РОДИОНОВ Руслан Андреевич

1. РОДИОНОВ Руслан Андреевич

2. Санкт-Петербург, пр. Стачек, д. 101, к. 1, кв. 665, 198302. + 7 (911) 746-60-32

3. rusl.rod@yandex.ru

4. 11, В.

5. Кировский район, ГБОУ школа-интернат 2 Кировского района Санкт-Петербурга, Трамвайный пр., д. 24, (812) 377-21-29

6. Кречетова Наталья Александровна

7. 1. Проза

8. Рассказы «Solaris», «Мед поэзии».

Solaris

А вы когда-нибудь задумывались над тем, кто вы? Нет, это, конечно, банальный вопрос: наверное, да. Однако хочу успокоить душу тем, что экзистенциальные вопросы на то и экзистенциальные, что грозными мойрами, готовыми обрубить ту самую нить, встают всё-таки перед каждым. Лежу сейчас на кровати и думаю. Мудрствую, руки под подбородком, а бороды ещё нет.

Бывало, вставал раньше утром и смотрел в зеркало. Думал о том, что это за существо передо мной такое. Правда, мне было не привыкнуть к себе: казалось, что в зеркале должен быть кто-то другой, а не подмененный. Подменыш. Последыш. Подкидыш? Не уверен. Не знаю. Шумит, витийствует. Но не море, а телевизор. Фон.

Временами все же находил ответы на этот вопрос: внушал себе, что это ответы. Ну кто-кто? Молодой человек, школьник, не очень талантливый писатель, любитель самобичеваний… Это ненадолго успокаивало. Закрываю глаза, чтобы не чувствовать ничего. Пиксельное море все равно шумит, кто-то зовёт медвежонка.

Год (или уже годы?) пандемии что-то изменили. То, зеркало, в котором виднелось блеклое, почти не успокаивавшее отражение, помутнело, и теперь совсем сложно что-то осознать, вперившись в него. Знакомый незнакомец теперь лежит в тумане, ползущим за пределы ванны. Его надменный медвежий смех, ощущение превосходства, отдаёт предсонной судорогой и частой мигренью. Открываю глаза. Захожу в ванну и смотрю в зеркало. Холодно. Жутко. Отворачиваюсь.

Дементор. Может, это он? Может, тогда в мое тело залетел никакой не вирус? Ну, право, подумайте, может ли какой-то уродливый кружочек с шипами, похожий на маленького злого императора в красных одеждах с китайских гравюр, так надышать на мое зеркало? Нет, это точно дементор. Это он, объединившись с потусторонним существом с обратной стороны, подморозил душу, зеркало, и теперь нет возможности проверить свое (или всё-таки не своё?) и без того сомнительное существование посредством других предметов. Начинаю мёрзнуть. Заперт в кафельной тюрьме. А он все зовёт его. Должна же быть и оттепель. Что, разве этот темный служитель тогда поцеловал так, что теперь не оттаю? Ну он же не морозилка. Да и мне было просто очень холодно, но не более. Неужели теперь будет невмоготу с тем, что за зеркалом? Раньше же как-то получилось. Кисло улыбаюсь. Зелень пасты. Из детства помню, что хороша на вкус. Улыбаюсь нормально, но ненадолго.

Если все было бы так трудно, то люди бы и не жили вовсе. Так что оттает зеркало, надо просто ждать. Улитка же спаслась. Уже и сам пытаюсь его разморозить жарким дыханием, да только не греет оно уже. Да и Патронуса, кроме старого, еле живого кота, нет. Он истошно орет из комнаты. Тоже зовёт?

Ёжик. Впечатление от просмотра. Чувствую нежные защитные иголки. Между мной и медведем нить, пусть она и дрожит от страшных ржавых ножниц, лапы совы, испортившей своим отражением нашу лужу, наше зеркало. Однозначно захлебываюсь в тумане. Ведь каждый из нас по-своему лошадь. Йод. Будто йод возгнали и дышать не можешь. Вот и брожу в пурпурно-гробовом едком мороке, спотыкаюсь руками о слонов и лицом о летучих мышей. Гаснут живые огоньки, гаснет голос медвежонка. Чувствую неимоверную усталость, иду на зов кота. Свежесть во рту, шум снаружи, едкость в мозгу. Задыхаюсь. Выбежал. Выключил телевизор, море уплыло, и к изголовью подошла спутница сна — ночь. Утопаю.

