у живых отнимать, потому что больше у них ничего не осталось. Взял ружьё, прицелился как следует, бах! – прострелил дырку в человеке. Тот кричит, плачет, дырку ладонью закрывает… да куда там! Душа через рванину р-р-р-раз! – и обратно на небеса. Дескать, там доброта, и чистота, и свет Божий. А вы тут как хотите…

Помирали, однако, не все. Заметили умные люди – случись рядом оказаться доктору или фельдшеру, то они те дырки от пуль особенной штопкой штопают и душу на улицу не выпускают. По крайней мере, не всю. А солдату что… ему и пол души вполне хватит. Хватает же ему половины пайка. И половины боезапаса хватает. Вот и души нехватка – так оно даже вблизи не сразу заметно и на поле боя солдату никакого неудобства не оказывает.

Так они и сражались пять лет. Пока в строю не остались только рядовые без души или без головы. Только такие для войны годились. Остальным дали сержантские погоны и развезли по домам – кого носом вперёд, кого ногами. Победили, между прочим, не красные и не белые. Серые, те которые в подпол складывали да приумножали. Причём, давно победили и ни от кого не скрывали. Победили ещё до того, как всё началось. Но, почему-то никто в такой расклад не верил. Однако, когда с войны вернулось много сержантов в отдельных коробках, многие поверили. Особенно, выжившие сержанты.

Домик в переулке уцелел. Его сломали потом, лет через сорок после войны. Тогда же целых домов в городе осталась едва лишь половина. От этого в доме бытовала страшная теснота и неразбериха. Солдату, пришедшему с фронта, и его жене здесь не были рады. Маленькой семье досталась самая маленькая каморка под самой железной крышей. У них было негусто шансов, но когда жена солдата обрела Благодать у Господа, недовольство соседствующих достигло крайних степеней. Демобилизованный слесарь не мог быть великодушным, поскольку получил на фронте вполне серьёзные повреждения тела и души.

Надвигалась гражданская война в рамках коммунальной квартиры. Мальчик был рождён непосредственно в сгущённую атмосферу лингвистического террора и виртуальной расчленёнки. Ненависть к ближнему и страх административной расправы – двойная спираль ДНК для нового типа человеческих существ. «Дети молчаливых лет» - хорошее определение. Гуманное. Щадящее. Уважительное.

Мальчишка получился так себе – худющий, слабый, некрасивый. Пузо навыкате, глаза к переносице сошлись. Рахит-перетрахит! А какой он мог родиться в городе, где жители съели всех котов и крыс? Голод прошёл, а ожидание голода не уйдёт никогда. Посмотрите на семейные фотографии тех лет – настороженные и недоверчивые, голодные и требовательные были глаза у тех детей. Такие и остались. Ничто не забыто. Кусок со стола упадёт – подобрать не успеешь. Никто не забыт.

Особых способностей ребёнок не обнаруживал. Потом выяснилось, что и базовые опции в дефиците. Головку не держал, ходить начал поздно, писался до школы. Да и в школе тоже. Говорить не хотел долго, молчал и смотрел. Голодными грустными глазами.

Наш герой ещё жил в кроватке и не рисковал оторвать зад от полосатого матрасика. В один из морозных мартовских дней страна осиротела – с отчётом о проделанной работе на небеса был вызван главный отниматель этой страны. Мартовские иды не радостны для диктаторов. Неделю подряд радиоточка играла похоронные мотивы.

А мальчик сидит в кроватке и смотрит… смотрит… смотрит.

Словно два списка в голове составляет – кто натурально по вождю слезами исходил, а кто не очень. Соседей этот взгляд царапал по самой душе. Теперь он был не только голодным и грустным. Нет-нет, а сверкнёт в глубине искорка ненависти, тусклая и холодная. А может и показалось. Но с той поры при мальчике говорили тише и меньше, а за спиной злее и дольше.

То, что так-сяк терпели в семье, оказалось совершенно невозможным на улице. Как не скрывал сопляк нутряное своё обустройство, а через недельку-другую вся дворовая компания знала, что он трус, стукач, подлиза, жадина, лжец и завистник. По сути, говоря, сука и пидор. Не в сексуальном смысле. В общечеловеческом. Таких в компанию не брали, поскольку брезговали. На первый раз пачкаться не стали. Посмеялись и домой отправили. На следующий день его мамка во двор за руку привела:

--- Ребята, это мой сын. Звать его так и так. Примите его в свою компанию и не обижайте.

