О. М. Гусев 17 страница

Дальше Ренан переходит к описанию географической среды Иудеи, которая изначально формирует образ жизни того или иного народа, как это полагают и многие иные учёные, в том числе так нелюбимые Ренаном славянские.

То, как он описывает центральную местность Иудеи, над которой господствует гора Синай, заслуживает того, чтобы привести этот кусочек из его книги дословно.

«Она похожа, – говорит он о местности вокруг Синая, – на пейзаж, лишённый воды, и походит на Луну или другое небесное светило, лишённое атмосферы. Нередко на вершине Синая громоздятся тучи и облака. Но если везде гроза благотворна, то здесь она приносит с собой лишь ужас. Нельзя сравнивать Синай с Олимпом, покрытым лесами и изобилующим водами. Уж скорее это Исландия или Жак-Майен, но без снега. Из всех атрибутов, составляющих красу природы, как солнце, вода, деревья, зелень, тучи небесные, животные и человек, из всего этого там виден только камень, испещрённый металлом, камень, враждебный жизни и истребляющий её вокруг себя. Там никогда не зарождалась жизнь, потому что везде царит абсолютная сушь; в этом нечеловеческом крае нет ни одного плода, ни одного зерна хлеба, ни одной капли воды. Но в награду за все эти лишения, нигде свет и воздух так не прозрачны и снег так не ослепителен, как там».

В соответствии с этой географической средой Ренан приводит аналогию с характером и устремлениями израильского народа, для которого гора Синай стала священной. И здесь, вроде бы уклоняясь от своей главной мысли, снова говорит об аналогии: «Экзальтированные еврейские патриоты хотят всё или ничего и крайне обижаются, если историк не придаёт Израилю значения и роли, преисполненной возвышенной аналогии... Это этнографическое недоразумение, что современные евреи считают своими предками то племя, в недрах которого его незначительное меньшинство восприняло ту религию, которую они теперь исповедуют... В мире нет незапятнанной истории. История еврейского народа одна из прелестнейших, но сказать, что на ней нет пятен, не могу, мне чужды такие претензии. Это была бы история вне сферы человека...»

Ренан прав, конечно: ничем не запятнанной истории ни у какого народа нет, как и мнение современных евреев о том, будто выведенные Моисеем из Египта сыны Израиля, их прямые и единственные предки, – лишь «этнографическое недоразумение», хотя бы потому, что в их современных антропологических типах, как я уже говорил, очень трудно отыскать признаки изначальной семитской расы, чаще всего они вообще отсутствуют. Не претерпел существенных изменений только сам прадавний иудаизм, как опять-таки правильно пишет Ренан.

И вот здесь, избрав для себя исторический метод исследования немецкого историка и философа Иоганна Готфрида Гердера (1744–1803), книгу которого «Идеи к философии истории человечества», изданную в Париже в 1828 году с предисловием Иоганна Вольфганга Гёте, считал главным учебником для любого серьёзного историка, сам, вероятно, не заметил, как подошёл к истокам того, о следствиях чего однозначно высказался Гердер: «Министерство, в котором еврей имеет силу, либо дом, хозяйство, в которых еврей носит ключи от гардероба или кассы, также и департамент или комиссариат, где командные посты заняты евреями, всегда представляют собой непросыхающие топкие болота. Согласно старой пословице: где падаль, там и стервятник, где навозная куча, там гнездится инфекция и копошатся черви».

