Владимир Набоков. Человек из СССР. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Владимир Набоков

Человек из СССР

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Кабачок-подвал. В глубине — узкое продольное окно, полоса стекла, почти во всю длину помещения. Так как это окно находится на уровне тротуара, то видны ноги прохожих. Слева — дверь, завешенная синим сукном, ее порог на уровне нижнего края окна, и посетитель сходит в подвал по шести синим ступенькам. Справа от окна — наискось идущая стойка, за ней — по правой стене — полки с бутылками, и поближе к авансцене — низкая дверь, ведущая в погреб. Хозяин, видимо, постарался придать кабачку русский жанр, который выражается в синих бабах и павлинах, намалеванных на задней стене, над полосой окна, но дальше этого его фантазия не пошла. Время — около девяти часов весеннего вечера. В кабачке еще не началась жизнь — столы и стулья стоят как попало{1}. Федор Федорович, официант, наклонившись над стойкой, размещает в двух корзинах фрукты. В кабачке по-вечернему тускловато, — и от этого лицо Федор Федоровича и его белый китель кажутся особенно бледными. Ему лет двадцать пять, светлые волосы очень гладко прилизаны, профиль — острый, движенья не лишены какой-то молодцеватой небрежности. Виктор Иванович Ошивенский, хозяин кабачка, пухловатый, тяжеловатый, опрятного вида старик с седой бородкой и в пенснэ, прибивает к задней стене справа от окна большущий белый лист, на котором можно различить надпись «Цыганский Хор». Изредка в полосе окна слева направо, справа налево проходят ноги. На желтоватом фоне вечера они выделяются с плоской четкостью, словно вырезанные из черного картона{2}.

Ошивенский некоторое время прибивает, затем судорожно роняет молоток.

Чорт!.. Прямо по ногтю…

Что же это вы так неосторожно, Виктор Иванович. Здорово, должно быть, больно?

Еще бы не больно… Ноготь, наверно, сойдет.

Давайте я прибью. А написано довольно красиво, правда? Нужно заметить, что я очень старался. Не буквы, а мечта.

В конце концов, эти цыгане только лишний расход. Публики не прибавится. Не сегодня завтра мой кабачишко… — как вы думаете, может быть, в холодной воде подержать?

Да, помогает. Ну вот, готово! На самом видном месте. Довольно эффектно.

…не сегодня завтра мой кабачишко лопнет. И опять изволь рыскать по этому проклятому Берлину, искать, придумывать что-то… А мне как-никак под семьдесят. И устал же я, ох как устал…

Пожалуй, красивей будет, если так: белый виноград с апельсинами, а черный с бананами. Просто и аппетитно.

Который час?

Девять. Я предложил бы сегодня иначе столики расставить. Все равно, когда на будущей неделе начнут распевать ваши цыгане, придется вон там место очистить.

Я начинаю думать, что в самой затее кроется ошибка. Мне сперва казалось, что эдакий ночной кабак, подвал вроде «Бродячей Собаки»{3}, будет чем-то особенно привлекательным. Вот то, что ноги мелькают по тротуару, и известная — как это говорится? — ну, интимность, и так далее. Вы все-таки не слишком тесно ставьте.

Нет, по-моему, так выходит хорошо. А вот эту скатерть нужно переменить. Вино вчера пролили. Прямо — географическая карта.

Именно. И стирка обходится тоже недешево, весьма недешево. Я вот и говорю: пожалуй, лучше было соорудить не подвал, — а просто кафе, ресторанчик, что-нибудь очень обыкновенное. Вы, Федор Федорович, в ус себе не дуете.

А зачем мне дуть? Только сквозняки распускать. Вы не беспокойтесь, Виктор Иванович, как-нибудь вылезем. Мне лично все равно, что делать, а лакеем быть, по-моему, даже весело. Я уже третий год наслаждаюсь самыми низкими профессиями, — даром что капитан артиллерии.

Который час?