Сам герой за мамку держится, вперёд не лезет, и смотрит – чем дело обернётся? С женщиной братва вежливо попрощалась, здоровья крепкого и покеда! Сопляку предъявили за стук и слегонца провели воспитательную работу силами младшего дворового состава. Старшие велели кровянку не пускать, а сами ушли на рынок за папиросами. Через десять минут мальчик брёл на свой последний этаж, всем телом заплаканный и обоссаный. Пока мелюзга куражилась, он хлюпал носом, а от первого «леща» пустил лужу. Мелкие решили не связываться и ушли со двора. Мальчик стоял один и чувствовал, как в сандалии собирается тёплая жидкостью Когда она остыла, он пошёл домой, чавкая пятками в мокрых сандалетах.

Больше он дружбы во дворе не искал. Бывало, летом пацаны играют в чижа или в войнушку бегают, орут на все лады. А наш сидит на подоконнике и смотрит… смотрит… смотрит… Только губами шевелит:

-- Убью… убью… убью… в квартире, на кухне, в кровати, в сортире… найду и убью… пусть ваши мамки плачут… пусть ваши батяни водку пьют… убью, а сам жить буду! Жить и радоваться!

Долго ли, коротко, а дело подошло к школе. Ну, думали, на новом месте, с новыми друзьями всё как-то по-другому пойдёт. Не тут-то было. Как он не старался, как из кожи вон не лез, никто не хотел с ним дела иметь. Папиросы, у отца тыренные, раздавал. Тощий бутерброд, что мамка с собой дала, уступал. Пёрышки для вставочки нарочно все проиграл. Прогибался в ноль, даже книжку любимую про Тома Сойера отдал старшим на раскурку. Потом дома, на тёмном чердаке, весь вечер проплакал. Сполз вниз с чердака – на отца наскочил. Стоит перед ним – носом сопли гоняет, глаза красные, по лицу грязь да пыль чердачная размазана… весь нескладный, тощий, неловкий. Стоит и трясётся весь – ссыкотно перед батей пьяным… и перед трезвым ссыкотно, а если из пивной батя идёт… ай … ай … ай … папочка … не надо!!!

Папочка, как оказалось, пришёл домой не из шалмана, а прямиком от директора школы. И там ему объяснили обстановку, близкую к провальной.

-- Ваш сын достаточно умён чтобы всем казаться дураком! Фокус не выйдет! Или он поднимает уровень оценок до среднего или мы его к дуракам и отправим! В психиатричку! На Пряжку! Не допущу! Не позволю! Не сметь!

Кровь бросилась в лицо разгневанному отцу. По дороге домой физиономия светилась ровным красным пламенем пока на глаза не попался объект трудов и надежд. Тут лицо отставного сержанта стало неоново-белым.

-- До белого каления довёл, - догадалась жена героя, - только не убивай! Сволочь, а своя! Не чужая… - конец фразы утонул в свисте солдатской пряжки и волчьем вое маленького злого старичка в мокрых штанах.

Следующие две недели мальчик существовал стоя и молча. В коридор была выставлена табуретка со стопой учебников. Попытка сесть расценивалась как суицид, пораженчество и капитулянтство. Комната и постель – о них лучше было не думать. За две недели пособия были выучены, если не наизусть, то близко к тексту и ветеран последней битвы со злом повёл сына на педсовет, как в спартанскую герусию новорождённого. Надо было поразить старейшин-педагогов глубиной дозволенных знаний. Поразить не удалось. Даже заинтересовать не вышло.