За это высказывание, которое после падения Парижской коммуны и новой реставрации во Франции монархии вдруг широко начали цитировать в европейской прессе, Гердера в синагогах Европы объявили «отпавшим евреем», как в своё время Спинозу и Уриэля Акосту. Но Ренан-то прекрасно знал, что его любимый почивший в бозе учитель никаким евреем не был и быть не мог. Он родился в Восточной Пруссии в семье сельского учителя, среди которых ни в Пруссии, ни в Германии евреев никогда не было. Кроме того, свою карьеру Гердер начал домашним учителем в семье православного дьяка под Кёнигсбергом, у которого в то самое время квартировал русский полковой хирург (имя его нам, к сожалению, неизвестно, однако он фигурирует во всех научных биографиях Гердера), обративший внимание на одарённого, но бедного молодого человека. Хирург убедил парня поступить в Кёнигсбергский университет и заранее оплатил весь курс его обучения на медицинском факультете, чего русский военный врач, среди которых евреев также не было, для правоверного иудея не сделал бы, да и тот, в свою очередь, будь он евреем, никак не мог бы оказаться в роли учителя детей православного дьяка.

Дальше биография Гердера для нас не суть важна. Иное дело, как Ренан использовал случай с русским хирургом, чтсЗы защитить Гердера от проклятий в синагогах и еврейской прессе Западной Европы. Он выступил в Колледже де Франсе с лекцией, в которой утверждал, что Гердер имел в виду жалобы на евреев своего русского благодетеля, который будто бы говорил ему: «В Восточной Европе еврей подобен раку, медленно въедающемуся в тело других наций. Эксплуатация других людей – это его цель. Эгоизм и отсутствие личного мужества – его главная характеристика; самопожертвование и патриотизм, вместе взятые, ему чужды». Ну, а Гердер якобы пересказал это своими словами, но по присущей большим учёным рассеянности не уточнил, что речь шла о евреях не Западной, а Восточной Европы, то есть в основном Российской империи.

Ренан не подозревал, что, подчёркивая разницу между западно-европейскими и российскими евреями, этим только подольёт масла в огонь. «Рассеянным» показал себя именно он, а не Гердер. Прежде, чем сделать такое заявление, он «запамятовал» поинтересоваться историей российского еврейства. Если бы поинтересовался, он узнал бы, что позванные в Киевскую Русь родным дядей Владимира I рабби Добраном иудеи в 1113 году были изгнаны из её пределов Владимиром Мономахом (В. Н. Татищев. «История Российская». М.– Л., 1963, т. И; см. также «Повесть временных лет»), и официально проживать им запрещалось до самой смерти императрицы Елизаветы Петровны, хотя они и пытались проникать в Московскую

Русь и затем в Российскую империю под видом различных христианских протестантов и даже католиков. Но для них это всегда было связано с риском, особенно при Иоанне Грозном, который повелел «по опознании таковых топить их в реках». Пётр Великий на предложение Нидерландов переселить в Россию часть голландских евреев ответил: «Я предпочитаю видеть в моей стране магометан и язычников, нежели евреев. Последние являются обманщиками и мошенниками. Несмотря на мои распоряжения, они стараются осуществить это подкупом моих чиновников». Словом, отказал. А Елизавета Петровна на прошении дозволить евреям в России торговать и пользоваться правами российских подданных наложила резолюцию: «Евреи проживают в различных частях России. От этих ненавистников Христа мы не можем ожидать ничего хорошего. В связи с этим я издаю следующий приказ: все евреи, мужчины и женщины, независимо от их положения и богатства, должны немедленно убраться за пределы границы. От этих врагов Христа я не хочу иметь никакой прибыли» («Полный сборник законов и положений, касающихся евреев». Составитель и издатель В. О. Леванда, СПб, 1874 г.).

