Грэм Харман О смерти философии.

Грэм Харман О смерти философии.

Комментарий по поводу заявления Стивена Хокинга о том, что философия мертва*

Опубликовано в XXXIII номере журнала Filozofski vestnik в 2012 году

Сегодняшние отношения между философией и науками не самые лучшие. Для начала давайте рассмотрим известные слова Стивена Хокинга, сказанные им в мае 2011 года на конференции Google Zeitgeist в Англии:«[...] почти все мы иногда задаемся вопросами: Почему мы здесь? Откуда мы пришли? Традиционно, это вопросы философии, но философия мертва. Философы не справились с современным развитием науки. В частности, с физикой. Ученые стали теми, кто несет факел открытия в нашем поиске знания» [1]

Согласно Хокингу, философия мертва. Другие более щедры и заявляют, что философия будет мертва в ближайшем будущем. И только частично мертва. Например, исследователь мозга Вольф Зингер сообщает нам, что мы заинтересованы в философии по двум причинам: во-первых, потому что «прогресс в нейробиологии даст некоторые ответы на классические вопросы в философии» и, во-вторых, потому что «прогресс в нейронауках поднимает большое количество новых этических проблем и к ним должны подходить не только нейробиологи, но также и представители гуманитарных наук» [2]. Другими словами, Зингер интересуется философией как потенциальной целью для поглощения нейронауками, пусть он и переубеждает нас, что философы не должны бояться этой амбиции, так как Зингеру еще нужны секции этики, которые, кроме нейробиологов, «также» включали бы и представителей гуманитарных наук. Избавившись от средневекового статуса служанки теологии, философия войдет в новую эпоху в качестве этической служанки точных наук.

Но не только ученые мечтают о такой программе. Некоторые философы тоже жаждут этого. Возьмем структурных реалистов Джеймса Лейдимена и Дона Росса, наслаждавшихся возвещением того, что «специальная теория относительности должна предписывать метафизику времени, квантовая физика – метафизику субстанции, а химия и эволюционная биология – метафизику натуральных видов» [3]. Философ Питер ван Инваген открывает свою книгу «Материальные сущности» (Material Beings) словами физика Ричарда Фейнмана: «Что такое объект? Философы постоянно говорят: «Просто возьми стул в качестве примера». В тот момент, когда они произносят это, они больше не знают, о чем говорят. Что есть стул? Хорошо, стул – определенная вещь вон там… определенная? Насколько определенная? Его атомы испаряются время от времени, – не много атомов, лишь некоторые, – грязь падает на него и растворяется в краске. То есть определить стул, строго определить, сказать точно какие атомы – стул, а какие – воздух или какие – грязь, а какие – краска, принадлежащая стулу, невозможно» [4].

Ван Инваген верит, что не существует ничего, кроме малейших физических частиц (чем бы они ни были) и живых существ, так что неживые сущности среднего размера, типа столов или стульев, в действительности не существуют. Насколько победоносно, должно быть, он себя чувствовал, вставляя замечания Фейнмана в качестве эпиграфа к своей книге. Правда, ван Инваген забыл вставить следующую ремарку философа науки Пола Фейерабенда: «Младшее поколение физиков, Фейнманы, Швингеры и т.д., возможно, очень яркое. Они, возможно, более умны, чем их предшественники, Бор, Эйнштейн, Шредингер, Больцман, Мах и другие. Но они – нецивилизованные дикари, которым недостает философской глубины…» [5]. Не вставил ван Инваген и следующие слова физика Карло Ровелли, своего рода анти-Хокинга в вопросе отношения философии к науке:

«Если суждено достичь нового синтеза, я полагаю, что философское мышление еще раз будет одной из его составляющих… Как физик, вовлеченный в это предприятие, я бы хотел, чтобы философы, заинтересованные в научных концепциях мира, не ограничивали себя комментариями и полировкой существующих фрагментарных физических теорий, но взяли на себя риск попытки посмотреть дальше» [6]

Далее я бы хотел поговорить о том, как философия могла бы еще раз взять на себя риск посмотреть дальше, вместо того, чтобы с готовностью принимать новый статус служанки спустя столетия после освобождения от него в религиозном контексте.

