ГОРДОСТЬ ПАВЛИНА

ГОРДОСТЬ ПАВЛИНА

Однажды он застал ее в глубине сада. Она принесла стремянку и через забор смотрела на покосившийся от ветхости дом якобитской постройки, но много ли увидишь за разросшимися деревьями?

— Что, шпионишь?

— Разве можно подкрадываться? — упрекнула она. — Напугал до смерти.

— Подумаешь, какой грех! Теперь все можно.

— Как грустно, — сказала она. — Все заросло, заглохло. Я хотела увидеть террасу. Помнишь, как старушка павлиниха расхаживала, распустив хвост?

— Я помню, как старик павлин упек моего папашу на два месяца за охапку планок, — сказал он. — А вообще это был он, а не она.

— Кто?

— Да твоя павлиниха. У птиц яркое оперение бывает у самцов.

— Правда? — удивилась она. — Всегда думала, что она самочка. Чтобы самец был так разукрашен!

— А сам майор? — спросил ее муж, Вилли. — Тоже любил покрасоваться. Что на своем вороном битюге, что в суде. Сделайте так, переделайте эдак! Павлин расфуфыренный.

— Когда все это было, Вилли.

— Теперь наше время пришло, — сказал он. — Их давно нет; ладно, но я до смерти не забуду тот день, когда папаша вышел из тюрьмы. — Он махнул рукой в сторону уродины из красного кирпича, которую он воздвиг на задворках майоровой усадьбы. — Видит бог, мне есть чем гордиться. Но однажды я расплачусь за обиду сполна: откуплю их дом и сровняю его с землей. А до этого не успокоюсь.

Она знала, что спорить с ним напрасно. Ему не важно, что майор умер, что дети разъехались, а дом обветшал. На доме теперь сосредоточилась вся его ненависть. Она смутно чувствовала, что эта ненависть покушается на принадлежащее лично ей. А когда дом сровняют с землей, его ненависть устремится на что-нибудь еще. Не случайно, что и в ее мыслях этот дом занял главное место.

В своем собственном доме, среди полированной мебели и безделушек, она чувствовала себя как в тюрьме, и майоров дом был пристанищем ее мечты, которую питали полузабытые воспоминания о крокете и чае на лужайке, об элегантных дамах и прелестной детворе и, конечно, о распущенном павлиньем хвосте, словно драгоценного шитья гобелен, трепыхавшем на солнце.

Он ощупал верх стены знающими руками строителя.

— Кто увидит и кому какое дело, если ты сходишь посмотреть, — пробормотал он себе под нос.

— Частное владение.

Не слушая ее возражений, он сходил за кувалдой и ломиком. Сначала выпал карнизный камень, потом подалась замшелая кладка.

— Полезай.

Она замотала головой.

— Не дури! — прикрикнул он.

— А если поймают?

— Не поймают, — сказал он и подтолкнул ее в пролом. С земли дом за частой сеткой ветвей смотрелся зловеще. По-недоброму сверкал зрачок-розетка в переплете слухового окна, словно господь бог испепелял ее взглядом.

— Давай-давай, красавица. Не робей, — подбадривал он, хотя сам не тронулся с места.

— А ты? — подпустила она шпильку.

— Мне и отсюда видно, — по-детски вывернулся он. Она-то знала — он боится. Для него старый майор еще ходил по земле. Путаясь в высокой траве, она подошла к зарослям крапивы, откуда несло затхлостью и гибелью.

— Ну, что еще?

— Крапивы боюсь.

— Пригни ее — вон палка хорошая.

Мужчина пошел бы вперед, проторил тропку, он бы подал руку, пронес на руках. Этот мужчина был другой.

Раньше здесь был фруктовый сад. Теперь он одичал и зачах. Дальше еще хуже: огород заглушили сорняки, лужайкой для крокета завладели мартышкины хвосты, через розарий было не продраться из-за буйно разросшихся и перепутавшихся колючих лиан. Террасная стена грубой кладки рухнула, аллея была усыпана битым стеклом из теплиц. Огромная виноградная лоза стучала мертвыми сухими плетями. Никакого павлина не было в помине, даже перышка после него не осталось.

— Ну, что там? — спросил он, едва она показалась в проломе стены.

— А-а, такая жалость.

— Полный разгром?

— Жалко. Красивый дом.

— Никому он теперь не нужен. За него никто не станет платить аренду. Гниль. Труха. Погоди, он еще мне достанется.

— Тебе?

— А что?

— Да зачем?..

— Чтоб снести к чертям, — сказал он. — Разобрать по кирпичику, погрузить в машины и продать в утиль.

— Не делай этого, добром не кончится, — взмолилась она. — Оставь дом в покое, он нам ничего плохого не сделал.