Несвойственное российским самодержцам благоволение к евреям проявила только Екатерина II, которая, как я уже говорил, для того, чтобы сделать их подданными России, присоединила к Российской империи Царство Польское, в чём никакого резону, ни политического, ни экономического для России не было. Зато в результате за один век с небольшим, несмотря на то, что та же Екатерина II, дабы слишком не возмущать Россию, была вынуждена ввести так называемую «черту осёдлости», собственно в Россию, тем не менее, переселилось более трёх миллионов евреев, не считая около двух миллионов, оставшихся в Царстве Польском. В то время как в Западной Европе только в Австро-Венгрии к концу XIX и началу XX века их было два с половиной миллиона и 600 тысяч – в Германии. В Австро-Венгрии в четыре с лишним раза больше, чем в Германии потому, что при разделе бывших владений Речи Посполитой, которая долгое время принимала основную массу евреев, изгоняемых из других европейских стран, ей, то есть Австро-Венгрии, и кусок территории Польши достался значительно больший, чем Германии. В «юдолюбивой» же Франции их к тому времени насчитывалось всего 50 тысяч, в Англии – 46 тысяч, в Италии – 38 тысяч и лишь за океаном, в Северной Америке, -150 тысяч (Большая Энциклопедия под ред. С. Н. Южакова, т.9).

Все мировое еврейство прекрасно знало, что российское иудейство образовалось за счёт польского и западноевропейского.

Поэтому проводить между ними какое-то различие, хуля одних и хваля других, как это сделал Ренан, защищая Гердера, было, по меньшей мере, опрометчиво. Потому после его получившей широкую огласку лекции в Ко/Иледже де Франсе евреи Западной Европы и восстали против него вместе с его подзащитным Гердером с ещё большим негодованием. Пришлось Ренану, не ожидавшему такой реакции и действительно хорошо относившемуся к евреям, в спешном порядке исправлять свой промах другой лекцией – «Иудаизм как раса и как религия»,! с которой он выступил в парижском юдофильском кружке «Сен-Симон» 27 января 1883 года и которая сразу же была опубликована во всей мировой европейской прессе, в том числе и в санкт-петербургском еврейском журнале «Восход», выходившем на русском, языке. Тем самым Ренан получил от евреев как бы помилование. Это и вдохновило его, а главное финансировало, на создание пятитомной «Истории израильского народа».

Беда, однако, хотя, впрочем, скорее напротив, очень хорошо, когда в пристрастном учёном время от времени берёт верх художник. Тогда, анализируя что-то здравым умом и придя к выводам, которые его чем-то не устраивают, он вдруг в порыве вдохновения начинает заново исследовать то же самое, но уже как бы переплавляя сухую академичность в горниле возвышенного чувства. Происходит по-своему удивительная перепроверка одного метода исследования другим, благодаря чему в итоге и получается такое уникальное явление, как «История израильского народа» Ренана, которую он писал, подчиняясь и рассудку учёного и вдохновению художника. Вероятно, по этой причине она и заслужила репутацию наиболее объективной. Её автор преисполнен искренней добротой, и потому труд его лишён, быть может, самого важного недостатка – какой- либо предвзятости. |

Тщательно исследовав географическую среду Ханаана и какой образ жизни в ней мог сложиться, Ренан находит объяснение тому, почему иудаизм стал «самой жестокой национальной религией», которая обесценила в пёрвую очередь то, что у других народов всегда почиталось самым ценным – человеческую жизнь, ибо только «сверхъестественное чудо в условиях Ханаана могло обеспечить более-менее сносное существование, за что, по понятиям евреев, очевидно, окончательно сложившимся у этого пастушеского племени в Египте, где всё имело определённую цену, соответственно нужно было платить». Но кому и чем платить? Конечно, «сверхъестественному чуду» и, конечно же, если не самым ценным, но самым дорогим. Так, по мнению. Ренана, «возникли страшные недоразумения», последствием которых «были человеческие жертвы в самых ужасных размерах». У евреев Терахиты, где выжить человеку особенно трудно, это практиковалось чаще всего: в минуты общественных бедствий верховные властители и вообще богачи ради народного суеверия приносили в жертву любимое существо или старших сыновей». И здесь Ренан подчёркивает, что человеческие жертвоприношения и фанатическая вера в Бога утвердились более всего не в невежественное патриархальное время, а наоборот, в эпоху наивысшего расцвета национальной идеи, когда народ уже оселся и основался в Ханаане. И опять повторяет, что их «национальная религия самой кровавой» стала именно в это время, в период судей и первых царей, то есть целые века спустя после исхода из Египта, когда, завоевав Ханаан, сыны Израиля обрели свою государственность. Достаточно вспомнить библейский рассказ из Книги Судей, как Иеффай Галаадитянин принёс в жертву единственную дочь, позволив ей перед этим два месяца оплакивать свою горькую участь в горах, что наводит на мысль об особенном изуверстве.