1. Разделение труда

Давайте, прежде чем начинать с нуля говорить о конкретной философской проблеме, начнем с некоторых общих замечаний. В Новое время естественные науки в значительной мере были отделены от искусства, гуманитарных и социальных наук, в соответствии с разделением труда. Два типа дисциплин должны были, на первый взгляд, заниматься двумя совершенно разными видами реальности. Природа – объективна, работает в соответствии с неизменяемым законом и является вопросом неразумной физической материи, который должен быть решен с математической строгостью и точностью. Человеческая реальность, с которой имеют дело дисциплины иного типа, напротив, является субъективной, состоящей из проекции произвольных ценностей и взглядов на инертную материю. Если дуалистическая онтология res extensa и res cogitans Рене Декарта и не причина нововременного разделения, то она, с ее таксономией только двух видов сущностей, природных и человеческих, остается образцовой контрольной точкой на пути Нового времени.

Разделение – с периодическими сдвигами уровня престижа обеих сторон – держалось неплохо. Для классического образования царскими были гуманитарные науки. Овладение греческим и латынью считалось более благородным, чем погрязание в занятиях, связанных с физической природой. Сегодня ситуация во многом противоположна. Изумительный ряд прорывов последних четырех столетий совершил революцию в математической физике, став одним из важнейших событий в человеческой истории. Оригинальные озарения открыли человечеству всемирное тяготение, теорию электромагнитного поля, законы химических элементов и происхождения видов, специальную и общую теорию относительности, квантовую физику, факты о соседних планетах, далеких взрывающихся звездах и происхождении самой вселенной. Новые озарения, очевидно, уже совсем близко, но и уже достигнутые создали знакомый нам перечень практических достижений, начиная пенициллином и автомобилем, и заканчивая лазерами, компьютерами и атомной энергией. И напротив, кажется, что метафизика, некогда известная как королева наук, не совершила существенного прогресса и не достигла практических результатов, так что заявление Стивена Хокинга о смерти философии может и не показаться опрометчивым. Вряд ли стоит обвинять правительства и фонды в большей заинтересованности в осязаемых результатах точных наук, чем в, по-видимому, бесцельных спекуляциях философов.

В 1959 году Чарльз Перси Сноу говорил о «двух культурах», разделяющих гуманитарные науки и искусство, и естественные науки [7]. Но не все принимали идею разделения труда, и нередко одна сторона заявляла о своем превосходстве над другой. Совершались попытки редуцировать науку к социальным фактам научной практики, научных текстов или научной политики. Раздражение ученых этой тенденцией нашло свое отражение в известной мистификации Сокала в 1996 году, когда бессмысленная пародийная статья о квантовой гравитации, обойдя сторожевых псов, была напечатана в постмодернистском журнале «Социальный текст» (Social Text), предположительно подтверждая, что современная французская философия – не более чем бессмысленный жаргон [8]. В свою очередь, существует и множество попыток редуцировать всю человеческую реальность к фактам об очень маленьких физических элементах. Последняя агрессивная попытка экспроприации или уничтожения философских проблем совершается науками о мозге и, возможно, в будущем их самих ждет розыгрыш в духе Сокала [9].

С одной стороны, в интеллектуальной жизни всегда должно присутствовать разделение труда. Требуются длительные занятия и отшлифованные экспертные знания, чтобы сделать передовые открытия о тектонических плитах или генетике вирусов, или телепортации фотонов, или химии кислот, или истории капитализма, или истории охоты на белого кита капитана Ахава, или морфологии тюркских языков, или стилистических особенностях аналитического кубизма, или в области метафизики. Ни одна из этих дисциплин не может стать служанкой других, но каждая имеет определенную автономию, локальную структуру и оттенок, которые невозможно освоить находясь снаружи. Ни одна из них не может быть сведена к одной главной дисциплине, объясняющей их как деривативный продукт какого-то более глубокого и крошечного уровня вещей, чья внутренняя работа может служить объяснением. Именно поэтому у философии есть задание и именно поэтому философия не мертва, вопреки яркой публичной репутации Стивена Хокинга. Философия – одновременно самое амбициозное и простое из занятий. Амбициозное – ибо она стремится говорить обо всем, простое – ибо, согласно этимологии, философия – только любовь к мудрости, а не мудрость, исчерпывающая вещи от начала и до конца. Философия должна найти место для каждой существующей темы, при этом не предъявляя прав на овладение этими темами или их редуцирование. Ни одна другая дисциплина не может одновременно посягнуть на эти две вещи, так же как только создатель глобусов обращается к целому миру, без посягательств на создание исчерпывающей модели какой-либо из частей планеты.