Да я же вам уже сказал: около девяти. Скоро начнут собираться. Вот эти ноги к нам.

В полосе окна появились ноги, которые проходят сперва слева направо, останавливаются, идут назад, останавливаются опять, затем направляются справа налево. Это ноги Кузнецова, но в силуэтном виде, то есть плоские, черные, словно вырезанные из черного картона. Только их очертанья напоминают настоящие его ноги, которые (в серых штанах и плотных желтых башмаках) появятся на сцене вместе с их обладателем через две-три реплики.

А в один прекрасный день и вовсе не соберутся. Знаете что, батюшка, спустите штору, включите свет. Да… В один прекрасный день… Мне рассказывал мой коллега по кабацким делам, этот, как его… Майер: все шло хорошо, ресторан работал отлично, — и вдруг нате вам: никого… Десять часов, одиннадцать, полночь — никого… Случайность, конечно.

Я говорил, что эти ноги к нам.

Синее сукно на двери запузырилось.

Но случайность удивительная. Так никто и не пришел.

Раздвинув сукно, появляется Кузнецов и останавливается на верхней ступеньке. Он в сером дорожном костюме, без шапки, желтый макинтош перекинут через руку. Это человек среднего роста с бритым невзрачным лицом, с прищуренными близорукими глазами. Волосы темные, слегка поредевшие на висках, галстук в горошинку бантиком. С первого взгляда никак не определишь, иностранец ли он или русский.

(Бодро.) Гутенабенд. (Он включает свет, спускает синие шторы. Проходящих ног уже не видно.)

(Низко и протяжно.) Гутенабенд.

(Осторожно сходит в подвал.) Здравствуйте. Скверно, что прямо от двери вниз — ступени.

Виноват?

Коварная штука, — особенно если посетитель уже нетрезв. Загремит. Вы бы устроили как-нибудь иначе.

Да, знаете, ничего не поделаешь, — подвал. А если тут помост приладить…

Мне сказали, что у вас в официантах служит барон Таубендорф. Я бы хотел его видеть.

Совершенно справедливо: он у меня уже две недели. Вы, может быть, присядете, — он должен прийти с минуты на минуту. Федор Федорович, который час?

Я не склонен ждать. Вы лучше скажите мне, где он живет.

Барон приходит ровно в девять. К открытию сезона, так сказать. Он сию минутку будет здесь. Присядьте, пожалуйста. Извините, тут на стуле коробочка… гвозди…

(Сел, коробка упала.) Не заметил.

Не беспокойтесь… подберу… (Упал на одно колено перед Кузнецовым, подбирает рассыпанные гвозди.)

Некоторые как раз находят известную прелесть в том, что спускаешься сюда по ступенькам.

Вся эта бутафория ни к чему. Как у вас идет дело? Вероятно, плохо?

Да, знаете, так себе… Русских мало, — богатых то есть, бедняков, конечно, уйма. А у немцев свои кабачки, свои привычки. Так, перебиваемся, каля-маля. Мне казалось сперва, что идея подвала…

Да, сейчас в нем пустовато. Сколько он вам стоит?

Дороговато. Прямо скажу — дороговато. Мне сдают его. Ну — знаете, как сдают: если б там подвал мне нужен был под склад — то одна цена, а так — другая. А к этому еще прибавьте…

Я у вас спрашиваю точную цифру.

Сто двадцать марок. И еще налог, — да какой…

(Он заглядывает под штору.) А вот и барон!

Где?

По ногам можно узнать. Удивительная вещь — ноги.

И с вином не повезло. Мне навязали партию — будто по случаю. Оказывается…

Входит Таубендорф. Он в шляпе, без пальто, худой, с подстриженными усами, в очень потрепанном, но еще изящном смокинге. Он остановился на первой ступени, потом стремительно сбегает вниз.

(Встал.) Здорово, Коля!

Фу ты, как хорошо! Сколько зим, сколько лет! Больше зим, чем лет…

Нет, всего только восемь месяцев. Здравствуй, душа, здравствуй.

