КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 6Следующая ⇒

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

По бездорожным полям Пиэрид я иду, по которым

Раньше ничья не ступала нога. Мне отрадно устами

К свежим припасть родникам и отрадно чело мне украсить

Чудным венком из цветов, доселе неведомых, коим

Прежде меня никому не венчали голову Музы.

Ибо, во–первых, учу я великому знанью, стараясь

Дух человека извлечь из тесных тенет суеверий,

А, во–вторых, излагаю туманный предмет совершенно

Ясным стихом, усладив его Муз обаянием всюду.

Это, как видишь ты, смысл, несомненно, имеет разумный:

Если ребенку врачи противной вкусом полыни

Выпить дают, то всегда предварительно сладкою влагой

Желтого меда кругом они мажут края у сосуда;

И, соблазненные губ ощущеньем, тогда легковерно

Малые дети до дна выпивают полынную горечь;

Но не становятся жертвой обмана они, а, напротив,

Способом этим опять обретают здоровье и силы.

Так поступаю и я. А поскольку учение наше

Непосвященным всегда представляется слишком суровым

И ненавистно оно толпе, то хотел я представить

Это ученье тебе в сладкозвучных стихах пиэрийских,

Как бы приправив его поэзии сладостным медом.

Может быть, этим путем я сумею твой ум и вниманье

К нашим стихам приковать до тех пор, пока ты не постигнешь

Всей природы вещей и познаешь от этого пользу.

После того, как тебе объяснил я духа природу:

Как он живет, находясь в связи непосредственной с телом,

И, при разрыве ее, возвращается в первоначала,

Я приступаю к тому, что тесно сюда примыкает.

Есть у вещей то, что мы за призраки их почитаем;

Тонкой подобно плеве, от поверхности тел отделяясь,

В воздухе реют они, летая во всех направленьях.

Эти же призраки, нам представляясь, в испуг повергают

Нас наяву и во сне, когда часто мы видим фигуры

Странные призраков тех, кто лишен лицезрения света;

В ужасе мы ото сна пробуждаемся, их увидавши.

Но и подумать нельзя, чтоб могли из глубин Ахеронта

Души уйти, или между живых пролетали бы тени,

Иль чтоб могло что–нибудь от нас оставаться по смерти,

Если и тело и дух, одновременно с телом погибнув,

Врозь разошлись и опять разложились на первоначала.

Значит, я здесь говорю, что с поверхности всяких предметов

Отображения их отделяются тонкого вида.

Даже тупому уму понять это будет нетрудно.

Но, объяснивши тебе предварительно сущность и свойства

Мира начал основных, и как, различаясь по формам,

Непроизвольно они несутся в движении вечном,

Также и то, как из них созидаются всякие вещи,

Я приступаю к тому, что тесно сюда примыкает.

Есть у вещей то, что мы за призраки их почитаем;

Тонкой они подобны плеве, иль корой назовем их,

Ибо и форму и вид хранят отражения эти,

Тел, из которых они выделяясь, блуждают повсюду.

Прежде всего, от вещей очевидных для нас и доступных

Много таких выделяется тел, что расходятся сразу:

Дым от полен, например, или жар, от огня исходящий,

Или таких, что плотней и гораздо сплетеннее, вроде

Круглой запрядки цикад, оставляемой летней порою,

Или же тонкой плевы, что спадает с поверхности тела

Новорожденных телят, или скользкой змеи оболочки,

Что оставляет она на колючках; ведь часто мы видим,

Как на ветвистых кустах повисают летучие шкурки.

Если же всё это так, то и тонкие образы также

Должны итти из вещей, от поверхности тел отделяясь,

Ибо никак доказать невозможно, что те выделенья

Могут скорей отходить от вещей, чем тончайшие эти.

Да и особенно, раз заключает поверхность предметов

Множество крохотных тел, что способны от них отрываться

В точном порядке, всегда сохраняя их облик и форму,

Мчась несравненно быстрей, потому что им меньше препятствий,

Так как не часты они и на первом находятся месте.

Ибо мы видим, что много вещей к выделеньям способны

Не из глубин лишь и недр, как сказали мы раньше, но также

С самой поверхности; так они часто и цвет испускают.

Это бывает, когда фиолетовый, или же красный,

Иль желтоватый покров над обширным театром натянут

И развевается он, к шестам прикрепленный и к брусьям.

Тут и сидящий народ на ступенях, и сцены пространство

Вместе с нарядом матрон и сенаторов пышной одеждой

Эти покровы своей заливают цветною волною,

И, чем теснее кругом театрального зданья ограда,

Тем и цветистей на всем отражается отблеск прекрасный,

И улыбается всё при умеренном солнечном свете.