Тривиальность – говорить, что философия является наиболее общей формой вопрошания, но это утверждение становится интереснее, как только мы проясняем, почему оно является общим. В 1894 году недооцененный польский философ Казимир Твардовский писал следующее: «метафизику можно было бы определить как науку об объектах вообще, употребляя слово в установленном здесь смысле. И это действительно так. Частные науки тоже имеют дело ни с чем иным, как с объектами в их изменениях, их свойствах, как и с законами, согласно которым объекты действуют друг на друга. Разве что частные науки имеют дело с более-менее ограниченной группой объектов, группой, сформированной природным контекстом или с определённой целью. Естественные науки, в самом широком смысле слова, например, имеют дело с особенностями тех объектов, которые называются неорганическими или органическими телами; психология исследует свойства и законы, характерные для ментальных феноменов, ментальных объектов. [Но] метафизика – это наука, которая берёт во внимание все объекты, как физические, – органические и неорганические – так и ментальные, как реальные, так и нереальные, как существующие, так и несуществующие; и исследует те законы, которым вообще подчиняются объекты, не только одна группа объектов» [10].

Для Твардовского (и в этом я согласен с ним) философия не ограничена разделением труда, но должна заниматься всеми объектами: от вымышленных персонажей до органических и неорганических тел, до ментальных, нементальных, реальных и воображаемых объектов, до произведений искусства, до огромных сборок технического оборудования, ездящих по фермам или скрывающихся в море. Философия должна обращаться ко всем этим объектам без редуцирования их к одному привилегированному виду, объясняющему остальные. Философия обладает внутренней потребностью говорить одновременно о естественных и искусственных объектах, не только сидеть на секциях этики, как предлагает Вольф Зингер, и не только делать так называемую «междисциплинарную» работу, означающую тотальное подчинение философии достижениям точных наук, как хотелось бы Томасу Метцингеру.

Вместе с систематической амбицией говорить обо всем, философия должна сохранять определённую скромность. Сократ, родовой герой нашей дисциплины, известен своим убеждением в том, что единственное, что он знает – это то, что он ничего не знает. Это не пустая или саркастическая поза, но то, что обладает очень точным смыслом. В начале платоновского «Менона» мы читаем следующий обмен репликами между Сократом и персонажем из названия:

«Менон: Что ты скажешь мне, Сократ: можно ли научиться добродетели? Или ей нельзя научиться и можно лишь достичь ее путем упражнения или ее не дает ни то, ни другое, а люди обладают ей от природы либо еще как-нибудь?

Сократ: [...] Здесь я, Менон, делю нужду моих сограждан и упрекаю себя в том, что вообще знать не знаю, что же такое добродетель. А если я не знаю, что есть нечто, то откуда мне знать, какими качествами оно обладает?» [11]

Обратите внимание на присутствующий здесь парадокс. Обычно мы думаем, что точно знаем нечто через его качества. Но в этом фрагменте, как и в других, Сократ говорит нам, что мы должны знать вещь до и отдельно от ее качеств. Если все методы и всё познание пытаются выявить подлинные качества вещей, философия – это контрметод и контрпознание, направленные на вещь-в-себе, отдельно от ее качеств. И если философия одинока в своей амбиции рассмотрения всех видов объектов (включая нереальные), она не одинока в своем статусе контрметода и контрпознания: здесь философия соседствует и близко дружит с искусством. Даже этимология слова «наука» (science), контрастируя, предполагает, что она стремится к познанию, всегда означающему прямой доступ к качествам вещей и скептическое отношение к любому призрачному излишку в них, который был бы недоступен дискурсивному разуму (даже при том, что такт и вкус, находимые во всех великих научных жизнях, предупреждают нас, что и наука обладает признаками искусства). Я затрагивал эту тему в моей книжке «Третий стол» (The Third Table) в рамках dOCUMENTA и позже вернусь к ней в нынешнем обсуждении [12].

2. Вал

Утверждение, что все природные, искусственные, человеческие, нечеловеческие, реальные и нереальные сферы состоят из объектов, а миссия философии состоит в том, чтобы дать теорию этих объектов, может показаться безобидным и очевидным, если не сказать пустым. Кому придет в голову отрицать настолько обобщенное и шаблонное утверждение? Ответ в том, что фактически вся история философии и науки отрицает его. В самом деле, обескураживает, как единогласно объекты атаковались и атакуются в качестве предельного воплощения человеческой наивности.