Постой же… Дай-ка на тебя посмотреть… Виктор Иванович, прошу жаловать: это мой большой друг. Ошивенский. Айда в погреб, Федор Федорович.

Ошивенский и Федор Федорович уходят в дверь направо.

(Смеется.) Мой шеф глуховат. Но он — золотой человек. Ну, Алеша, скорей — пока мы одни — рассказывай!

Это неприятно: отчего ты волнуешься?

Ну, рассказывай же!.. Ты надолго приехал?

Погодя. Я только с вокзала и раньше всего хочу знать…

Нет, это удивительно! Ты чорт знает что видел, что делал, — чорт знает какая была опасность… и вот опять появляешься — и как ни в чем не бывало!.. Тихоня…

(Садится.) Ты бы, вероятно, хотел меня видеть с опереточной саблей, с золотыми бранденбургами? Не в этом дело. Где живет теперь моя жена?

(Стоит перед ним.) Гегелыптрассе, пятьдесят три, пансион Браун.

А-ха. Я с вокзала катнул туда, где она жила в мой последний приезд. Там не знали ее адреса. Здорова?

Да, вполне.

Я ей дважды писал. Раз из Москвы и раз из Саратова. Получила?

Так точно. Ей пересылала городская почта.

А как у нее с деньгами? Я тебе что-нибудь должен?

Нет, у нее хватило. Живет она очень скромно. Алеша, я больше не могу, — расскажи мне, как обстоит дело?

Значит, так: адрес, здоровье, деньги… Что еще? Да. Любовника она не завела?

Конечно, нет!

Жаль.

И вообще — это возмутительный вопрос. Она такая прелесть — твоя жена. Я никогда не пойму, как ты мог с ней разойтись…

Пошевели мозгами, мое счастье, — и поймешь. Еще один вопрос: почему у тебя глаза подкрашены?

(Смеется.) Ах, это грим. Он очень туго сходит.

Да чем ты сегодня занимался?

Статистикой.

Не понимаю?

По вечерам я здесь лакей, — а днем я статист на съемках. Сейчас снимают дурацкую картину из русской жизни.

Теперь перейдем к делу. Все обстоит отлично. Товарищ Громов, которого я, кстати сказать, завтра увижу в полпредстве, намекает мне на повышение по службе — что, конечно, очень приятно. Но по-прежнему мало у меня монеты. Необходимо это поправить: я должен здесь встретиться с целым рядом лиц. Теперь слушай: послезавтра из Лондона приезжает сюда Вернер. Ты ему передашь вот это… и вот это… (Дает два письма.)

Алеша, а помнишь, что ты мне обещал последний раз?

Помню. Но этого пока не нужно.

Но я только пешка. Мое дело сводится к таким пустякам. Я ничего не знаю. Ты мне ничего не хочешь рассказать. Я не желаю быть пешкой. Я не желаю заниматься передаваньем писем. Ты обещал мне, Алеша, что возьмешь меня с собой в Россию…

Дурак. Значит, ты это передашь Вернеру и, кроме того, ему скажешь…

Ошивенекий и Федор Федорович возвращаются с бутылками.

Алеша, они идут обратно…

…что цены на гвозди устойчивы… Ты же будь у меня завтра в восемь часов. Я остановился в гостинице «Элизиум»{4}.

Завтра что — вторник? Да — у меня как раз завтра выходной вечер.

Отлично. Поговорим — а потом поищем каких-нибудь дамочек.

Барон, вы бы тут помогли. Скоро начнут собираться. (Кузнецову.) Можно вам предложить коньяку?

Благодарствуйте, не откажусь. Как отсюда пройти на улицу Гегеля?

Близехонько: отсюда направо — и третий поворот: это она самая и есть.

(Разливая коньяк.) Гегельянская.

Да вы, Виктор Иванович, знакомы с женой господина Кузнецова.