Если ж окраска идет от поверхности тканей, то должны

Всякие вещи давать и подобия тонкие также,

Раз от поверхности тел отлетает и то и другое.

Значит, как видно, следы несомненные форм существуют;

Реют повсюду они, состоя из прозрачнейшей ткани,

И, отделяясь, совсем недоступны для зрения порознь.

Кроме того, всякий дым, как и запах, и жар, и другие

Вещи, подобные им, истекают в рассеянном виде

Из–за того, что, внутри зародясь, из глубин возникая,

По закоулкам пути раздробляются: нет им прямого

Выхода, чтобы уйти, вырываяся сплоченным целым.

Наоборот же: плеву тончайшую внешней окраски

Не в состояньи ничто разорвать при ее отделеньи,

Раз наготове она и на первом находится месте.

Призраки все, наконец, что являются нам, отражаясь

В зеркале или в воде, иль в поверхности всякой блестящей,

Так как по виду они настоящим предметам подобны,

Должны из образов быть, что исходят от этих предметов.

Значит, у всяких вещей существуют тончайшие формы,

Или подобия их, хоть никто не способен их видеть

Порознь, но все же, путем беспрерывных своих отражений,

Видны бывают они, отдаваясь от глади зеркальной.

И сохраняться нельзя, очевидно, им иначе, чтобы

В точности отображать всевозможных предметов фигуры.

Ну, а теперь ты узнай о тончайшей природе такого

Образа. Прежде всего, ты прими во вниманье, насколько

Первоначала лежат за пределами нашего чувства,

Будучи мельче всего, что уже недоступно для глаза.

Чтобы, однако, иметь подтверждение этого, надо

Выслушать вкратце тебе, как тонки основные начала.

Много, во–первых, таких существует животных, которых

Третьей доли уже мы никак не способны увидеть.

А каковы же нутра у них части любые должны быть?

Сердца комок или глаз? Их отдельные члены, суставы?

Как они малы! А все по отдельности первоначала,

Сущность откуда души или духа должна получаться?

Разве не видно тебе, до чего они тонки и мелки?

Дальше, растения все, издающие резкий и острый

Запах, полынь, например, горьковатая, иль панацея,

Иль чернобыльник пахучий, иль терпкий тысячелистник, —

Если к любому из них ты хотя бы слегка прикоснешься

Пальцами, всё ж на руке останется запах противный.

* * *

Так что не лучше ль признать, что во множестве, многоразлично

Призраки реют вещей, но без сил и для чувств неприметно?

Но не подумай, смотри, будто те лишь летают повсюду

Призраки разных вещей, что от самых вещей отделились.

Могут рождаться они самобытно и сами возникнуть

В небе, которое мы называем воздушным пространством.

Вверх улетают они, принимая различные формы.

Так в вышине облака, как мы видим, легко заклубившись,

Светлое мира лицо омрачают порою и воздух

Нежат движеньем своим. И нередко нам кажется, будто

Там исполины летят и стелют широкие тени,

Или громада горы надвигается сверху, и камни

С гор низвергаются вдруг, заслоняя сияние солнца.

Следом же тучи бегут, принимая обличье чудовищ,

И, расплываясь затем, непрестанно свой вид изменяют,

Переходя из одних очертаний при этом в другие.

Кроме того, небеса, за минуту сверкавшие ясно,

Часто внезапно везде облекаются бурною тьмою

Так, что как будто бы весь с Ахеронта поднявшийся сумрак

Вырвался вон, захватив и заполнив небесные своды.

Вот до чего, когда черная ночь возникает из тучи,

Ужаса мрачного лик угрожает нам, сверху нависнув;

Сколь же ничтожная часть этой тучи есть ее образ,

Нам не исчислит никто и не выразит этого словом.

Ну, а теперь, как легко и как быстро рождаются эти

Призраки, как от вещей постоянным исходят потоком,

Я поясню, чтоб к словам не питал ты моим недоверья.

Ибо поверхность вещей источает всегда изобильно

То, что летит от нее. Истечения эти, встречая

Ткани какие–нибудь, проникают насквозь; но, коль скоро

Твердые камни у них на пути или дерево, тотчас

Врозь расщепляются так, что создать отражений не могут.

Если ж столкнутся они с блестящим и плотным предметом,

С зеркалом, прежде всего, — ничего не бывает такого.

Ибо им тут ни пройти, как проходят они через ткани,

Ни расщепиться нельзя: соблюдает их в целости гладкость.

Вот по причине какой отраженья оттуда к нам льются.