Того, что в течение часа лепетал, шептал и гундосил, не хватило бы даже для вступительного испытания при зачислении в коррекционный класс подготовительного уровня. При этом он дёргался, запинался, повторял слово по пять раз, мычал и зевал. Его палец застрял в носу, откуда он силился что-то достать. Маслянистый пот выступил по всему телу и парень познакомил ареопаг с ароматом дохлого скунса. То, что он бормотал… впрочем, судите сами:

-- Я сам из рабочей семьи, но надо же выходить из серых схем потому, что даже у меня ржавая вода течет из крана когда мы спим с ним по очереди. Если бы у твоей бабушки были половые признаки, она была бы девушкой, сюда ей нужно смотреть! И слушать, что я говорю! А если неинтересно, значит пожалуйста… после смерти Махатмы Ганди, а вот поговорить не с кем! Будущие поколения определят, что я сделал на самом деле, поскольку россияне как мученики попадут в рай, а агрессоры сдохнут, хоть и говорят, что Петр Ильич Чайковский был гомосексуалистом. Правда, мы любим его не за это…

-- Заткнись, урод! – что есть силы закричал безутешный отец, -- молчать, сволочь! Даже спятить не можешь на пять, как приличные люди. Троечник!

И тут случилось чудо. Заслуженно мерзкое, заношенное и перелицованное чудо. В один момент все, кто был знаком с этим мальчиком, забыли его имя. Теперь его все, всегда и везде будут называть унизительным, безличным и совершенно серым прозвищем «Троечник». Оно даже не было обидным, это определение места в жизни, от первого класса до последнего вдоха. Это был приговор и все пять его заверенных копий. По месту жительства, по месту отсидки, в большой дом, по месту работы и на руки. «Троечник» - что-то в этом слове было от произведений пролетарской живописи вроде «Опять двойка» или «После уроков». Троечник – это никто и ни зачем, существо, лишённое не только будущего, но и настоящего. Существо не претендующее на неповторимость, своеобразность, очарование, остроумие. По определению, его мнение никого не интересовало и никем не выслушивалось. В его развитии не было заинтересовано государство. Троечник не попадал ни в одну из категорий – не отнимал, не делил, не складывал и не умножал. Никого не интересовавший человеческий материал, из которого можно слепить, что угодно. «Троечник» есть венец трудов любой социальной системы, начальный модуль монолитных структур. Из талантов и маргиналов может выйти всё, что угодно – бунтари, наркоманы, протестанты, преступник, авангардисты, психопаты, поэты, истерики и самоубийцы. За ними глаз да глаз. Откуда же столько глазастых мобилизовать? Из троечников, конечно, поскольку нет большей ненависти, чем откормленная комбикормами зависть к более другому живому существу.

Всё-таки один нужный талант у Троечника был. Сядет где-нибудь тихонько … и смотрит, … и смотрит, … и смотрит …

Но уж если шутил, то шутил насмерть. Шуточка навылет проходила. И не один обшученный оставался с дыркой, хватало на всех.

Надо сказать, что в том царстве-государстве бытовало одно суеверие под видом традиции. Когда главный отниматель становился совсем дряхлым и глупым, и не мог защитить того, что насобирал, то ему помогали умереть. Или просто не мешали и он делал это сам. После того, как его душа в ужасе убегала из этого мира, тушку свежевали, мыли, разрисовывали под живую и выставляли в самом людном месте. В том смысле, что каждый мог прийти и убедиться – в самом деле помер, этого можно не боятся. Потом невесть откуда появлялся новый предводитель и все магазины, ларьки и киоски начинали бойко торговать его портретами. В военной форме, в штатском, с орденами, с другими орденами, в шляпе, без шляпы, с помощниками, с семьёй, с другой семьёй. Маленькие, побольше, огромные. Настольные, стенные, монументальные. Любые и другие любые. Старенькие пенсионеры с унизительной пенсией – и те не отставали, вырезая обожаемое изображение из недорогих иллюстрированных журналов для неграмотных.

Главный вопрос в этом важном деле был – когда? Когда менять одну образину на другую? Чтобы в самый раз? Так, чтобы участковый отниматель не записал про тебя – живёт, мол, вчерашним днём… или не испытывает должного уважения… противник всего нового…. Или ещё чего он там выдумает, сволочь краснопёрая!

Словом, случилась такая оказия. Сменился хозяин в стране, когда Троечник был в третьем классе. Не то, чтобы учился, но по слогам читать уже умел. Правда, не быстро, а очень даже медленно. Но буквы уже не путал, это точно. Так вот, как раз об эту пору прогнали со двора прежнего отнимателя. Убивать не стали, ждали когда он сам. Не дождались. А тут ещё новый хозяин заявился и так получалось, что их сразу два – лысый и бровастый. Резонно было бы придушить обоих во избежание путаницы. Однако, ввиду прихода эпохи гуманизма, не стали. Даже стишок сочинили в память о лысом пенсионере:

Удивили мы Европу,

Показали простоту.