Бесполезно просить. Он твердо решил отомстить за отца, разделавшись с этим домом. Он ждал своего часа, и, когда через полгода дом объявили к сносу, он не поскупился, чтобы перехватить его. Он не помнил себя от радости, вертя ключ перед ее глазами.

— Кто теперь домовладелец? Она смотрела в сторону.

— Что с тобой?

— Да все из-за него, — сказала она. — Я жду от него беды.

— Тут же не как в картах — это верные деньги. И кончай нытье. Глядишь, выкроим тебе шубку или серьги-колечки какие-нибудь.

— Я бы ничего, не сделай ты этого со зла, — сказала она, заливаясь краской. — Как ребенок. И ведь знаешь, что отец был виноват.

Он отвесил ей пощечину.

— Прости, милая, — винился он позже. — Майор тут ни при чем. Просто подвернулось выгодное дельце. Сам я там кирпича не трону. Все сделает один старикан по имени Рейнберд.[11] Он мастер своего дела.

Имя мастера поразило ее воображение. При его упоминании сразу представлялась птица с хохолком. Она порхала в ее снах, эта птица.

Дом не давал ей покоя. Днем, когда Вилли не было, она часто подсаживалась к окну в спальне. Дом лежал за деревьями, как вздремнувшая огромная серая кошка. Но за слепыми его окнами, чудилось ей, шла какая-то жизнь, и нельзя застигать ее врасплох. Кто-то должен предупредить: «Берегитесь! Вы в опасности, вас сносят!» Еще плотники не пришли, а Вилли уже подсчитывал выгоду.

— За балюстраду дают пятьдесят фунтов! — сообщал он. Или — Сбагрил камин. — Или — Крышу отрывают прямо с руками.

Как-то ночью он проснулся и увидел, что она стоит у окна.

— Что случилось?

— Чей-то крик послышался.

— Лиса, — сказал он. — А может, совка.

— Похоже на павлина. Он через силу рассмеялся.

— Тебе приснилось. Десять лет прошло, как его отсюда забрали.

И он отвел ее в постель.

— Конечно, совка, — чуть слышно проговорила она. — Больше некому.

И все-таки то был резкий, требовательный крик павлина, звавший майора заступиться за своих, поднявший всех на ноги.

А наутро явились плотники. Их было двое. Они приехали на стареньком автомобиле, в прицепе лежали инструменты. Рейнберд оказался крупным стариком, белоголовым и румяным. На нем был плисовый жилет, украшенный золотой часовой цепочкой с рубиновым брелоком, под воротник серой фланелевой рубашки заправлен шелковый шарф. На пальце носил кольцо с печаткой — в мужчинах она этого не понимала, но ему шло кольцо, и шелковый шарф был к лицу.

— Выпейте чашку чая, — предложил Вилли, — а потом посмотрите дом.

— А хозяйка не рассердится?

— Что вы, приятель, ей будет только в радость, — рассмеялся Вилли, единовластно решавший такие вопросы.

— Можно тогда пригласить моего парнишку?

— Само собой, — сказал Вилли.

— Я хозяйку спрашивал, — галантно уточнил Рейнберд, но Вилли пропустил это мимо ушей, как пропускал многое. Парнишке было лет шестнадцать, он был высокий и неразговорчивый.

— Внук? — спросил Вилли.

— Сынок, — ответил Рейнберд.

— Вот это да! — сказал Вилли.

— Он не первый у меня и — как знать? — может, не последний, — без тени улыбки объявил старик.

Чтобы сменить невыгодную для себя тему, Вилли отвел старика к окну.

— Вон он. Там пропасть хорошего материала.

— Жалко такой сносить, — сказал Рейнберд. — Сокровище, а не дом. Лучше этот сломать, а в старый переехать. В тех стенах неплохо можно пожить.

У нее екнуло сердце.

— А аренда какая? — вскричал Вилли. — Ведь никаких денег не хватит!

— Они окупятся, — сказал Рейнберд и поверх его головы взглянул на женщину.

— Черт возьми! — поразился Вилли. — Кому сказать — не поверят: чтобы человек сам отговаривал себя от работы, и от хорошей работы!

А она порадовалась, что главное он проморгал: как старик посмотрел на нее, как она покраснела.

Может, ему и жалко было дом, но дело свое старик знал хорошо. Каждый день он отпускал нагруженными несколько грузовиков. Они сорвали деревянную обшивку, сняли перегородки; с помощью блока и ворота выкорчевали камины, сложенные из превосходного мягкого камня; когда дом стал пустой раковиной, взялись за крышу и стены.

Она не ходила смотреть, только слышала, как все более гулко стучат молотки, и вот со стропил уже прыгает эхо навстречу низкому голосу старика и смеху мальчишки. Наедине с отцом мальчик смеялся не переставая, а при ней умолкал и замыкался. Но она часто перехватывала его взгляд. В полдень они всегда заходили налить чаю в термосы, съесть бутерброды.