И, хоть внезапно поставь, хоть в любое мгновенье любую

Вещь перед зеркалом ты, — отраженье появится сразу.

Ясно теперь для тебя, что с поверхности тел непрерывно

Тонкие ткани вещей и фигуры их тонкие льются.

Множество призраков в миг, таким образом, тут возникает,

Так что мы в праве сказать, что они зарождаются быстро;

И, наподобье того, как должно во мгновение солнце

Много лучей испускать, чтобы все постоянно сияло,

Так же совсем от вещей во мгновение ока в несметном

Множестве призраки их непременно должны уноситься,

Многоразличным путем разлетаясь во всех направленьях,

Так как, куда бы вертеть мы ни начали зеркало, всюду

Вещи оно отразит, сохраняя и цвет их и форму.

Ну, а теперь, какова быстрота и подвижность, с которой

Призраки мчатся, когда сквозь воздух они проплывают,

Так что мгновенно пройти расстоянье далекое могут

К месту любому, куда побужденьем различным стремятся,

Не многословно тебе объясню, но в стихах сладкозвучных:

Лебедя краткая песнь превосходит тот крик журавлиный,

Что раздается вверху, в облаках, нагоняемых Австром.

Легким, во–первых, вещам, из мелких тел состоящим,

Чаще, чем всяким другим, быстрота очевидно присуща.

Солнечный свет, как и жар, относятся к этим предметам,

Так как они состоят из мелких начальных частичек;

Бьются как будто они друг о друга в пространстве воздушном,

Без промедленья идя непрерывно, под градом ударов:

Тотчас же луч за лучом непременно опять возникает,

Молнья за молньей летит, и одна подстрекает другую.

Значит, подобным путем непременно и призраки могут

Неизмеримую даль пробегать во мгновение ока,

Прежде всего потому, что довольно ничтожной причины,

Что бы их, сзади толкнув, далеко уносила и гнала,

Если, к тому же, вперед они столь быстролетно несутся,

И, наконец, потому, что их редкая ткань при полете

Без затрудненья пройти сквозь любые способна преграды

И просочиться везде, где угодно, в пространстве воздушном.

Кроме того, если тельца вещей, как мы видим, способны

Вон из глубин вылетать потаенных и мчаться, как мчится

Солнечный свет или жар, вылетая наружу, мгновенно

Всюду по своду небес растекаясь широким потоком,

Перелетая моря, заливая и землю и небо,

Что же ты скажешь о тех, что на первом находятся месте

И наготове стоят, и ничто им нестись не мешает?

Видишь ли ты, до чего уходить они будут скорее

И по пространству лететь во много раз дальше в то время,

Как по небесному своду проносится солнца сиянье?

Вот что послужит еще доказательством самым вернейшим

Скорости той, что вещей присуща призракам быстрым:

Стоит лишь вынести нам под открытое звездное небо

Полный водою сосуд, как сейчас же в нем отразятся

Звезды небес и лучи засверкают на глади зеркальной.

Видишь ли ты, наконец, как мгновенно является образ

Из поднебесных высот и пределов земли достигает?

Так что, опять повторю: неизбежно признать вылетанье

Телец, которые бьют по глазам, вызывая в них зренье.

Запахи также всегда от известных вещей истекают,

Так же, как холод от рек, зной от солнца, прибой от соленых

Моря валов, что кругом изъедает прибрежные стены;

Разные звуки летят постоянно по воздуху всюду;

Часто нам в рот, наконец, попадает соленая влага,

Если вдоль моря идем; а когда наблюдаем, как рядом

С нами полынный настой растворяют, мы чувствуем горечь

Так ото всяких вещей непрестанным потоком струятся

Всякие вещи, везде растекаясь, по всем направленьям;

Без остановки идет и без отдыха это теченье,

Раз непрерывно у нас возбуждается чувство, и можем

Всё мы увидеть всегда, обонять и услышать звучащим.

Дальше, раз ощупью мы, осязая любую фигуру,

Можем признать в темноте ее тою же самой, что видим

Мы среди белого дня, в освещении ярком, то, значит,

Сходным путем возбуждаются в нас осязанье и зренье.

Так что, когда мы впотьмах осязаем квадрат и таким он

Нам представляется тут, то что же квадратным при свете

Взора способно достичь, как не образ того же квадрата?

Видим из этого мы, что причиною зрения служат

Образы нам, и без них ничего мы не можем увидеть.

Призраки эти вещей, о каких говорю я, несутся

Всюду, и мчатся они, разлетаясь по всем направленьям.

Но оттого, что смотреть мы одними глазами способны,

И происходит, что там лишь, куда обращаем мы взоры,

Может по ним ударять и окраска и форма предметов.