Благодаря изворотливости библейского Йосифа, в Египте они, вчерашние пастухи, стали хозяевами целой страны и познали сладость власти, не познав прежде радость созидательного труда. Поэтому там же, в Египте, когда египтяне поняли, отчего погибли их плодородные нивы, и образумились, из господ превратились в рабов, и труд для них стал самым страшным проклятием. Однако легендарный Моисей сумел их оттуда вывести, причём с немалыми сокровищами. Затем им, благодаря чудовищной жестокости таких своих сынов, как Иисус Навин, удалось завоевать Ханаан. Этого, как пишет Ренан, было достаточно, чтобы жестокость и обман, с помощью которого они выманили сокровища у египтян, возвести в культ, а себя вообразить народом «богоизбранным» и не допускать впредь ни малейшего сомнения в том, будто среди всех народов мира они и впрямь самые богоугодные, стоят выше всех иных народов, достойных быть лишь их рабами. И, разумеется, единственно по слову Господа Бога, ибо задуматься над чем-то более реальным, что помогло им выйти из Египта и завладеть Ханааном, во-первых, грозило бы потерять столь льстящую самолюбию иллюзию, а во-вторых, что, видимо, вернее всего, никому попросту в голову не приходило.

Как и порождённые фанатизмом человеческие жертвоприношения, назвав это таким же «недоразумением», Ренан и ему находит объяснение, на сей раз обращаясь к сравнительному анализу древнегреческого и древнееврейского языков, поскольку язык наиболее полно отражает в себе духовную сущность всякого народа.

Вывод холодного аналитика – увы! – не в пользу древнееврейского: «На этом языке не выразишь ни одной философской мысли, ни одного научного вывода, ни одного сомнения и никакого чувства бесконечного».

Собственным заключением Ренан огорчён и в нём сразу же начинает говорить протестующий вдохновенный художник:

«Колчан, полный острых стальных стрел, канат, сплетённый из крепчайших прядей и узлов, бронзовый тромбон, рассекающий воздух двумя-тремя пронзительными нотами – таков еврейский коренной, древний еврейский язык... Слова в его книгах отчеканены счётным числом, но это огненные слова. Этот язык сказал и скажет немногое, но все его сказания кованы молотом на наковальне. Язык этот изрыгает волны гнева, он издаёт неистовые крики против мирских зол, он направит все бури и ветры Вселенной, чтобы приступом взять и опрокинуть крепости человеческой несправедливости. Словно юбилейный рог святилища, язык этот не может служить для чего- то обыденного, пошлого, его нельзя употребить для выражения каких-то светлых сторон природы или душевной радости совести, но он не перестанет трубить, провозглашая святую войну против человеческой бессовестности...»

Ренан огорчён ещё больше. Ведь вдохновение художника привело к тому же, что уже сказал рассудок учёного, следовательно, где-то тут и нужно искать ответ на поставленный вопрос. И Ренан с изумлением открывает для себя то, что в общем пока кажется ему не совсем научным, но скорее всё же является суровой правдой, чем случайной прихотью мысли. Оказывается, язык народа может определять всю его судьбу.

Однако сказать только это, значит, сказать очень мало или почти ничего. Во всём должна быть своя закономерность, свои изначальные причины и затем – следствия.