Жизнь — это река? Надо плыть. По-каратаевски — не по-другому. Иногда всё вокруг сильнее нас. Йодный иннсмутский туман сильнее нас. Хочу быть Пьером, а лишь несбыточно фантазирую. Мечта так сладка, что мозг подвержен слипанию. Не заснуть. Встаю. Слышу собак.

Залают до смерти. Люди? Уже давно. Блуждаешь, перебираешь йодный флёр, а они мешают: играют и желают помочь. Скачут, гавкают под ухом. Так же быстро исчезают по зову. Собаки затихли. Исчезли из виду. Смотрю на звёзды.

И что делать, если попал в туманную беспощадную реку, а никто помочь не может? Плыть? А не знаю. Река жизни разрушит всё: её не остановишь, не перекроешь никаким хламом. Да и времени не хватит на это. Разумнее не хохотать ей в лицо о бессмертии своей души (этого на долго не хватит), а наоборот, признать ее силу. Лечь спиной на карпа покорности и плыть до берегов, которых не знаешь, пусть и через чужое русло. Ибо берег есть всегда. Будто парю в воздухе. Звёзды мерцают и щедро падают, большие и маленькие. Десница Бога колышет траурный платок ночи.

Йод. Десница Бога. Может, год назад вот так вот его же рукой Полынь была брошена на планету и фиолетовым дымом отравила людей, а мне отравила воду, хлеб и воздух? Может, это все только начало? Закрыл окно, закрыл его черной шторой. Чувствую тревожность, разрозненный рой мыслей — таран. Сел на подоконник.

Кажись, уже что-то такое было. Помните, рой саранчи в Африке? Что это, тоже наказание? Проделки Аваддона и его питомцев? Чувствую, что схожу с ума. Надо выйти. Встаю. Одеваюсь. Был счастлив тут. Уже не буду. Снова лай собак.

Лабрадор. Это был лабрадор. Шествовал, как тот древний зверь. По лужам. Она будто сверху. Но вообще сзади. Смотрит по-вавилонски, сама в золоте, узкие руки — в кольцах. Подруга Аваддона? Или femme fatale из Петербурга? Полыни плывут по небу, и на льду — блеклые сполохи. Такой же лёд в ванной. Фонарь горит глазом «Атлантиды». Дрожу от холода.

Могучим градом фонарей обсыпали Австралию. Тогда вострубил первый? Стволы сожглись, трава сникла. Утро. Теплеет душа. Потух фонарь. Засмущал ночь, она покраснела.

Нет, не сумасшедший. Просто думаю. А что дальше? Дракон и Макаэль? Евфрат? Восходит солнце. Больное, потемневшее, будто посыпало пеплом главу. Щурюсь.

Один критик тоже не поверил немцу-историку. И чем это закончилось? Не хочу так же, по-каренински умереть. Петербург. Бессолнечный Solaris. Мир зеркал. Иду и отражаюсь — в дожде, снеге.

Пусть будут побеждены дементоры, пусть звёзды перестанут падать, пусть лабрадор исчезнет, а злаковое поле даст урожай, но всё-таки уже чего-то не будет. Медвежонок, ты где? Медвежонок, твой ёжик, такой маленький и игольчатый, за помутневшим зеркалом ходит по заскорузлым улицам родного чужого города.

Расселили, рассорили. Разбили. Расставили. Разделили. Распнули. Разворачиваюсь домой.

Слышишь, медвежонок? Мы такие разные, а друг без друга не можем. Спешу по льду.

Теперь, зеркало, ты восстановишь сплав? Электролиз жизнью трудно пережить. Поскальзываюсь. Распадаюсь. Гидролизуюсь?