Обычно я рассказываю историю о том, как досократические мыслители древней Греции, начиная где-то с 600 года до н.э., создали целую дисциплину из проваливания (undermining) объектов, сведения их к какому-то меньшему, более первичному элементу, из которого состоят всевозможные объекты разных размеров. Это началось с Фалеса Милетского и его утверждения того, что вода является первым принципом всего. Анаксимен продолжил ряд воздухом в качестве предпочтительного изначального элемента. Больше гибкости предоставляла теория Эмпедокла, состоявшая в том, что существует не менее, чем четыре одинаково изначальных элемента: вода, воздух, земля и огонь, соединяемые любовью и разделяемые ненавистью. Демокрит был наиболее известным поборником неделимых физических атомов. Рядом с этими теоретиками первичных элементов находилась иная, но пересекающаяся с первой, группа досократических мыслителей, которые искали что-то еще более глубокое, чем вода, воздух или атомы: более первичную, неопределенную массу, из которой все индивидуальные вещи должны возникнуть. Это – бесформенный apeiron, неограниченный сгусток, из которого все выходит и в который все возвращается. Единственный спор вокруг него состоял в том, существовал ли apeiron в прошлом, существует ли он в настоящем, без нашего знания об этом, или он будет существовать в будущем, когда все определенные качества исчезнут. Пифагор и Анаксагор считали, что apeiron существовал в далеком прошлом, до того, как вдохнул пустоту или начал вращаться слишком быстро, что привело к раздроблению на индивидуальные объекты, окружающие нас сегодня. Парменид придерживался взгляда, согласно которому этот apeiron (называемый им «бытием») существует в настоящем, в то время как чувства и мнения, наблюдающие множество различных вещей, вводят нас в заблуждение. Только проницательный Анаксимандр считал, что apeiron появится в далеком будущем, после того, как работа справедливости аннигилирует все противоположности, все индивидуальные вещи, возвращая их в изначальное, неопределенное чрево (взгляд, вероятно, повлиявший на идею классовой борьбы Карла Маркса). По мнению всех этих теорий, объекты среднего размера слишком поверхностны, чтобы быть истинными: они должны быть редуцированы к базовым, лежащим в их основе, компонентам. Проблема таких доктрин в их неспособности объяснить относительную независимость вещи от частей, из которых она состоит. Если бы все атомы моего тела были уничтожены, тогда, надо полагать, я бы исчез. Но многочисленные атомы могут быть перемещены или убраны без какого-либо изменения во мне, точно так же, как Европейский Союз не исчезает только потому, что несколько его граждан умирают ежеминутно или даже тогда, когда различные входящие в него нации присоединяются или отделяются. Объекты – это нечто, существующее сверх своих компонентов, точно так же, как дети – нечто сверх своих родителей – не потому что результаты «непредсказуемы», а потому что даже если бы они были полностью, с божественной точностью, предсказуемы, из физической зависимости большей вещи от ее составных частей не следует тождественность большей вещи со всей совокупностью и положением этих частей. По крайней мере, это один из способов определить известное понятие «эмергенции».

Рядом с этими проваливающими антиобъектно-ориентированными философиями, имевшими популярность в древнегреческой мысли, истории естественных наук и современных философий доиндивидуального (Жиль Делез и Жильбер Симондон приходят на ум), мы встречаем и противоположное направление, которое я называю «наваливающим» (overmining) подходом. Здесь объект рассматривается не как нечто слишком поверхностное, но как нечто слишком глубокое, чтобы быть правдой. Зачем постулировать существование невидимых сущностей, лежащих за явлениями? Все и есть, скорее, явление, отношение или событие, чем субстанция. Все является динамическим потоком и течением, а не статическими независимыми сущностями. Все – только явление для сознания или же полностью познаваемо через математические уравнения. В мире нет темных и призрачных осадков, ничего непознаваемого для аккуратно наблюдающего сознающего разума. Проблема этих наваливающих теорий в том, что они неспособны объяснить, почему что-либо меняется. Если бы мир в нынешнем состоянии был полностью развернут, а ничего не осталось бы невыраженным здесь-и-сейчас, невозможно было бы объяснить, почему что-то должно сместиться или перейти из текущего состояния в другое. Любое изменение требует наличия определенного невыраженного избытка или осадка, какой-то нереляционной части объектов, позволяющей им входить в новые отношения.

