Ранняя лирика Ахматовой: глубина, яркость переживаний поэта, его радость, скорбь, тревога. Тематика и тональность лирики периода первой мировой войны: судьба страны и народа.

Сегодня мы с вами будем говорить о стихах и литературной позиции Анны Андреевны Ахматовой в 1920-30-е годы. И в центре нашего разговора будет цикл Ахматовой «Реквием», который писался в конце 1930-х годов, но к разговору об этом цикле мы с вами подойдем историко-литературным путем. Ахматова очень быстро, очень рано нашла свою собственную поэтическую манеру. Среди свойств поэтики ранней Ахматовой разговорность ее ранних стихов, что в стихах проявилось через диалог или полилог, умение сказать о внутреннем через внешнее, и отсюда в поэзии Ахматовой так много предметов, и через предметы, через предметные реалии она передает душевное состояние, и это, как она сама писала в поздние годы, возможно, повлияло на программу акмеизма, который, как известно, тоже ставил на предмет. Это ударные концовки ахматовских произведений, которые иногда называли острыми концовками. Анна Андреевна Ахматова (Горенко) прожила долгую поэтическую жизнь и в поздние годы не любила, когда предпочтение отдавалось ее ранней лирике. Славу Ахматовой принесли уже первые сборники стихов. В предисловии к первому лирическому сборнику «Вечер» (1912) Кузмин писал о ее способности «понимать и любить вещи... в их непонятной связи с переживаемыми минутами», причем «вещи» высвечены с точностью и обостренностью «предсмертного» видения. Таково, например, стихотворение из первой (киевской) тетради 1909 года: Молюсь оконному лучу — Он бледен, тонок, прям. Сегодня я с утра молчу, А сердце пополам. На рукомойнике моем Позеленела медь. Но так играет луч на нем, Что весело глядеть. Такой невинный и простой В вечерней тишине, Но в этой храмине пустой Он словно праздник золотой И утешенье мне. О душевном состоянии почти ничего не сказано, только «сердце — пополам». Остальное чудесным образом понятно без объяснений. Простая бытовая вещь, рукомойник, преображается игрой солнечного луча и воображением лирической героини в «праздник золотой» и даже «в утешенье». Обыденная деталь становится значимой. Звонкий слог, легкий ритм, простая лексика оттеняют, заговаривают горе, первое слово и последняя строка как будто закольцовывают композицию стихотворения, лечат отчаянье. Так беспомощно грудь холодела, Но шаги мои были легки. Я на правую руку надела Перчатку с левой руки. («Песня последней встречи», 1911) Растерянность, душевное опустошение, переживание разлуки передано этой невольной неправильностью. Б. М. Эйхенбаум увидел в ранних стихах Ахматовой «нечто похожее на большой роман». Действительно, там есть герои Она и Он, их психологические портреты, история отношений, сюжеты чувств. И неизменно — неразделенность чувства, разлука, «невстреча». В лирике Ахматовой целый мир женской души, страстной, нежной и гордой. Содержание жизни героини — любовь, все ее оттенки — от предчувствия любви до «страсти, раскаленной добела». Ахматова — признанный мастер любовной лирики, знаток женской души, ее увлечений, страстей, переживаний. Первые ее стихи о любви имели некоторый налет мелодраматизма (позднее она негативно относилась к этим первым своим поэтическим опытам), но скоро в ее произведениях зазвучал психологический подтекст, приоткрывающий душевное состояние лирической героини через описание ее внешнего поведения, через выразительные, четкие детали («Вечерние часы перед столом...», «Я научилась просто, мудро жить...»). Вершина любовной лирики Ахматовой — в ее стихах, посвященных Борису Анрепу («Широк и желт вечерний свет...», «Эта встреча никем не воспета...», «Это просто, это ясно...», «Сказка о черном кольце»). В них она следует прежде всего пушкинской традиции. Глубокое, сильное, но безответное чувство раскрывает духовную высоту и благородство лирической героини. Второй сборник «Четки» (1914) укрепил успех ахматовской поэзии. В стихах этого сборника «роман» развивается, часто переплетаясь с урбанистической темой. Героем лирики Ахматовой становится Петербург, «город, горькой любовью любимый». Для акмеистов северная столица не только тема, образ, но и стилеобразующее начало: строгость Петербурга, его «классичность» требовали и соответствующей поэтики. Углубляется мотив непонимания, отчужденности: Он говорил о лете и о том, Что быть поэтом женщине — нелепость. Как я запомнила высокий царский дом И Петропавловскую крепость! («В последний раз мы встретились тогда...», 1914) Глубина психологизма