И расстояние то, что от нас отделяет предметы,

Образ нам видеть дает и его распознать помогает.

Ибо, от вещи пойдя, он сейчас же толкает и гонит

Воздух, который меж ним и глазами у нас расположен;

Весь этот воздух тогда сквозь наши глаза проскользает

И, задевая зрачки, таким способом дальше проходит.

Так происходит, что мы различаем, насколько далеко

Каждая вещь отстоит. И чем гонится воздуха больше,

Чем протяженней струя, что наши глаза задевает,

Тем отдаленнее нам представляются разные вещи.

Надо сказать, что идет это все с быстротой чрезвычайной,

Так что мы сразу и вещь и ее расстояние видим.

Здесь не должно вызывать удивления в нас, почему же,

Ежели призраков тех, что в глаза ударяют, не можем

Видеть в отдельности мы, различаем мы самые вещи:

Так, когда ветер нас бьет, учащая порывы, иль резкий

Холод струится, то мы ведь обычно не чувствуем порознь

Ветра отдельных частиц или холода; нет, мы скорее

Их совокупность тогда ощущаем и видим, что наше

Тело удары несет, совершенно как будто бы нечто

Бьет нас, давая извне представленье о собственном теле.

Кроме того, коль стучать начинаем мы пальцем о камень,

То, прикасаясь к самой его внешней, наружной окраске,

Мы осязаньем совсем не ее ощущаем, а только

Самую твердость скалы до глубоких ее оснований.

Ну, а теперь ты узнай, почему нам за зеркалом виден

Образ; ведь кажется нам, что он вглубь отодвинут далеко.

Это похоже на то, что наружи действительно видно,

Если отворена дверь и, вид открывая свободный,

Из дому многое нам позволяет наружи увидеть.

Воздухом также двойным вызывается виденье это:

Прежде всего различать начинаем мы воздух пред дверью,

Справа и слева затем появляются створки дверные,

Свет задевает глаза после этого внешний, и воздух

Новый, и далее то, что наружи действительно видно.

Так же и образ: когда отразится от зеркала, тотчас

К нашему взору идя, пред собой он толкает и гонит

Воздух, который меж ним и глазами у нас расположен,

Делая так, что его целиком ощущаем скорее,

Нежели зеркало, мы. Но, лишь только мы зеркало видим,

Тотчас приходит от нас до него доносящийся образ

И, отраженный, опять до наших глаз достигает,

И пред собою струю он нового воздуха гонит,

Делая так, что его мы до образа видим; и это

Видеть нам образ дает в расстояньи от зеркала должном.

Так что опять повторю: удивляться нисколько не надо

Что точно так же, как в дверь, мы многое видим, и образ

Виден бывает для нас, отдаваясь от глади зеркальной,

Ибо и тут, как и там, двоякий воздействует воздух.

Части же тела, затем, что у нас расположены справа,

В зеркале будут всегда потому находиться налево,

Что, когда образ, идя, ударяется в зеркала плоскость,

Он неизменным никак обернуться не может, но прямо

Он отдается назад точно так же, как маска из глины,

Если сырою ее ударить о столб или балку;

Коль сохранила б она очертания прежние, тотчас

После удара должна наизнанку у нас обернуться:

Правый глаз у нее тут окажется левым, а бывший

Левым сначала — взамен непременно очутится справа.

Также бывает еще, что, от зеркала в зеркало образ

Передаваясь, дает до пяти и шести отражений.

И, таким образом, все потаенные даже предметы,

Хоть бы скрывались они глубоко в закоулках укромных,

Могут, извилистый путь проходя, появляться посредством

Многих зеркал и свое обнаружить присутствие в доме.

Так, отражаясь, идет из зеркала в зеркало образ:

Будучи с левой руки, переходит направо обратно

И, обернувшись, опять в положеньи является прежнем.

Мало того: зеркала из бочков, обладающих в целом

Тем же изгибом, какой существует у нашего бока,

К нам отсылают назад расположенный правильно призрак

Иль потому, что несется от зеркала к зеркалу образ

И долетает затем до нас, отразившися дважды,

Или еще потому что, идучи, образ крутится

И обращается к нам, искривлению зеркала вторя.

Далее, кажется нам, что призраки ходят и с нами

Вместе шагают и всем подражают движениям нашим

Из–за того, что та зеркала часть, от которой ушли мы,

Перестает от себя отбрасывать призраки тотчас,

Ибо отскакивать всё от вещей заставляет природа

И отражаться назад под таким же углом, как упало.