Но что в этих двух противоположных стратегиях по уничтожению значения объектов особенно бросается в глаза, так это то, что они всегда зависят, дополняя, друг от друга. Проваливающий подход, такой как атомизм, утверждает, что все столы, стулья и животные – только совокупности атомов и потому помещает атомы в основание мира. Но, в то же время, он делает эти атомы познаваемыми, взаимозаменяемыми со всеми качествами, которые могут быть истинно приписаны атомам и, таким образом, наинедоступнейшая глубина выводится на достижимую поверхность, где все может быть наблюдаемо и познаваемо. Предельный, тончайший физический уровень совпадает с наивысшим уровнем ясного человеческого внимания. В подтверждение, рассмотрим такую ультрареляционную метафизику, как у Бруно Латура, говорящего нам, что вещь является ничем большим, чем то, что она модифицирует, трансформирует, задевает или создает [13]. Если бы это было правдой, тогда все было бы ничем иным, как собственными нынешними воздействиями на все остальное. Поверхностные события и связи мира в этот момент были бы его единственным существующим слоем, без чего-либо в запасе и без возможного двигателя изменения. В последние годы, будто чувствуя это затруднение, Латур ввел понятие неотформатированной «плазмы» [14], лежащей в основе всех отношений и выглядящей во многом схожей с бесформенным досократическим apeiron’ом [15]. Необходимо имя, описывающее эту, заметно преобладающую в интеллектуальной жизни, двойную стратегию провала (undermining) и навала (overmining), и недавно я заигрывал с термином «двойной вал» (duomining), производственным понятием, отсылающим к одновременному использованию добычи данных и анализа текста [16].

Но для обозначения всех способов стирания объектов мы можем просто использовать термин «вал» (mining). Миссия философии состоит не только в том, чтобы раскинуть свою сеть как можно более широко, ловя такую разную рыбу, как протоны, армии, коты, единороги, Наполеон и прямоугольные треугольники, но и в том, чтобы избегать вала, под которым я понимаю любую форму провала, навала или, чаще, обе. Философия не может стремиться к тому, чтобы стать формой знания, в силу причин, приведенных Менону Сократом, но это не делает ее «мертвой», как полагает Хокинг. Напротив, философия обладает парадоксальной миссией – попытаться дать нам определенный непрямой доступ к вещам, отдельно от их качеств, даже если часто вещи и понимаются как ничто иное, нежели пучки их собственных качеств, так что яблоко становится ничем иным, нежели семь, пятнадцать или, может быть, триста яблоко-качеств, которые мы верно распознаем в нем. Не в том смысле, согласно известному клише, будто целое «больше, чем сумма его частей», но в том смысле, что целое меньше, чем сумма его частей. Яблоко – нечто меньшее, чем все чрезмерные вспышки сладости и зелени, и холодности, через которые оно сообщает себя. Но это «меньшее», вероятно, куда более очаровательно, нежели детализированное целое.

3. Вывод

Под конец, давайте вернемся к возможному тайному союзу философии и искусств. Вполне очевидно, что искусство не претендует на дискурсивное познание чего-либо в мире. Некоторые философы, следуя за Уилфредом Селларсом, различают привычный (manifested) и научный (scientific) образы мира [17]. Даже если научный образ, в силу неизбежного теоретического изменения со временем, напрямую недостижим, говорится, что он наличествует как цель или telos, к которому мы можем приближаться все ближе. Эта концепция абсолютно неприменима к искусству. Какой смысл в утверждении, будто Сезанн с каждой картиной все ближе подходит к «научному образу» горы Сент-Виктуар, или что «Кольцо нибелунга» Вагнера лучше, нежели менее значительные оперы, открывает «научный образ» золота и драконов?