достигается с помощью высвеченной памятью детали, которая становится знаком обостренного чувства. Соединение обыденной детали петербургского пейзажа с глубиной переживаний придает стихам необычайную художественную и психологическую убедительность. Приметы Петербурга здесь — знак разлуки. Война 1914 года отозвалась прямо или косвенно во многих стихотворениях Ахматовой (мотивы мужа-воина, битвы, разлуки). Уже в «Четках», а особенно в третьем сборнике, «Белая стая» (1917)[5] меняется манера поэтессы. «Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой», — писал О. Э. Мандельштам: мотивы отрешенности, смирения, отказа от мира, высокая, торжественно-замедленная речь, классичность, все чаще имя Господне: Слаб голос мой, но воля не слабеет, Мне даже легче стало без любви. Высоко небо, горный ветер веет, И непорочны помыслы мои. 1912 Подготавливается переход к поздней лирике, включенной в широкий исторический контекст, заметнее становятся философские размышления. Определяется тема поэта и поэзии, ее назначения. В стихотворении «Уединение» (1914) появляется образ героини, близкой «Пророку» Лермонтова: Так много камней брошено в меня, Что ни один из них уже не страшен... Лирическая героиня не жалуется, не ропщет, а спокойно и мужественно принимает возложенную на нее миссию. Божественный дар позволяет видеть мир с высоты: и зарю, и последний луч солнца, и ветры северных морей. Возникает образ Музы, созданный с помощью синекдохи: А не дописанную мной страницу — Божественно спокойна и легка, Допишет Музы смуглая рука. (Справка: синекдоха — частный случай метонимии, когда часть обозначает целое). В стихотворении 1915 года тема предназначения поэта углубляется, восходит к пушкинской традиции: Нам свежесть слов и чувства простоту Терять не то ль, что живописцу — зренье Или актеру — голос и движенье, А женщине прекрасной — красоту? Но не пытайся для себя хранить Тебе дарованное небесами: Осуждены — и это знаем сами — Мы расточать, а не копить. Иди один и исцеляй слепых, Чтобы узнать в тяжелый час сомненья Учеников злорадное глумленье И равнодушие толпы. Именно с пушкинской традицией связана свойственная Ахматовой масштабность поэтической мысли, гармоническая точность стиха, многообразие лирических тем, возможность выявить всеобщее значение неповторимого душевного движения, соотнести чувство истории с чувством современности. Гражданская и патриотическая лирика. В 1917 году, незадолго до октябрьского переворота, когда разложившаяся русская армия была уже слабой защитой для Петрограда и ожидалось нашествие немцев на столицу, Ахматова написала стихотворение, открывавшееся словами: Когда в тоске самоубийства Народ гостей немецких ждал И дух высокий византийства От русской церкви отлетал, Когда приневская столица, Забыв величие свое, Как опьяневшая блудница, Не знала, кто берет ее... Эти затянутые на две строфы придаточные предложения сменялись лапидарным главным: «Мне голос был», соотносимым со всем ранее сказанным. Народ как бы был готов к национальному самоуничтожению. Во второй строфе отразилась правительственная чехарда последних лет империи и времен Февральской революции. «Дух византийства» — понятие, особенно важное для поэтов Серебряного века, последователей Вл.С.Соловьева, в том числе А.А.Блока. Россия воспринималась как «столица» православия, преемница Византии, а утрата «византийства» — как причина грядущей мировой катастрофы. «Мне голос был» — сказано так, словно речь идет о божественном откровении. Но это, очевидно, и внутренний голос, отражающий борьбу героини с собой, и воображаемый голос друга, покинувшего родину. Призывом «голоса» оставить Россию навсегда, его обещаниями отмыть кровь от ее рук (оставшись в России, она как бы становилась причастна ко всему, что грозит стране), освободить от стыда, даже дать новое имя и с ним забвение несчастий («Я новым именем покрою / Боль поражений и обид») в газетной публикации 1918 года стихотворение кончалось, ответа «голосу» не было. А с годами, после начала Первой мировой войны, возникла в ахматовских стихах еще одна тема. К тем любовным темам, которые присутствуют в ее первых книгах, книгах «Вечер» и «Четки», прибавилась еще тема христианского самопожертвования. В стихотворении «Молитва», в стихотворении «Когда в тоске самоубийства…», которое было написано в 1917 году, эти темы доминируют. И эти темы христианского самопожертвования во многом, конечно, возникли не просто так. Не просто Ахматова перебирала темы и подумала: «А вот возьму-ка я