У человека есть потребность в другом человеке. Не знаю, мне нужен быль лишь ты, странный потусторонний зверёк из зеркала. Бегу. Задыхаюсь. Не смотрите так: вы разве никогда не разлучались со своим медвежонком?

Финал. Каков будет финал? Неужели пока рано? Неужели пока не суждено? Бегу по лестнице. Перчатки разные. Все смешалось в этом доме.

Хочу лишь снова увидеть. Загадочного, странного, лохматого, большого. Но своего. Медвежонок, что ты там делаешь, там, за йодистой дымкой? Ты плачешь? Или наоборот? Тебе что, весело? Склизкие слёзы. Лифт едет.

Часто мы ссорились, не понимали друг друга до конца, но каждое утро, каждый вечер видели друг друга, радовались друг другу. А нас, непохожих близнецов, разделили адской ширмой. Лучше уж жить в непонимании с тобой, чем не знать, где ты, медвежонок. И с кем. Так ещё неспокойнее. Неспокойный звук лифта.

Целую вечность прождали. Год или два. И все ещё недостаточно? Туман из Иннсмута, когда же ты уйдёшь? Вхожу в квартиру. Тошнотворный йод.

Шаль. Жаль. Всё та шаль между нами. Медвежонок, не могу. Где ты? Ты не слышишь мой голос? Мне было трудно с тобой, а без? Дрожь. Рокот. Располосовали череп, вытекли глупые уродливые буквы. Не могу думать:

Щ.

Ъ.

Ы.

Ь.

Эй, медвежонок, вот так вот ждёшь-ждёшь чуда, а его нет. К концу подходишь, а его нет, нет, нет. Медвежонок, мой медвежонок, а ты есть? Утираю слёзы. Безмолвие.

Юлой все завертелось недавно, все разворошилось. Нет, не всё, многое все же терпимо, жизнь течет чередом. Но что-то одно, последнее в списке, но такое жизненно важное, навсегда ушло в пурпурный туман…

Ах, а медвежонка всё-таки нет.

Больше нет.

Мед поэзии

И, как пчелы в улье опустелом,

Дурно пахнут мертвые слов

Н. С. Гумилёв

Поздним вечером известный норвежский писатель по имени Гисли сидел в мягком кресле в огромном доме, построенном дорого, но пошло, как это бывает почти у всех людей, которые не могут отличить рококо от барокко, а затем внезапно богатеют. Позволю себе оставить случайного нашедшего этот дневник читателя без подробного описания особняка. За окном впервые за долгое время чьей-то рукой соткался радужный свет, колыхавшийся, как лепестки тропических цветов во время дождя. Местные жители, в их числе было много пожилых, поговаривали, что северное сияние давно не было столь ярким — чья-то жизнь должна была перевернуться. Что ж, читатель, возможно, они оказались правы. Приезжие радовались: они поднимали головы, и в их лицах отражался свет, заставлявший улыбаться. Да и детям было не до страшных предзнаменований: в теплых пушистых шапках они, смеясь, несли корзины с яблоками и гвоздиками к друзьям.

Нашего героя уже давно не интересовал родной городок с его людишками, проблемами и древними зимними праздниками. Гисли рассматривал эмаль камина, грозно метавшего искрами, в которой причудливо отражались лопасти латаний. Он часто увлекался игрой образами, будоражив в мозгу то, что не мог выразить на бумаге.

Читатель скажет, что наш писатель плохой. Нет-нет, это не так. Он начинал хорошо, кто-то скажет, превосходно. Как многие, сначала в школьной газете, потом в маленьких редакциях публиковал свои произведения, преимущественно стихи. Да, Гисли, несомненно, был талантлив. Может, он слишком хотел денег и признания? Это, пожалуй, больше похоже на правду.