Десять лет лизали жопу,

Оказалось, что не ту!

Некоторое время население пребывало в смутной ажитации – кому лизать теперь и когда начинать выражение народной любви и уважения? Ждали обычного в таком случае проклятия до седьмого колена в адрес оставившего пост лысого… Пока ждали, новых портретов, с бровями, накупили такое количество! На каждого едока по портрету! И ещё один на всех – в красный угол, от нечистой силы и заразы всякой. А отработанный материал куда девать – с лысиной и в рубахе шитой по вороту? Не сговариваясь, где-то после двух часов ночи, социально активные граждане потянулись на помойку. С картиной, а то и двумя или тремя. Молча и не здороваясь. Без сентиментальных проявлений похоронили в грязи и пищевых отходах, то, с чего вчера сдували пылинки. Процедура требовала известной беспринципности и изрядной гибкости ума. Но, вот, какое дело… народ был настолько тренирован событиями последних полусотни лет, что корректировка политического курса прошла совершенно привычно и буднично.

Вот тут и случился наш герой со своим чувством юмора. Государствообразующим чувством юмора. Харизматическим чувством юмора. Великонациональным чувством юмора. Цивилизационным чувством юмора.

Когда благочестивое паломничество на помойки закончилось, часы пробили пять утра. Троечник был уже одет и готов. Пробежав по всем свалкам, шутник притащил во двор десятка два парадных портрета героя вчерашнего дня – в шляпе, без шляпы и отдельно – с бородавкой во всю щёку… только сейчас заметил! Реставрация заняла полчаса – шваброй да тряпкой восстановил былой блеск и величие. Молоток в руки, в зубах гвозди – стук-стук и по всему дому почётного пенсионера развесил, да повыше, чтоб не достать с ходу.

Устал и на лавочку с краю присел. Отдышался и смотрит… смотрит… смотрит…

Тут было на что глянуть. И что послушать.

-- Родимый, вернулся!

-- Кто посмел, это провокация агентов империализма!

-- Да я все двадцать лет знала, что ты – левый уклонист! Эсер, сволочь!

-- Ах ты, Иуда! Всё строчишь по ночам доносы кляузные! А я тебя на помойке опознал… с двумя портретами!!!

-- Да хоть с тремя!!!

-- Это мятеж!!!

-- Сука… Так это ты тогда… В тридцать седьмом!!!

-- Я – не я, а вот тебе там самое место, белофинн ссученый!

-- Снимай быстро эту образину со стены! Да не эту, сволочь, вон ту!

-- Которую?

-- Всё снимай, пораженец! Лучше ничего, чем не то!

-- Господи, да расточатся врази твои!..

-- Папа, да куда вы?! Опять у вас конец света намечен на сегодня?!

-- Молчи, сектантка! Анафема тебе!

-- Да когда же этот балаган прекратится?!

-- Никогда! А ты про какой балаган спрашиваешь? Уточни!

-- Товарищ майор тебе уточнит, шляпа… интеллигент вшивый!..

-- Убью, гад!

-- А-а-а-а! ... Держите его!.. Бухгалтер с ума сошёл!..

Шум нарастал стремительной волной, могучим цунами лез в небеса… и в этот момент с улицы завыла сирена. Так завыла, что у всех череп свело, а цунами расплескалось на грязные лужицы.

-- Рррразойдись! – рявкнул кто-то в матюгальник. - По квартирам, граждане, разойдись! ...

На этом шутка, собственно, и закончилась. Начались допросы, показания, протоколы, очные ставки, подписки о невыезде, а так же тайные оперативно-розыскные мероприятия. До процессуальных действий, слава труду, дело не дошло. По рекомендации сверху всё оформили как административное недоразумение и горлопаны отделалась штрафами. На сына фронтовика показаний никто не подписал. То ли не догадались, то ли пожалели, то ли сами хотели придушить втихаря.