Дальше: стремятся глаза убежать и укрыться от блеска

Если же станешь смотреть ты на солнце, оно ослепляет,

Ибо и сила его самого велика, да и сверху,

В воздухе чистом летя, его призраки падают тяжко

И ударяют в глаза, приводя в разрушение ткани.

Кроме того, всякий блеск слишком яркий глаза опаляет

Часто нам в силу того, что семян в нем огня заключенных

Много, которые боль порождают, в глаза проникая.

Дальше, становится всё желтоватым, на что ни посмотрит

Всякий желтушный больной, ибо тело у них источает

Много семян желтизны навстречу призраку вещи,

Да и в глаза, наконец, у них вмешано много таких же,

Бледный оттенок всему, что затронут они, придающих.

Из темноты ж потому освещенные видим мы вещи,

Что, хотя мрачная мгла ближайшего воздуха раньше

Нам проникает в глаза открытые, их застилая,

Следом, однако, идет белизною сияющий воздух

И очищает наш взор, разгоняя все черные тени

Воздуха темного: он несравненно его и подвижней,

Тоньше гораздо его и гораздо более мощен.

Только лишь светом своим он проходы глазные заполнит,

Освободивши пути, что до этого заняты были

Воздухом темным, тотчас появляются призраки следом

Всех освещенных вещей, заставляя нас тут же их видеть.

Из освещенных же мест ничего в темноте мы не видим

Из–за того, что вослед надвигается мрачною мглою

Воздух густой и собой отверстия все заполняет;

Все занимает он тут проходы глазные, и призрак

Вещи уже никакой, ударяясь, глаза не затронет.

Если же издали мы на квадратные города башни

Смотрим, то нам потому они круглыми кажутся часто,

Что всякий угол вдали представляется нам притуплённым,

Или он даже скорей незаметен совсем: пропадает

Всякий толчок от него, и удар не доходит до глаза,

Ибо, коль воздуха слой, чрез который все призраки мчатся,

Толст, то удары слабеть начинают от частых препятствий.

Так, когда вовсе углы ускользают от нашего чувства,

Кажется нам под резец округлённой постройка из камня;

Правда, не так, как вблизи действительно круглые зданья,

Но в очертаньях своих приблизительно сходною с ними.

Кажется также, что тень шевелится наша на солнце,

По следу идя и всем подражая движениям нашим,

Ежели только шагать, по–твоему, воздух способен,

Света лишенный, и всем человека движениям вторить:

То ведь, что тенью мы все называем обычно, не может

Что–то иное собой представлять, как не воздух без света.

Это действительно так, потому что земля постепенно

Света лишается там, где солнце, идя, мы закроем,

И наполняется им в том месте, откуда уходим.

Вследствие этого нам представляется как бы бегущей

Прямо за нами та тень, что своим мы отбросили телом.

Вечно ведь света лучи изливаются прежним на смену

И исчезают, как шерсть, коль в огонь ее тянутся нити.

Вот почему так легко земля и лишается света,

И наполняется им, и смывает все черные тени.

Не допускаем при том мы, чтоб глаз хоть слегка ошибался,

Ибо увидеть, где свет, а где тени легли, — это дело

Нашего глаза; но тот же ли свет здесь сияет иль новый,

Та же иль новая тень переходит с места на место,

Иль происходит здесь то, о чем только что мы говорили, —

Этот вопрос разрешить единственно разум обязан;

Глаз же природу вещей познавать совершенно не может,

А потому не вини его в том, в чем повинен лишь разум.

Кажется нам, что корабль, на котором плывем мы, недвижен,

Тот же, который стоит причаленный, — мимо проходит;

Кажется, будто к корме убегают холмы и долины,

Мимо которых идет наш корабль, паруса распустивши.

Звезды кажутся нам укрепленными в сводах эфирных,

Но тем не менее все они движутся без перерыва,

Так как восходят и вновь к отдаленному мчатся закату,

Путь совершив в небесах и пройдя их сверкающим телом.

Кажется нам, что и солнце с луной остаются на месте,

Стоя спокойно, хотя и несутся они в самом деле.

Горы, которые ввысь из морской поднялися пучины,

Между которых проход кораблям остается обширный,

Издали всё–таки нам представляются островом целым.

Даже тогда, как уже перестали ребята кружиться,

Всё еще кажется им, что вертится атрий и ходит

Вся колоннада кругом; и едва они могут поверить,

Что не грозят задавить их, обрушившись, стены и крыша.

И над холмами когда поднимать начинает природа

Красную зорю, в лучах переливных горящую ярко,

Кажется, будто холмы, над которыми солнце восходит,

Прямо вплотную огнем раскаленным оно заливает.