Гисли родился в очень бедной семье и пережил множество унижений. Он старался прислушиваться к совести, писать то, что позволяло бы читателям ненадолго скрыться от суеты. Но нравственность нравственностью, а на гонорары, хотя это чересчур серьезное слово для грошей, которые ему платили, было не прожить. Сладостные мечтания о сопряжении безмятежного существования и честного занятия любимым делом были запорошены суровой метелью литературного мира и остались где-то на обочине. Он сдался. Что оставалось? Гисли не получил никакого образования, кроме школьного, а идти учиться дальше не было ни сил, ни желания. Он стал зарабатывать написанием агитационных брошюр для разных политических партий. Получалось успешно: талант, или, может, уже не совсем, его не подвёл. Со временем характер заказов менялся: некоторым людям за хорошие деньги требовалось испортить репутацию. Жалел ли он? Да, в этом я могу вас заверить, дорогой читатель. Наш герой может и хотел бы вернуться к написанию настоящей литературы, жгущей, как случайное прикосновение к горячему чайнику, неожиданное и болезненное, да уже не мог. Ему оставалось тешить себя созданием туманных образов. Но и от них в итоге ничего не осталось: причудливые латании оказывались жалкими, ссохшимися пальмами, нуждавшимися в поливке.

Сейчас в сладкой истоме усталый Гисли долго смотрел на картину, подаренную его, пожалуй, единственным другом Браги. Хочу вам сказать, дорогой читатель, странный был этот пожилой человек с бородкой и мудрыми глазами. В первый раз его увидели несколько месяцев назад, когда было ослепительно яркое северное сияние. Он устроился работать в школу учителем литературы. Браги был добр, красноречив, обладал витиеватой фантазией. С нашим героем он встретился в книжном магазине, когда они оба, конечно же, случайно, оказались в разделе художественной литературы. Необычайно интересным показался Гисли старичок, рассуждавший о том, что, как казалось, совсем недавно было всем.

Они стали проводить больше времени вместе. Помимо тёплых воспоминаний о прошлом творчестве Браги будил в душе писателя чувство вины за преступление против искусства. Редко учителю литературы удавалось задеть в нём то, что он прятал сам от себя всё это время — правду, этого призрачного змея, который в неожиданные моменты петлей оборачивается вокруг шеи, оставляя неприятное ощущение чего-то мертвенно холодного.

Браги обожал яблоки, говорив, что они напоминают ему о прошлом. Часто он зачитывался немецкой и русской литературой, ехидно посмеиваясь.

Сегодня утром учитель уехал в свой родной город Олесунн, где, кстати, жил коллега нашего писателя. Лишиться единственного собеседника было, как минимум, досадно. На прощание старик подарил картину: Гисли не знал её автора, но однажды видел ее у Браги на стене. Золотая рама была украшена рунами, о которых совсем недавно говорил Браги. Рассказы учителя нравились писателю, но Гисли не понимал такого серьезного отношения собеседника к каким-то сказкам. И очень зря, читатель. На картине было изображено огромное дерево, ясень, с могучими корнями, выпиравшими из-под земли коричневыми глыбами. Ствол напоминал широкий столб, выше разраставшийся пышной кроной, которая перекрывала синь неба. Картина освещалась призрачным светом каминного огня — листья дерева поблескивали, очаровывав Гисли и дурманив сознание.

Он видит вокруг себя сочную траву бесконечного луга, трогает — вроде настоящая. После норвежской погоды он щурится от ослепляющего изумрудного цвета. Где он? Над головой что-то звенит, Гисли поднимает голову и видит высоко, так высоко, что слезятся глаза, жёсткие огромные листья, бьющиеся друг о друга, как колокола. А это что?

Он опускает голову и видит груду камней, у одного из которых бьёт мощный источник. Блестящая вода с золотым отливом прозрачна. Она течёт под корни дерева. Из-за ствола выходит огромный бледный великан. Гисли рассматривает его и вздрагивает от оглушающего крика: мимо пронесся огромный орёл. Что случилось? Рядом с великаном — высокий мужчина в тяжелых доспехах и с копьём. Они долго, разгоряченно говорят на странном, дикарском языке, но почему-то знакомом языке. Великан прикладывает свою громадную руку к лицу мужчины — на месте правого глаза зияет темно-бордовая глазница. Гисли дрожит. Вмиг мужчина оборачивается орлом с клювом, полным священной водой.