— Какой он у вас тихий, — сказала она однажды его отцу.

— Только с вами, хозяйка, — сказал Рейнберд. — Он теряется перед женщинами. Его мать умерла родами.

— Простите, что завела такой разговор, — сказала она.

— Счастливая была женщина.

Она хотела спросить почему и не решилась, но он знал ее мысли и улыбнулся.

— Потому что ее любили, — сказал он. — У меня было две жены, и обеих я любил. И обеим было хорошо. Любовь и умное обращение.

— Попробовал бы кто подступиться ко мне с умным обращением! — вспыхнула она. Ее раздражали его спокойная самоуверенность и не идущая из головы мысль, что те мертвые женщины изведали тайну, к которой она никогда так и не прикоснется.

— Не зарекайтесь, раз еще не пробовали, — с улыбкой сказал старик. Она поняла, что он имеет в виду Вилли, у которого в сердце жила только ненависть, и выбежала из комнаты.

В ту ночь она снова слышала пронзительный крик павлина. Но уже поздно было звать на помощь — от дома почти ничего не осталось. Завтра работы кончатся. Интересно, будет она его вспоминать, этого негромкого, уверенного в себе старика, не признававшего преград — в том числе на пути к ней. Она заснула тревожным сном, и во сне к ней подошел неразговорчивый мальчик и, смеясь, крикнул: «Смотрите, что он делает!»

Вилли обедал, когда она услышала крик мальчика. Она подбежала к окну: опустившись на колени, Рейнберд что-то рассматривал, а вокруг носился, приплясывая, мальчик и трубил в сложенные ладони.

— Вилли, посмотри-ка, — сказала она и почему-то положила руку себе на горло.

Вилли подошел к окну.

— Что-то нашли, — сказал он и выбежал, как был, без жилета.

Впервые после того раза, когда Вилли крушил стену, она пришла на место, где прежде стоял дом.

— Что тут у вас? — крикнула она.

— Клад! — ответил Вилли. — Сотни монет.

— Под очагом зарыли, — объяснил Рейнберд. — Надо полагать, несколько веков назад.

— Порядочные деньги! — волновался Вилли. Он поскреб монету перочинным ножиком. — Вроде серебро, ей-богу!

В тонкой белой пыли лежали сотни вафельно-тонких погнувшихся монет. Они вчетвером выложили их на пол очага, пересчитали — триста сорок две штуки.

— Зарыли во время гражданских войн[12] или еще в какое-нибудь лихолетье, а потом забыли, — сказал Рейнберд, поблескивая глазами.

— У меня есть приятель в городе, отвезу ему — пусть оценит, — сказал Вилли. Он сбегал в дом и принес саквояж.

— Слушай, Вилли, — остановила она его, — они принадлежат семье майора.

— Рассказывай! — заорал он. — Тут все мое.

— По справедливости, — сказала она, — эти монеты не твои. Вилли прижал к животу саквояж.

— Плевать на эту справедливость. Сентиментальная дуреха. Противно слушать. Я купил тут все, до последнего гвоздя. Растолкуйте ей, Рейнберд, а мне пора в город.

И он убежал с саквояжем под мышкой.

— Вы тоже думаете, что он прав? — спросила она Рейнберда.

— Он купил дом целиком. Кстати, он обязан объявить о находке.

— Все-таки это деньги. Кто-то их спрятал для своих. Какое же у Вилли право забирать их себе?

— Успокойтесь. Вся-то цена этому кладу — несколько фунтов.

Она взглянула на него и успокоилась.

— Что же вы ему не сказали? Каким дураком он себя выставил.

— Он меня не спрашивал, — сказал Рейнберд.

— И было бы из-за чего!

— Да он и с золотом поведет себя как последний дурак. Такой уж человек, — сказал Рейнберд. Он, понятно, имел в виду не клад.

Она смолчала и пошла к себе в дом.

Позже, днем, они понесли через сад свои инструменты. Завтра уже не приходить. Работа сделана, и Вилли рассчитался с ними. Она хлопотала по дому, чтобы отвлечься от мыслей, и нетерпеливо ждала Вилли. А он все не возвращался, и в четыре часа раздался стук, которого она так боялась.

— Войдите, — сказала она.

— Я не задержу, — сказал Рейнберд, входя в кухню.

— Что вам?

— Только сказать: если хотите, уезжайте с нами.

— Ну и нахал!

— Вы представить себе не можете, какой я для вас построю дом.

— Зато одно я знаю наверняка, — сказала она. — С вами не нужен будет павлин в саду. — И, поняв, что выдала себя, положила руку на горло.

Она ничего не взяла с собой — уехала, в чем была, судачили деревенские кумушки, жалевшие Вилли. Только напрасно они переживали. И в ее жизни появился интерес, и Вилли одним махом получил еще двоих ненавидеть.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 789 10 Следующая ⇒