По поводу этого случая собралась шайка главных делителей страны. Тогда она носила кличку Госплан. Они сложили деньги, украденные за целый год, и разделили на количество семей в стране. Хватало на покупку в каждый дом телевизионного приёмника. Другая команда складывателей из госбанка привезла грузовик денег. А главный отниматель написал указ, повелевающий вместо портретов в каждой квартире держать включённым телеприёмник. И считать главным в стране того, кто маячит на экране более двух часов в день. Так в социалистической стране появился свой пролетарский PR.

Грузовик с деньгами предназначался для директора завода телеприёмников. Как обычно, главный отниматель забрал себе половину. Писание указов - нелёгкая работа.

---------------------------------

Неизвестно, долго ли смеялся Троечник над своей шуткой. Но когда веселье закончилось, он почувствовал в душе некоторую тяжесть и скованность в мыслях. Будь он взрослым, мы бы назвали его состояние фрустрацией, или утратой ценностей, или когнитивным диссонансом. Про мальчика можно сказать проще. Глядя на мир раньше, он считал, что не все люди достойны его уважения. Теперь он точно знал, что людей уважать не за что. В том числе и его самого. Вряд ли он мог бы объяснить своё настроение. День ото дня вокруг него росла невидимая стена отчуждения и одиночества. Люди перестали задевать его чувства. Может быть, безответная любовь к родителям, дворовым героям, одноклассникам, испортилась, протухла и теперь отвращала его от них. Людей нельзя любить. Детей нельзя любить. Кого же тогда? Бога в этой стране не было. Будущего и прошлого тоже не было. Было только вечное нескончаемое трудовое сегодня, скучное до самоубийства. Здесь никогда ничего не менялось.

Троечник умирал. Душа его не находила интереса во внешнем мире. Она становилась всё меньше и меньше, проваливалась всё глубже и глубже. Тело осталось без управления и постепенно переставало жить. Голодный взгляд узко поставленных некрасивых глаз выражал теперь неутолённую потребность хоть на минуту коснуться живого и тёплого существа с неурезанной душой.

Когда он перестал ходить в школу, никто не был в самом деле огорчён. Тем не менее, чтобы сделать его дни окончательно невыносимыми, завуч присылал к нему в комнату наряд вооружённой охраны. Каждое утро его вели через весь двор и сажали в уродливый чёрный автомобиль. Троечника приводили прямо на урок, а после второго урока он снова убегал на мороз.

Бродить по городу без дела, было скучно и холодно. Время густело и замедлялось, день тянулся мучительно медленно. Гораздо интереснее было кататься на трамвае. За тёплую монетку из кулака маленький пассажир получал полуторачасовую экскурсию по городу. Мальчик садился на свободное место у окна, долго дышал на замёрзшее окно, пальцами и ногтями процарапывал лёд и снег на холодном стекле. Трамвай медленно и неловко продвигался по узким улочкам, а Троечник прижимался лбом к окну и смотрел, смотрел, смотрел…

Серые дома на фоне серого неба. Бледные лица на фоне серых домов. Тусклые глаза на фоне бледных лиц. Город страха и голода. Собак, кошек и крыс жители поймали и съели во время войны. Людей тоже ели – и живых, и мёртвых. Серое небо падало на беззащитный город каждые три часа. Снаряды величиной в рост человека сыпались сверху и рвали на части серые дома и бледные лица. Нельзя смеяться. Нельзя веселиться. Нельзя петь. Нельзя привлекать внимание врага. Снаряды уже в воздухе и очень хочется есть. Никто не забыт и ничто не забыто. Десять лет прошло. Страх и голод. Серое небо. Серые руины домов. Бледные лица. Тусклые глаза. Все Савичевы умерли. Осталась одна Таня. Никто не забыт. Таня тоже умерла. Ничто не забыто. Ракеты уже в воздухе. Атомные. Термоядерные. Водородные. Жить уже не хочется, хочется только есть. Ракеты упадут с неба и перемешают фарш из домов, лиц и глаз. Пирожки, колбаса, котлеты. Дайте ещё. Дайте ещё. Дайте ещё. Ещё десять лет. Новые серые дома…