Гисли пятится: орёл взмахивает могучими крыльями с перьями земляного цвета и мчится к нему. И вот уже герой на жилистой спине птицы, взмывающей вверх. Он сжимает в пальцах перья-клинки орла, дрожа от страха, удивления и счастья. Перед ним исполинское дерево во всей его красоте. Но в этом есть гармония: ветви наливаются водой из источника и соединяют девять сфер — разные миры с разными существами.

Орёл взлетает на последнюю сферу, отливающую розовым золотом — синеватым серебром, так ярко, что надо закрыть глаза. В середине сферы — огромный замок с башнями, самая высокая из которых, строгая и вместе с тем ажурная, протыкает замок посередине, словно готический шпиль. Орел прорывает волшебную ткань и влетает в одну из зал замка. В ней сидит старичок с мудрыми глазами. Орёл, превращаясь в человека, выливает воду в серебряное ведро. Его голос звучит теперь по-другому: льётся тайная песня. Спутники старика выпивают воду — их голоса тоже теперь звучат ясно, как листья-колокола. Слова испускают изысканный медовый запах — не дурно-бумажный, к которому так привык Гисли. Это живопись, музыка, литература высшего ранга, теперь недостижимого. Некоторые звуки, произнесенные стариком, повторяясь, особенно впиваются в слух, приближая к разгадке. И гордо гремят длительным рокотом аллитерационные созвучия изящной литургии. Гисли видит мерцающий свет, исходящий от присутствующих, и понимает, что ему таким никогда не засиять, второго шанса не дадут. На глазах появляются слезы ненависти.

Затем старичок как давний знакомый приобнимает в утешение Гисли и показывает рукой на всех присутствующих: красноречивых юношей и девушек, любые слова из уст которых звучат, как стихи. Гисли чувствует себя чужим, вытирая слëзы. Старик показывает вниз: туда, где орёл пролил капли священной воды, сбегаются люди. Но вот их голос звучит не сладко и гармонично, а скрипуче-фальшиво. Большинство обывателей вокруг слушают именно их. И слушающие обманываются, доверяются, пока их жалкие кумиры обогащаются. И думает Гисли, что так должно быть, что должны такие ложные речи сосуществовать с прекрасными песнями, но изначально-то он обладал далеко не каплей таланта. И видит Гисли то, о чем раньше и думать не хотел: слезы жены и позор детей оклеветанного отца, людей, погибающих на войнах в том числе из-за него… В глазах Гисли рябит, яркие цвета становятся тусклее и искусственнее, пока не превращаются в масляные краски.

Что произошло? Кто знает, дорогой читатель. Какая разница, был ли это сон, фантазия или явь. Иногда случается то, что меняет жизнь навсегда. Это вероятно, произошло и с нашим героем. Он закрыл влажные глаза руками и стал думать, стараясь не смотреть на картину. Собственные произведения стали ему противны. Больше он ничего не писал.

Вскоре Гисли устроился работать на место Браги, ничего не узнав о жизни знакомого. Ему нравилось учить детей, ничего не писать. Да, он уже не мог позволить себе наслаждаться экзотическими фруктами и заказывать роскошную мебель из красного дерева, но он спал спокойно, никого не обманывав. Радовало его и то, что тексты приятеля из Олесунна он видел всё реже и реже, а потом они вовсе исчезли из продажи.

Что ж, пусть читатель думает сам, что бы это всë значило. Всякое случается в жизни. Разные свидетельства странных происшествий встречаются в мировой литературе: в XIX веке некий искусный лжец испытал бедного ученого, позже подобное существо появилось в большом европейском городе, оставив сгоревшим писательский дом. Там же и примерно в то же время появился некий Дымков, устроивший загадочное цирковое представление. Решать вам, читатель.

Впрочем, как-то я затянул. Я недавно приехал из Олесунна после одного долгого дельца. По всему небу пляшут, скучившись, разноцветные огоньки, сливаясь в заученном танце. Сейчас я уберу дневник в сумку, на дне которой лежат яблоки от дорогой Идунн, и направлюсь с прямоугольным пакетом в гости в новом городе…