Позвольте представиться.

Ошивенский. (Пожатие рук.) Ах! Простите, это я нынче молотком тяпнул по пальцу.

Вы что — левша?

Как же, как же, знаком. На Пасхе познакомились. Моя жена, Евгения Васильевна, с вашей супругой в большой дружбе.

Послушай, как ты угадал, что Виктор Иванович левша?

В какой руке держишь гвоздь? Умная головушка.

Вы, кажется, были в отъезде?

Да, был в отъезде.

В Варшаве, кажется? Ольга Павловна что-то говорила…

Побывал и в Варшаве. За ваше здоровье.

Входит Марианна. Она в светло-сером платье-таер{5}, стриженая. По ногам и губам можно в ней сразу признать русскую. Походка с развальцем.

Здравия желаю, Марианна Сергеевна.

Вы ужасный свинтус, барон! Что это вы меня не подождали? Мозер меня привез обратно на автомобиле, — и для вас было бы место.

Я, Марианночка, одурел от съемки, от юпитеров, от гвалта. И проголодался.

Могли меня предупредить. Я вас там искала.

Я прошу прощения. Мелкий статист просит прощения у фильмовой дивы.

Нет, я очень на вас обижена. И не думайте, пожалуйста, что я зашла сюда только для того, чтобы вам это сказать. Мне нужно позвонить по телефону. Гутенабенд, Виктор Иванович.

Пора вам перестать хорошеть, Марианна Сергеевна: это может принять размеры чудовищные. Господин Кузнецов, вот эта знаменитая актрисочка живет в том же скромном пансионе, как и ваша супруга.

Здравствуйте. (Кивает Кузнецову.) Виктор Иванович, можно поговорить по телефону?

Сколько вашей душе угодно.

Марианна подходит к двери направо, возле которой телефон.

А со мной никто не хочет поздороваться.

Ах, простите, Федор Федорович. Кстати, покажите мне, как тут нужно соединить.

Сперва нажмите сосочек: вот эту красную кнопочку.

(Таубендорфу.) Коля, вот что называется: богатый бабец. Или еще так говорят: недурная канашка. (Смеется.) Артистка?

Да, мы с ней участвуем в фильме. Только я играю толпу и получаю десять марок, а она играет соперницу и получает пятьдесят.

(У телефона.) Битте, драй унд драйсих, айне нуль.[1]

Это, конечно, не главная роль?

Нет. Соперница всегда получает меньше, чем сама героиня.

Фамилия?

Таль. Марианна Сергеевна Таль.

Удобно, что она живет в том же пансионе. Она меня и проводит.

(У телефона.) Битте: фрейляйн Рубанская{6}. Ах, это ты, Люля. Я не узнала твой голос. Отчего ты не была на съемке?

Пожалуй, уж можно дать полный свет, Виктор Иванович. Скоро десять.

Как хотите… У меня такое чувство, что сегодня никто не придет.

Федор Федорович включает полный свет.

(У телефона.) Глупости. Откуда ты это взяла? Последняя съемка через неделю, они страшно торопят. Да.

Алеша, прости, но я хочу тебя спросить: неужели ты все-таки — ну хоть чуть-чуть — не торопишься видеть жену?

(У телефона.) Ах, он так пристает… Что ты говоришь? Нет, — конечно, нет. Я не могу сказать, — я тут не одна. Спроси что-нибудь, — я отвечу. Ах, какая ты глупая, — ну конечно, нет. Да, он обыкновенно сам правит, но сегодня — нет. Что ты говоришь?

А тебе, собственно, какое дело, тороплюсь ли я или нет? Она замужем?

Кто?

Да вот эта…

Ах, эта… Да, кажется. Впрочем, она живет одна.

(У телефона.) Какая гадость! Неужели он это сказал? (Смеется.) Что? Ты должна кончать? Кто тебе там мешает говорить? Ах, понимаю, понимаю… (Певуче.) Ауфвидерзээйн.