Тысячи две лишь полетов стрелы отделяет нередко

Все эти горы от нас иль пятьсот перелетов копейных,

А на пространстве от них и до солнца раскинулись глади

Моря огромных равнин, под безбрежным простертых эфиром;

Многие тысячи стран в промежутке находятся этом,

Где и различный народ обитает и всякие звери.

В луже стоячей воды, глубиною не более пальца,

Что меж камней мостовой соберется на улицах наших,

Видно такую же глубь необъятную нам под землею,

Как от земли до небес, распростертую бездной открытой;

Нам представляется тут, что и тучи мы видим и небо,

И в изумленьи глядим на небесные звезды под землю.

И, наконец, если конь заупрямится борзый под нами

По середине реки, и мы взглянем на быстрые воды,

Будет казаться тогда, что влечется стремительной силой

Тело коня поперек и уносится против теченья;

И, обращая глаза на любые предметы, увидим,

Будто бы мчатся они и плывут точно так же в потоке.

Портик, который в конец из конца равномерно построен,

На протяжении всём утвержденный на равных колоннах,

Кажется всё–таки нам, если вдоль сквозь него мы посмотрим,

Мало–помалу к концу сходящимся конусом узким,

Кровлю сближая с землей и правую сторону — с левой,

Вплоть до того, пока весь не сольется в туманной вершине.

А морякам на морях представляется, будто бы солнце

Утром восходит из волн и в волнах, заходя, потухает,

Ибо они ничего, кроме моря и неба, не видят;

Но не подумай, смотри, что всегда посрамляются чувства.

Кажется в гавани тем, кто не знает морей, что хромают

Все корабли на воде и стоят с перебитой кормою,

Ибо у весел та часть, что из волн выдается соленых,

Прямо идет, и пряма у рулей их надводная доля;

Всё же, что в воду ушло, представляется нам преломленным

Загнутым будто назад и как будто изогнутым кверху,

Так что на самой почти поверхности плавает водной.

Иль, когда ветры начнут по небу ночною порою

Редкие тучи нести, то нам кажется, будто навстречу

Светлые звезды скользят и поверх облаков убегают,

Идя совсем не туда, куда мчатся они в самом деле.

Если же как–нибудь мы, случайно подпершись рукою,

Снизу надавим на глаз, то покажутся нам почему–то

Будто двойными тогда все предметы, какие мы видим:

Станет двоиться в глазах и светильника яркое пламя,

Станет двоиться и вся по дому стоящая утварь,

Так же, как лица людей и тела их начнут раздвояться.

И, наконец, когда сон дремотою сладкою свяжет

Члены, и тело лежит, безмятежным объято покоем,

Всё–таки кажется нам, что мы бодрствуем будто, и члены

Движутся наши тогда, и в тумане ночном непроглядном

Будто сияние дня и блестящее солнце мы видим;

И, находясь взаперти, мы по морю, и рекам, и горам

В страны иные идем, и поля мы пешком переходим;

Слышим мы звук голосов в суровом безмолвии ночи

И произносим слова, сохраняя, однако, молчанье.

Видим мы много еще в этом роде чудесных явлений,

Словно желающих в нас подорвать всё доверие к чувствам,

Но понапрасну: ведь тут большей частью ведут к заблужденью

Нас измышленья ума, привносимые нами самими,

Видимым то заставляя считать, что чувствам не видно.

Ибо труднее всего отделить от вещей очевидных

Недостоверную вещь, привносимую умственно нами.

Если же думает кто, что немысленно знанье, не знает,

Может ли это он знать, коль свое утверждает незнанье.

И с утверждающим так заводить не желаю я спора,

Ибо он голову там помещает, где ноги должны быть.

Но тем не менее я, допуская, что знает он это,

Как же, — спрошу, — если он не видал достоверного раньше,

Знает он то, что собой представляет незнанье и знанье,

Что породило в нем мысль как об истинном, так и о ложном,

Как разобрался он в том, что сомнительно, что достоверно?

Ты убедишься сейчас, что понятие истины чувства

В нас порождают; и чувств опровергнуть ничем невозможно,

Ибо доверие в нас возбуждать наибольшее должно

То, что само по себе своей истиной ложь побеждает.

Что же доверие в нас возбуждать может больше, чем чувство?

Будет ли разум, идя от ложного чувства, способен

Противу чувств возражать, коль из них целиком он исходит?

Если ж не верны они, то и разум весь должен быть ложен.

Или же ухо глаза опровергнуть окажется в силах,

А осязание — слух? Или вкус уличит осязанье,

Или же ноздри его укорят, иль глаза образумят?