эту». На самом деле, конечно, эти темы отражали важные свойства ее личности, а именно: ощущение себя ответственной за то, что происходит в стране, ощущение себя в центре исторических событий и ощущение, что именно от ее поведения, в частности, например, от того, уедет она из страны после тяжких испытаний или не уедет, зависит судьба России. Вот это ощущение во многом и определило литературную позицию Ахматовой в 1920-1930-е годы. Ахматова была среди тех, кто революцию Октябрьскую, Октябрьский переворот восприняла как настоящую катастрофу для России и не уехала после этой катастрофы, но это определило многие особенности ее поэзии, не только 1920-30-х годов, а вообще ее поэзии пореволюционной. Жизнь «после всего». Дело в том, что Ахматова прожила столь насыщенную поэтическую жизнь до революции, что потом, после революции, после катастрофы, которая эту жизнь оборвала, так или иначе все, что она писала, почти все, что она писала, – будем более точны и более аккуратны, – так вот, почти все, что она писала, каким-то образом являлось таким воспоминанием о том, что было раньше. Или, может быть, точнее говоря, почти все, что она описывала в пореволюционные годы, соотносилось с той насыщенной, с той настоящей жизнью, с той ненасильственной, устроенной жизнью, которую она вела до революции. Роман Давидович Тименчик, один из крупнейших специалистов по творчеству Ахматовой, назвал свою статью о пореволюционной поэзии Ахматовой «После всего». Это название он взял из книги самой Ахматовой «Anno Domini», книга, которая вышла в 1922 году. Это было название одного из разделов этой книги. Оно действительно очень характерное: «После всего». Действительно, кончилась не только юность, не только молодость, не только дебютная пора. Кончилась жизнь, кончилась естественная жизнь, оборвалась, катастрофа произошла. И все, что произошло потом, есть долго тянущаяся, мучительная послежизнь, после всего. Так Ахматова ощущала себя в 1920-30-е годы. И вот как раз эта оглядка на прошлое, оглядка на ту эпоху, которая кончилась, дореволюционную, и то, что Ахматова продолжала пользоваться теми приемами поэтическими, которые она выработала в ранние годы, наверное, и привело к тому в первую очередь, что современники начали упрекать Ахматову послереволюционную в самоповторах, самые разные критики, весьма проницательные, замечательные критики: Корней Чуковский, Михаил Кузьмин. Совершенно разные позиции в литературе занимали они, но оба в своих отзывах на пореволюционные стихи Ахматовой пишут о том, что Ахматова стоит в опасной точке, пишут о том, что ей грозит стать заложницей того, что она делала в ранние годы, предостерегают ее от этого. И сама Ахматова довольно болезненно, конечно, к этому относилась, как, собственно, и любой поэт, которого упрекают в том, что он не развивается, и даже написала работу о самоповторах у Пушкина, как бы отвечая своим критикам. Не повтор, а развитие. На самом деле, конечно, она действительно во многом, с одной стороны, может быть, варьировала то, что она делала в ранние годы, с усилением гражданской темы, с усилением темы как раз самопожертвования христианского, но говорить о самоповторах не приходится. Достаточно положить стихотворения «Реквиема», например, о котором мы будем дальше говорить, и стихотворения 1910-х годов, чтобы увидеть, что, конечно, происходил не повтор, а происходило развитие. Вот, собственно говоря, тот, может быть, основной тезис, который мне хотелось бы утвердить в этой своей лекции. Не повтор, а развитие: Ахматова развивала те принципы своей поэтики, которые были выработаны в ранние годы. Ахматова ту гражданскую тему, которая возникла в ее стихах после Первой мировой войны, а потом после революции, и тему эту, увязанную с темой христианского самопожертвования, довела до абсолютного совершенства как раз в цикле «Реквием». И вот здесь есть еще одно такое обстоятельство, о котором нужно, конечно, упомянуть и которое мешало критикам, даже самым проницательным, адекватно воспринимать ахматовское творчество. Это простое обстоятельство. Сама Ахматова писала так про него: «С середины 20-х годов мои новые стихи почти перестали печатать, а старые перепечатывать». То есть критики, которые писали о бесконечных самоповторах Ахматовой, основывались прежде всего на стихах 1910-х годов, на ранних стихах. Новых стихов Ахматовой, как раз в силу именно того, что это были гражданские стихи, как раз в силу того, что они не могли быть напечатаны в советской России в то время, они просто их не знали.