Как большинство европейских учёных, Ренан наукой России не интересовался, полагая, подобно своим коллегам в Западной Европе, что эта «варварская страна» на краю света, где «превосходно чувствуют себя лишь медведи», в принципе ничего толкового в области научной мысли сказать не может. Между тем, познакомься он с научными трудами Ивана Михайловича Сеченова о рефлексах головного мозга и антропологическими исследованиями академика Карла Максимовича Бэра, который в сущности и был родоначальником антропологии как науки, а вовсе не германцы Т. Вайтц и Р. Вирхов, как это принято думать, разрешение возникшей перед ним, Ренаном, проблемы значительно бы облегчилось. Потому, главным образом, что как труды Сеченова составляют подлинно научные основы психологии, так антропология Бэра вышла далеко за свои теперешние рамки, во многом предвосхитив открытие законов о генетической наследственности и даже объяснив их суть, как Анри Пуанкаре растолковал Лоренцу, что такое четырёхмерное пространство и где нужно искать не достававшую четвёртую единицу измерения. Однако Пуанкаре был одним из очень немногих крупных европейских учёных, который не питал заведомого предубеждения против русской научной мысли и потому не скрывал, что критически проанализировать сформулированный Ньютоном закон всемирного тяготения его, в свою очередь, побудил Миклухо-Маклай.

Верный, однако, исследовательской методологии Йоганна Готфрида Гердера и, не подозревая, что она представляет собою давно пройденный славянами этап, но по-своему развитый дальше в Кёнигсберге Эммануилом Кантом, а потом Гердером, Ренан становится хотя и на более сложный, но всё же правильный путь поисков. И здесь ему неплохим подспорьем служит собственный опыт, полученный им во время его работы над книгой «О происхождении языка» (Париж, 1848 г.), в которой он обобщил изыскания в этой области того же Канта и его последователей, а также немало дельных выводов сделал сам.

Конечно, он снова идёт от изначальной географической среды обитания.

Долгие века не имея никакого постоянного пристанища, сыны Израиля вели бродячий пастушеский образ жизни по самым захудалым, не занятым другими, более цивилизованными народами местам Передней Азии. Это было одно из наиболее отсталых в своём развитии азиатских племён, которого все остальные по этой причине чурались, и потому ему пришлось скитаться по тем землям, какие никого больше ничем не соблазняли. Остановиться где-нибудь для более-менее осёдлой жизни у них не было возможности, поскольку нигде эти скудные земли не могли долго прокормить их стада. С другой стороны, ни высокоразвитые по тем временам египтяне, ни шумеры, ни какие-то ещё народы Северной Африки или Передней Азии подолгу терпеть их соседство не желали. Поэтому где-то что-то созидать у племени не возникало потребности, а, следовательно, не возникала и потребность познавать тайны природы, за исключением разве что умения находить источники воды. Да и природа в течение этих долгих веков окружала их слишком однообразная и угрюмая, чтобы остановить на себе очарованный взгляд человека и пробудить в нём какой-то творческий интерес, как, скажем, у эллина, попытавшегося найти средство воспроизводить всю гамму птичьих голосов и в результате создавшего семиструнную лиру, совершенно соответствующую семи творческим принципам Природы. У израильского племени вообще не было и не могло появиться никаких музыкальных инструментов, кроме трубного рога, ибо оно-то и пения птиц не слышало. Откуда им было взяться в тех полупустынях?

Там же, где изначально нет музыки, не могут возникнуть и никакие иные виды искусств, ибо в основе любого искусства лежит гармония, а гармония есть музыка. С искусств же начинаются науки.

При этом не надо забывать, что хотя это племя и вело номадный, то есть кочевой образ жизни, оно оставалось в полной изоляции от других народов, «ибо Египтяне не могут есть с Евреями; потому что это мерзость для Египтян» (Бытие, 43; 32).