Старый трамвай с деревянными лавочками, прозываемый в массах «американка», медленно катился по ржавым рельсам в солёном снегу. Маршрут вёл в сторону окраины, туда где на площади стоял красавец-кинотеатр. Огромный серый кинотеатр для показа серых фильмов. После войны на площади вешали тех, кто воевал нечестно. Таков был священный долг тех, кто воевал честно. Подогнали грузовики, поставили осуждённых на край кузова, затянули петли на немытых тощих шеях. По команде, грузовики взяли с места и военные преступники весело продрыгали в воздухе последний степ. Городской глава велел сделать из малопочтенного мероприятия патриотическое шоу. Народу собралось много, некоторые привели детей. Когда бывшие офицеры перестали дёргать ногами и в морозном воздухе разлился тонкий аромат мужской мочи, многие зрители начали тошнить прямо на площади. Дурными голосам заныли дети. Для первого раза всё прошло неплохо – эмоционально и поучительно. К утру с покойников были украдены все сапоги и в ад они попали на босу ногу.

Троечник, конечно, ничего такого не видел, да и не мог видеть – родился поздновато. Он только слышал десятки версий, рассказанных или под «честное рабоче-крестьянское», или под «век воли не видать». Обходя вокруг площади, он обдумывал очередной парадокс родного города «во дела… так дела… вешали на этом месте офицеров вражеских, а теперь вот памятник дедушке какому-то… ведь не офицер… точно совершенно штатский… в шляпе и с бородкой… офицеры, они - ух! Болван вы, Штюбинг! ... сила! А памятник штатскому… может его тоже повесили тут? За компанию?» - так он рассуждал внутри головы, пока не был поражён, как громом, на самом этом месте. Навстречу, как ни в чём не бывало, шагал мальчик с мамой. На руках у мальчика сидел кот.

Господь милосердный, что это был за кот! Большущая голова с два взрослых кулака, уши с кисточками, внимательные и строгие зелёные глаза, а так же бархатный нос с коричневым кончиком. Сильные мягкие лапы в белых перчатках спокойно лежали на драповом плече мальчика, а чёрная лоснящаяся спина серыми полосками переходила на округлые бока. Подбородок, шею и грудь закрывала белоснежная манишка, а хвост был похож на круглую и толстую колбасу из плотного серого меха с белой точкой на самом конце.

Маленький старичок в детском пальто и драных варежках вдруг почувствовал, что он ещё не умер. Что с каждым вдохом в него проскакивает ещё один глоток жизни, ещё и ещё. Жизнь была тёплой и сладкой, она пахла как новогодний подарок из конфет и мандаринов, как мамины духи, как жареная картошка, когда её готовил папа.

-- Мальчик, что с тобой? Ты болеешь? Тебе нехорошо? – женщина заглянула ему в лицо, - что случилось?

-- Как его зовут? – спросил Троечник, не отводя глаз от кота.

-- Это наш Мурзик, - улыбнулась женщина, - тебе нравятся животные?

Добрая приезжая женщина, она не понимала… совсем не понимала, почему здесь перестали задавать вопросы о домашних животных. Дальше случилось ещё одно чудо.

-- Хочешь погладить Мурзилку? Не бойся, он не кусается!

Троечник стащил с ладони грязную варежку и дрожащей рукой провёл по спине кота, от ушей до хвоста. В эту секунду он почти вспомнил своё настоящее имя.

-- Надо же… как ты относишься к котикам… переволновался, даже ручки дрожат, - взрослым чутьём она поняла, что тут произошло что-то особенное. Впрочем, не входившее в её планы, - знаешь, мальчик, отсюда недалеко Птичий рынок, там и котят много, и других малышей. Сходи. Там есть на кого посмотреть… вот туда! ...

Если бы дежурный ангел пригласил бы его в рай, Троечник бы испытал меньший интерес.

Птичий рынок – одно из самых странных мест на этой печальной планете. Далёкий отголосок древнего промысла работорговли. Здесь всё - настоящее и всё – подделка. Абсолютно подлинная ложь и лживая правда. Сотнями печальных глаз глядит прямо в душу беспомощная жизнь. Лохматая, короткошерстая, причёсанная, подстриженная, рыжая, серая дымчатая, сибирская, ориентальная. Тявкает, скулит, мяукает, мурлычет, иногда шипит. Усталые кошки с выводком маленьких несмышлёнышей. Пиратские попугаи с семитскими носами – гоша хоррроший! Охотничьи псы, как легкоатлеты между забегами, отдыхают, нервно позёвывая. Мышиный цирк усердно крутит колёса. Белки с великолепными хвостами лузгают орехи и беззаботно, как деревенские барышни, мечут шелуху куда попало. Всё зверьё так беззащитно, что хочется тут же оказаться Господом Богом или, на худой конец, праведным Ноем с готовым ковчегом. Взять их всех в огромную тёплую охапку и отвезти в новый сказочный мир, где никто никого не предаёт и не продаёт. Всех-всех, до последней старенькой мышки. Однако, праведности, выраженной в ежемесячной награде за труды, не хватит даже на одного пассажира с хвостом, а поднимать восстания сегодня уже не принято.