Представьте, что все выставленные на настоящей dOCUMENTA работы были вывезены из Касселя на какой-нибудь далекий склад, и заменены детальными, напечатанными на нескольких листах бумаги, прозаическими описаниями работ. Хотя это и может заслужить репутацию великого дадаистского импресарио для Каролин Христов-Бакарджиев, можно без опаски сказать, что многое будет потеряно вследствие подобного эксперимента [18]. Это утверждение не оспаривается интересом, проявленным многими зрителями к письму-извинению вместо произведения Каи Альтхофа, так как письмо Альтхофа тоже должно было бы быть заменено на прозаическое описание второго уровня: «Эта работа – письмо-извинение художника арт-директору dOCUMENTA, написанное в чрезмерно самоистязающей манере…» и так далее [19]. Нередко отмечалось, что литературные работы не могут быть пересказаны [20]. Аналитический философ Макс Блэк показал это более точно в случае метафоры [21]. Мысленный эксперимент о перемещении всех произведений искусства, представленных на dOCUMENTA, напоминает нам о неперефразируемости работ визуального искусства и о пресловутой тупости попыток обобщать «смысл» таких работ в заключениях переоценивших свои силы критиков. Мы видели, что так же обстоит дело и в философии. Знать, что он ничего не знает, для Сократа не пустая фраза и не противоречивое утверждение, но отказ от парафраза в качестве модели философии: добродетель, как и любой другой предмет, обсуждаемый в платоновских диалогах, не может быть заменена набором фактов о добродетели. Это не означает, что мы вообще лишены когнитивного доступа к реальности, но только то, что этот доступ должен быть искривленным или непрямым, но не парафразом.

Мало причин для удивления тому, что научная философия (заметьте, я не говорю «наука», часто, в отличие от большинства обожествляющих науку течений философии, она работает по-философски) требует знания. Более того, она требует, чтобы это знание принимало форму дискурсивного парафраза. Например, в одном удивительном пассаже архисциентистский философ Дэниел Деннет высмеивает практику дегустации вина. Когда дегустатор сплевывает на пол и описывает вино как «волнистое и бархатное Пино, которому, правда, не хватает выдержки», Деннет представляет машину, способную заменить такие дескрипции объективными химическими формулами, перефразирующими квалитативный человеческий опыт с помощью набора базовых физических условий, производящих его [22].

Но мы уже видели, что этот тип проваливания предоставляет не больше доступа ко вкусу вина, чем утверждение пьющего Пино, приведенное выше, исчерпывает этот вкус. Совершать подобное – всегда парафразировать объект в терминах, которые по праву принадлежат не ему, а его отношениям с чем-то еще. Отказываясь от парафраза, философия присоединяется к дегустации вина, литературе, искусству и многим другим дисциплинам в утверждении того, что ее основная стратегия заключается в непрямом доступе к нереляционной реальности вещей. В наше время еще существует тенденция ассоциировать реляционные подходы в философии и искусствах с чем-то свежим и передовым, в то время как автономные объекты оцениваются как ретроградные реликты ушедшей реакционной эпохи. Но в тот момент, когда мы осознаем, что реляционность – это форма парафраза, способ перевода вещи во что-то, чем она не является, становится возможным новый взгляд на проблему. Реляционность начинает выглядеть, как идея, когда-то бывшая, но больше не являющаяся освободительной. Учитывая, что вещи – это избыток, темное ядро за пределами их нынешних случайных связей с другими вещами, обратиться к этому избытку непрямым путем – программа, которую невозможно исчерпать. Философия, как и искусство, не мертва. ________________________________________________________________