Я полагаю, что нет: ведь особые каждому чувству

Область и сила даны, и поэтому необходимо

Чувству особому в нас ощущать то, что мягко, что твердо,

Холодно иль горячо, иль окрашено так иль иначе,

И различать у вещей присущую каждой окраску.

Силой особою вкус обладает, особо родится

Запах, особо и звук. И поэтому необходимо

Следует, что обличать не способны чувства друг друга,

Да и не могут никак они сами себя опровергнуть,

Так как им всем доверять всегда одинаково должно.

А потому то, что им показалось когда–либо, — верно.

Если же разум у нас разобраться не будет способен

В том, почему тот предмет, что квадратен вблизи, издалёка

Кажется круглым, то всё ж, когда нет оснований разумных,

Лучше ошибочно дать объясненья обеим фигурам,

Чем упускать из–под рук неизвестно куда очевидность

И, подорвав основное доверие к чувствам, низвергнуть

То, на чем зиждется вся наша жизнь и ее безмятежность.

Ибо не только падет всякий разум тогда, но погибнет

Самая жизнь вместе с ним, коль ты ввериться чувству не смеешь

И от стремнин убегать и от прочих опасностей также,

Коих бежать надлежит, и итти за противоположным.

Всё это скопище слов, таким образом, что наготове

С чувствами броситься в бой, будь уверен, — одно пустословье.

Как при постройке домов, коль начальное криво правило,

Коль наугольник фальшив и от линий прямых отступает,

Если хромает отвес и хотя бы чуть–чуть он неровен,

Всё непременно тогда выйдет здание криво и косо,

Будет горбато, вперед и назад отклоняясь нескладно,

Точно готово сейчас завалиться; и валится часто

Дом, если он пострадал от ошибок в начальном расчете;

Так и сужденье твое о вещах будет лживо и вздорно,

Если исходит оно от заведомо ложного чувства.

Ну, а теперь объяснить, каким образом чувства другие

Свой ощущают предмет, не представит больших затруднений.

Слышится, прежде всего, всякий звук или голос, как только,

В уши проникнув, своим они телом нам чувство затронут.

Ибо и голос и звук непременно должны быть телесны,

Если способны они приводить наши чувства в движенье.

Голос, к тому же, гортань нам часто скребет, и наружу

Крик исходя, все пути горловые шершавит немало.

Ибо, лишь в узкую щель, накопляясь большою толпою,

Первоначала начнут голосов вырываться наружу,

Выход, конечно, в уста, заполняемый ими, скребется.

Так что сомнения нет, что должны состоять из телесных

Голос и слово начал, раз наносят они пораненья.

Также ты знаешь, какой причиняет телу убыток,

Сколько и нервов берет, сколько сил у людей отнимает

Бесперерывная речь, от сиянья зари восходящей

Произносимая вплоть до глубокого сумрака ночи,

Если, к тому же, она произносится голосом громким.

Значит, признать мы должны непременно, что голос телесен,

Если от долгих речей убывает часть нашего тела.

Голоса грубость всегда порождается грубостью самых

Звука начал основных, а от гладкости гладкость зависит.

В уши внедряются нам разновидные первоначала:

Коль завывает труба, и глубокие звуки глухие

Дико рокочут ее, отдаваясь раскатистым шумом,

Или когда Геликон средь журчания быстрых потоков

Звонкая лебедя песнь оглашает мольбою унылой.

Дальше, когда из глубин вытесняются нашего тела

Звуки, которые мы через рот испускаем наружу,

Гибкий, искусный язык на слова разделяет их быстро,

С помощью также и губ, принимающих должную форму.

И коль не долог тот путь, по какому до нас долетает

Каждый в отдельности звук, то и сами слова непременно

Ясно доходят до нас и слышатся членораздельно:

Звук ведь тогда сохраняет свой склад, сохраняет и форму.

Если же слишком далек этот путь для отдельного звука,

В толще воздушной слова неизбежно сливаются вместе,

И, проходя сквозь нее, непременно мешается голос.

Так происходит, что ты, хоть и слышишь какие–то звуки,

Но разобраться в словах и понять их значенье не можешь:

Столь неразборчиво звук долетает до нас и столь смутно.

Часто бывает и так, что в народном собраньи до слуха

Всех долетает одно глашатая громкое слово:

Голос единственный здесь дробится на много отдельных

Вдруг, потому что идет, по отдельным ушам разбегаясь,

Звучную форму словам, направляемым в них, придавая.

Та же часть голосов, что до самых ушей не доходит,

Попусту мимо идет и, рассеявшись в воздухе, гибнет;

Часть же другая, в пути отскочивши от твердых предметов,

Звук отдает и порой морочит подобием слова.