Покидая Птичий, каждый человек приносит в трамвай чужую некрасивую мысль «… почему я опять не смог изменить этот мир и сделать его немного добрее?» и острое чувство вины высекает слезу. Но в трамвае тепло и через пять остановок всё проходит. Домой гражданин возвращается в полном умилении ходом собственных мыслей. И в классовом сочувствии всему живому сразу.

------------------------------------------

Господин Тулуз-Лотрек любил публичные дома. Для надорванной души нужно укрытие – место, где не надо оправдываться в том, что толстому мужчине на коротеньких кривых ножках нужно столько сырой неочищенной любви и столько горящего абсента.

Троечник любил Птичий рынок. Его полупустая полудуша нашла место, где она могла жить и расти. Где не надо было оправдываться и просить прощения за то, что ты боишься и презираешь всех людей на свете. Он не знал слова «любовь», но от этого его любовь к хвостатым и крылатым не становилась меньше. Трамвайный билетик был всегда счастливым, он играл роль пропуска в мир красоты и покоя.

Первую анимацию человека, в порядке эксперимента, провёл Господь когда «вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живою». Опыт увенчался успехом и дал прекрасный результат. Однако, в критических обстоятельствах, душа живая норовила убежать обратно на небо. Когда она покидала тело, то ещё шесть минут тело считалось пригодным для жизни. За это время надо успеть вернуть беглянку назад, иначе говоря, вторично одушевить (ре-анимировать) человека, оказавшегося в прихожей у смерти. Если это время проходило и до души было уже не дозваться… что ж, реанимационная бригада уходила пить чай в ожидании следующего пациента.

У нашего героя была самая красивая, самая честная, самая бескорыстная бригада реаниматологов на свете. И вполне результативная. Отогретая душа начала весеннюю приборку в заброшенном и замусоренном разуме. Когда несколько сотен томов на тему «Почему я – самое последнее дерьмо на свете?» и «Психопатология юного пролетария» было выброшено на свалку, на вычищенных полочках разместились «От мышки до кошки», «Кролики, хомяки, шиншиллы и другие пушистые питомцы. Иллюстрированная энциклопедия», «Все о кошках. Справочник умного хозяина», «Дрессировка собак. Учимся правильно воспитывать собаку». В отличие от безвкусных школьных познаний, протухших за ненадобностью ещё полвека назад, всё, что он узнавал от новых учителей было живым и очень важным. И очень приятным. Произнося, например «восточно-европейская овчарка» или «кот полудлинношёрстный экзотического окраса» он чувствовал под своими ладошками тёплый и гладкий меховой костюм своих лечащих врачей. Не в пример людям, прикосновение к шубке было и прикосновением к душе. Условностей не возникало, обязательны были только три правила общения – не нужно сильных запахов, не нужно громких звуков, не нужно резких движений. Как выяснилось много позже, эти правила применимы и к человеческим отношениям, но их недостаточно… надо добавить ещё сотню культурно-исторических предрассудков. Представьте - вы садитесь на корточки почесать за ушком рыжего кота, а он, брезгливо отстраняясь от вашей руки, подозрительно допытывается – к какой конфессии или партии вы себя относите? Можно подумать, что кому-то это в самом деле интересно! Зато Троечник с первого взгляда определял, где болит у собаки и кто из котят не доедает, нуждаясь в прикорме из коровьего молока. Он не ошибался в том, какая из кошек будет рада посидеть у него на руках, а какая будет терпеть из вежливости. Со временем, его настройка на партнёра, четвероного или прямоходящего, стала довольно точной.