Примечания: * Основой этой статьи стала лекция, прочитанная 17 августа 2012 года на арт-фестивале dOCUMENTA (13) в Касселе, Германия. Поводом стала публичная дискуссия с физиком Антоном Цайлингером, проходившая в художественной галерее Ständehaus.
[1] Matt Warman, “Stephen Hawking tells Google ‘philosophy is dead’”, The Telegraph, Май 17, 2011.
[2] Вольф Зингер, интервью Томасу Метцингеру, The Ego Tunnel: The Science of the Mind and the Myth of the Self, New York: Basic Books, 2009, 71.
[3] James Ladyman and Don Ross, with David Spurrett and John Collier. Every Thing Must Go, Oxford: Oxford University Press, 2007, 9.
[4] Взято из эпиграфа к книге Peter Van Inwagen, Material Beings, Ithaca, NY: Cornell University Press, vi.
[5] Фрагмент может быть найден в: Imre Lakatos and Paul Feyerabend, For and Against Method: Including Lakatos’s Lectures on Scientific Method and the Lakatos-Feyerabend Correspondence, Chicago: University of Chicago Press, 2000, 385.
[6] Carlo Rovelli, “Halfway Through the Woods,” в J. Earman & J. Norton (eds.), Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1997, 182.
[7] C. P. Snow, The Two Cultures, Cambridge (UK): Cambridge University Press, 2012. Русский перевод: Ч. П. Сноу, Две культуры, Москва: Прогресс, 1973.
[8] Для объяснения мистификации и текста статьи см. Alan Sokal and Jean Bricmont, Fashionable Nonsense: Postmodernist Intellectuals’ Abuse of Science, New York: Picador, 1998. Русский перевод: Алан Сокал, Жан Брикмон, Интеллектуальные уловки. Критика философии постмодерна, пер. А. Костиковой, Д. Кралечкина, М.: Дом интеллектуальной книги, 2002.
[9] Для заметного недавнего примера преувеличенных философских заявлений, основанных на нейронауке, см. Thomas Metzinger, Being No One: The Self-Model Theory of Subjectivity, Cambridge, MA: Bradford Books, 2004. Детальная критика Метцингера может быть найдена в моей статье: “The Problem with Metzinger,” Cosmos and History, Vol. 7, No. 1, 2011, 7-36. См. здесь.
[10] Kasimir Twardowksi, On the Content and Object of Presentations: A Psychological Investigation, trans. R. Grossmann, Dordrecht: Martinus Nijhoff, 1977, 36. Русский перевод с изменениями дан по: Казимир Твардовский, К учению о содержании и предмете представлений. Психологическое исследование, пер. Я. Саноцкого, в: Логико-философские и психологические исследования, М.: Росспэн, 1997, 77.
[11] Plato, “Meno,” в Five Dialogues, trans. G.M.A. Grube and rev. John M. Cooper, Indianapolis: Hackett, 2002, 59-60. Русский перевод: Платон, Менон, в: Собрание сочинений в 4 т, М.: Мысль, 1990, 575. 70b-71b. Русский и приводимый Харманом переводы заметно отличаются.
[12] Graham Harman, “The Third Table/Der dritte Tisch,” dOCUMENTA (13) Notebooks series, ed. Katrin Sauerländer, German version trans. Barbara Hess, 2012.
[13] Bruno Latour, Pandora’s Hope: Essays in the Reality of Science Studies, Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999, 122.
[14] Bruno Latour, Reassembling the Social: An Introduction to Actor-Network-Theory, Oxford: Oxford University Press, 2005, 50, примечание 48. Русский перевод: Бруно Латур, Пересборка социального: введение в акторно-сетевую теорию, пер. И. Полонской, М.: Издательский дом ВШЭ, 2014, 73, примечание 10.
[15] См. мою критику понятия «плазмы» у Латура в: Graham Harman, Prince of Networks: Bruno Latour and Metaphysics, Melbourne: re.press, 2009, 132-135.
[16] Для наиболее доступного использования термина «duomining» см. Aditi Chawla and Deepty Sachdeva, “Impact of Duomining in Knowledge Discovery Process,” Special Issue of International Journal of Computer Science & Informatics (IJCSI), ISSN (PRINT): 2231-5292, Vol. II, Issue 1-2, 121-126.
[17] Wilfrid Sellars, “Philosophy and the Scientific Image of Man,” во Frontiers of Science and Philosophy, ed. Robert Conley, Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1962, 35-78.
[18] Мисс Христов-Бакарджиев является арт-директором dOCUMENTA (13).
[19] Немецкому художнику Каи Альтхофу (р. 1966) было предложено поучаствовать с работой на dOCUMENTA (13). В определенный момент он понял, что не сможет предоставить законченную работу к дедлайну. Поэтому он написал письмо-извинение арт-директору, убедившей Альтхофа сдать его в качестве запрошенной для выставки работы. Письмо в стеклянном ящике было выставлено в музее Фридерицианум, подобно керамическому изделию или старой книге.
[20] См. Cleanth Brooks, The Well Wrought Urn: Studies in the Structure of Poetry, New York: Harcourt, Brace, & World, 1947.
[21] Max Black, Models and Metaphors, Ithaca, NY: Cornell University Press, 1962.
[22] Daniel Dennett, “Quining Qualia”, в: Consciousness in Modern Science, ed. A. Marcel and E. Bisiach,Oxford: Oxford University Press, 1988. P.S. За работой Грэма Хармана можно следить в его блоге.

Перевод: Pastiche Project.