Это усвоив, теперь ты себе самому в состояньи,

Как и другим, объяснить, каким образом в местности дикой

Скалы слова отдают, соблюдая их склад и порядок,

Ежели спутников мы, заблудившихся в горных ущельях,

Ищем и голосом их созываем разбредшихся громким.

Видеть пришлось мне места, где раз шесть или семь отдается

Изданный звук, где холмы от холмов отражают немедля

Слово за словом, на них отвечая и вторя друг другу.

Эти места, по словам в соседстве живущего люда,

Служат пристанищем Нимф, козлоногих Сатиров и Фавнов,

Это они, говорят, затевают веселье и ночью

Шумно играют везде, тишину и покой нарушая;

Рокот доносится струн, и жалобно–нежные слышны

Звуки, какие свирель из–под пальцев певцов изливает;

Издали слышит народ деревенский, как Пан, головою

Полузвериной качая венок из веток сосновых,

Часто поджатой губой скользит по стволам тростниковым,

Чтоб на цевнице его заливалася Муза лесная.

Всяких других измышляют они и страшилищ и чудищ,

Чтоб не подумал никто, что пустыни их даже богами

Брошены. А потому и слагают чудесные сказки, —

Или, быть может, еще потому они так поступают,

Что человеческий слух до всяческих росказней падок.

Я продолжаю. Тебе удивляться нимало не надо,

Что сквозь преграды, глазам ничего не дающие видеть,

Звуки доходят до нас и касаются нашего слуха.

Часто, мы видим, идет разговор за затворенной дверью,

Ибо, действительно, там по извилистым голос отверстьям

Может свободно итти, где для образов нету прохода:

Ведь расщепятся они, если эти отверстья не прямы,

Как у стекла, где проплыть может призрак любой без препятствий.

Кроме того, разлетается голос по всем направленьям,

Ибо одни из других голоса возникают: лишь только

Голос раздался один, как дробится сейчас же на много

Так же, как искры огня рассыпаются в новые искры.

Так в потаенных местах голоса постоянно роятся,

И раздается их звук, пробуждая окрестности всюду;

Призраки ж все по пути устремляются только прямому,

Как изначала пошли; и поэтому мы не способны

Видеть сквозь стены домов, голоса же оттуда мы слышим.

Впрочем, и голос, когда он проходит в замкнутые двери,

То заглушается всё ж и невнятно внедряется в уши,

Так что скорей не слова, а лишь звуки мы слышим при этом.

То, чем мы чувствуем вкус, — наш язык или нёбо, — нисколько

Более сложны для нас, при разборе их действий, не будут.

Вкус мы сначала во рту ощущаем, когда при жеваньи

Выдавим сок из еды, наподобье того, как из губки,

Если в руке ее сжать, можно досуха вытянуть воду.

Далее, выжатый сок по проходам расходится нёба

И проникает в язык, по извилистым идучи порам.

Коль основные тела сочащейся жидкости гладки,

Сладко щекочут они и сладко касаются всюду

Влажных пространств языка, из себя выделяющих слюни.

Чувство, напротив, колоть и его раздирать начинают

Эти тела тем скорей, чем грубее они и шершавей.

Вкуса услада, затем, ограничена полостью нёба.

Если же соки прошли через горло и ниже спустились,

Нет услады уже, когда сок разошелся по членам.

И безразлично, какой едою питается тело,

Лишь бы по членам могла разойтись переваренной пища,

А в животе бы всегда сохранялась должная влажность.

Ну, а теперь объясню, отчего для иного иная

Пища подходит, и как то, что гадко иному и горько,

Может казаться другим чрезвычайно приятным и вкусным.

Разница здесь велика, и различие вкусов громадно:

То, что питает одних, для других служит ядом смертельным.

Так, если только змеи коснется слюна человека,

Сгинет змея и себя самоё, искусавши, прикончит.

А с чемерицы, для нас служащей отравой смертельной,

Козы тучнеют и жир нагоняют себе перепелки.

Чтобы понять, отчего это так происходит, ты должен

Вспомнить, во–первых, о том, о чем ранее мы говорили:

Что семена у вещей перемешаны многообразно.

Далее, все существа, что живут и питаются пищей,

Раз непохожи они по наружности, и по породам

Все очертанья у них отличаются внешностью разной,

Значит, они состоят из семян точно так же различных.

Далее, коль семена отличны, должны различаться

Все промежутки, пути (что порами мы называем)

В членах повсюду, во рту и в самом, разумеется, нёбе.

Стало <

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