Болезненно худой мальчишка с некрасивым лицом и сведёнными к переносице глазами день-деньской сидел на ящике, недалеко от входа. Лузгая семечки и воспитанно сплёвывая в кулак, он не спеша разглядывал входящих. Смотрел… Смотрел… Смотрел… На мужчинах его взгляд задерживался дольше, женщины занимали меньше времени, дети не заслуживали внимания вовсе. Дети – не покупатели. Женщины, большей частью, приезжают за эстонскими шерстяными нитками. Мужики – те по делу, те с пустыми руками не уйдут. А вот кто будет в этих руках, подчас, не знал никто. Только худой пацан на ящике знал, и знал точно. Как у него получалось – никто не понимал. Даже он сам не понимал. Он смотрел на человека, но видел совсем другое. Как будто приходила музыка, или аромат, или цвет – словом, волна. Накрывала с головой, иногда нравилась, иногда – нет. Но с этой секунды. Троечник чувствовал человека. Оставалось найти недостающую часть музыки или разноцветной картины, а уж зверей-то он знал лучше, чем себя. Главное было не слушать покупателя, поскольку врали все. Умничали, прикидывались, выделывались во все тяжкие. Нужно было вежливо, но последовательно отстаивать свою правду. Отставной генерал пришёл за джунгариками для внучки – домой он за пазухой унёс щенка породистой немки. Этот пёс жизнь хозяину выправил – тот и пить завязал, и с сыном помирился, и книжку правдивую написал про войну. Книжку, к сожалению, публиковать никто не отважился – горькой оказалась генеральская правда. Другой случай – жена начальника городского заявилась, мегера мегерой, ужас что за женщина. Орала на всех. Требовала пса самого злющего – соседей по даче травить. Троечник метнулся в сторону… она дух перевести не успела как он ей прямо в руки котёнка чёрного с белыми лапками пристроил. Она чуть не задохнулась в ярости, а кот лизнул ей ладонь, ещё раз… и замурлыкал, как столичный холодильник. У женщины дыхание перехватило и слёзы градом на пальто. Прижала мехового к лицу и плачет ему, и рассказывает ему что-то … Так и ушла с котом на руках, личный шофёр за неё расплатился. Через неделю приехала довольная, будто замуж вышла. Рыночным да торговым магарыч выкатила, а на мальчишку долго смотрела молча. Так и не спросила ничего. Только взяла его лицо в ладони, несильно так, и в глаза заглянула. Умные голодные глаза. Через неделю шофёр привез Троечнику мешок со всякой едой, в том числе и заграничной. Хотел спервоначала оставить подарок и уехать… да мешок был чуть меньше мальчишки и темнело на улице быстро. Мужик посмотрел на часы, недовольно качнул головой и открыл заднюю дверцу трофейного лимузина. Поездка была целым часом невыразимого блаженства, а в конце неразговорчивый водитель отнёс наверх его первый заработок и вручил родителям. Никто ничего не понял и отец хотел было всыпать как следует… но первый раз в жизни не решился.

Говорят, жил некогда один любопытный человек. Решил он, что в его жизни обязательно есть какая-то главная цель, какой-то великий смысл. За всю свою долгую жизнь он прочитал несколько сотен умных книг на эту тему. Молился, медитировал, камлал и ходил на собрания. Ждал просветления, но не дождался. Умер мужик в ожидании великих событий. Попал на небеса, вероятно на экскурсию. Отстал от группы и к Богу в кабинет – как раз в обеденный перерыв.

-- Господи, Отче Небесный, молю, скажи, для чего я прожил на Земле столь долгую жизнь?

Смилостивился над ним Вседержитель, включил Всеобщий Компьютер, нашёл файл этого мужика. Перемотал видео, остановил, повернул монитор к посетителю лицом.

-- Вот видишь, когда тебе от роду двадцать лет было, ты в электричке на дачу ехал, в тамбуре сигареткой дымил… помнишь?

-- Помню, - у мужика дыхание перехватило от близости ответа на главный вопрос;

-- А вот другой пассажир вошёл… с незажжённой сигаретой… и спичек у тебя попросил… помнишь?

-- Конечно, помню! Я ему весь коробок отдал!

-- Вот для этого я тебя на Землю и посылал.

Вот такая вот история… И то хорошо, что хоть спички-то у него случились быть! И даже целый коробок! Вот уж действительно, Бог по силам даёт!