(Марианне.) А вы говорили недолго. Я думал — будет дольше.

(Марианне.) Двадцать копеечек с вас. Спасибо. Это мой первый заработок сегодня.

(Кузнецову.) Почему же вы думали, что выйдет дольше?

Хотите выпить что-нибудь?

Вы что — принимаете меня за барышню при баре?

Барбарышня.

Не хотите — не надо. (Таубендорфу.) Коля, значит, — до завтра. Не опаздывай.

(Кузнецову.) Погодите. Сядемте за тот столик. Так и быть.

Огромный зал не вмещал грандиозного наплыва публики.

Знаете что, Федор Федорович, потушите, голубчик, большой свет. Только лишний расход. (Он садится в плетеное кресло у стойки и без интереса просматривает газету. Потом задумывается, раза два зевает.)

(Подходит к столику на авансцене, у которого сели Марианна и Кузнецов.) Что прикажете? Вина, ликёру?

Все равно. Ну, скажем, шерри-бренди.

Странно: мне Ольга Павловна никогда ничего не рассказывала про вас.

И хорошо делала. Вы завтра вечером свободны?

А вам это очень интересно знать?

В таком случае я вас встречу ровно в десять часов, в холле гостиницы «Элизиум». И Люлю притащите. Я буду с Таубендорфом.

Вы с ума сошли.

И мы вчетвером поедем в какое-нибудь резвое место.

Нет, вы совершенно невероятный человек. Можно подумать, что вы меня и мою подругу знаете уже сто лет. Мне не нужно было пить этот ликёр. Когда я так устаю, мне не нужно пить ликёр. А я ужасно устала… Эти съемки… Моя роль — самая ответственная во всем фильме. Роль коммунистки. Адски трудная роль. Вы что, — давно в Берлине?

Около двух часов.

И вот представьте себе, — я должна была сегодня восемнадцать раз, восемнадцать раз подряд проделать одну и ту же сцену. Это была, конечно, не моя вина. Виновата была Пиа Мора. Она, конечно, очень знаменитая, — но, между нами говоря, — если она играет героиню, то только потому, что… ну, одним словом, потому что она в хороших отношениях с Мозером. Я видела, как она злилась, что у меня выходит лучше…

(Таубендорфу, через плечо.) Коля, мы завтра все вместе едем кутить. Ладно?

Как хочешь, Алеша. Я всегда готов.

Вот и хорошо. А теперь…

Барон, найдите мою сумку, — я ее где-то у телефона посеяла.

Слушаюсь.

А теперь я хочу вам сказать: вы мне очень нравитесь, — особенно ваши ноги.

(Возвращается с сумкой.) Пожалуйте.

Спасибо, милый барон. Пора идти. Здесь слишком романтическая атмосфера. Этот полусвет…

(Встает.) Я всегда любил полусвет. Пойдемте. Вы должны мне показать дорогу в пансион Браун.

А ваша шляпа, господин Кузнецов?

Не употребляю. Эге, хозяин задрыхал. Не стану будить его. До свидания, Федор Федорович, — так вас, кажется, величать? Коля, с меня сколько?

Полторы марки. Чаевые включены. До завтра, Марианночка, до завтра, Алеша. В половине девятого.

А ты, солнце, не путай. Я сказал — в восемь.

Кузнецов и Марианна уходят.

(Приподымает край оконной шторы, заглядывает.) Удивительная вещь — ноги.

Тише, не разбудите старикана.

По-моему, можно совсем потушить. И снять этот плакат. Вот уж напрасно я постарался. Цы-ган-ский хор.

(Зевает.) Х-о-ор. Да, плохо дело. Никто, кажется, не придет. Давайте, что ли, в двадцать одно похлопаем…

Что ж — это можно…

Они садятся у того же столика, где сидели Кузнецов и Марианна, и начинают играть. Ошивенский спит. Темновато.

Занавес

12 3 4 5 6 7 Следующая ⇒