Среда обитания определяет образ жизни, образ жизни – систему и уровень мышления, а язык есть зеркало мышления: «... его нельзя употребить для выражения каких-то светлых сторон природы», но «он направит все бури и ветры Вселенной, чтобы приступом взять и опрокинуть крепости человеческой несправедливости». Им невозможно выразить «душевной радости совести, но он не перестанет трубить, провозглашая святую войну против человеческой бессовестности». Иными словами, в нём есть всё для выражения протеста и гнева, но нет слов для какого-то позитивного предложения или с помощью которых можно было бы выразить, казалось бы, самое естественное – «душевную радость совести».

В этом отражается трагедия духовной сущности народа, который такой язык создал и для которого он оказался достаточным.

И вот тут Ренан опять возвращается, как говорится, на круги своя, в который раз подходит к тому, что не столько определило, сколько искалечило судьбу израильского народа. С неподдельным сожалением и болью он снова вынужден сказать, что никто и ничто не могло принести ему большего зла, чем библейский Йосиф и тот легкомысленный египетский фараон или фараоны, которые позволили бродячим пастухам, не знавшим душевной радости совести, поскольку им неведома была радость созидательного труда, стать господами в цивилизованной стране, как бы перепрыгнув через самый важный этап в человеческом развитии. Сами предвидеть трагические последствия подобного прыжка они были просто не в состоянии, как со своим уровнем мышления не могли и осмыслить противоестественность своего нежданного положения.

Но много ли нужно, чтобы растлить невинного ребёнка? Эллины на это отвечали: «Однажды познавшего вкус сладострастия уже не излечишь, если и озарят его когда-нибудь боги мыслью, что для него оно гибельно».

Никакая сила отныне не могла заставить также племя израильтян отречься от того, что однажды возвысило их прежде всего в собственных глазах. Не имея никаких реальных заслуг в развитии цивилизации и потому не способные чем-то более-менее конкретным подкрепить свою репутацию, взамен всему они предпочтут не требующий доказательств мистический фанатизм – исступленно будут веровать в то, будто они «богоизбранны». Но не только для самоутешения. Эскимосы Гренландии тоже считают себя людьми исключительными, отчего и приняли такое самоназвание – эскимосы, то есть люди. Однако они никогда ни над кем не властвовали, у них нет и своего понятия о власти. Свою исключительность они непрестанно доказывают лишь самим себе борьбой за выживание во льдах Севера и ни на что другое не претендуют Племя же израильтян, будучи ничем не лучше эскимосов Гренландии, а в смысле организаций жизни в суровых природных условиях и понимании самой Природы, что составляет основу всяких знаний, несомненно, и уступая им, волею ли случайного стечения обстоятельств, благодаря ли необычайной изворотливости Йосифа, либо по недомыслию фараона – теперь не рассудишь, но так или иначе вдруг оказалась в роли надсмотрщиков и повелителей над высоко цивилизованными по тем временам гордыми египтянами. А коль так, здесь уже самоутешением, как эскимосы, они не удовольствуются. Их главным смыслом жизни, маниакальной страстью станет неистребимое желание непрестанно доказывать, что они не просто «богоизбранны», а «богоизбранны» среди всех прочих народов. И, конечно же, единственно по слову Господа Бога, поскольку никаких иных аргументов в их положении найти было невозможно.

Причём и с Господом Богом произойдёт удивительная метаморфоза. Раньше в представлении сынов Израиля он был всепожирающим огнём, требовавшим жертв от начатков всех плодов и первенцев людей. Он казался настолько ужасным, что даже произнести его имя означало обречь себя на гибель. Поэтому он и назван Яхве или Иегова – Неизречённый, то есть произносить его имя нельзя. Теперь же они согласились с шумерским мифом, что он создал человека по своему подобию. Почему? Да потому что в Египте они узнали цену деньгам, за которые всё можно купить. Следовательно, если Бог создал человека по своему подобию, то и от него можно как-то откупиться. По крайней мере, это куда более приемлемо, чем отдавать ему в жертву своих первенцев.

Так возникла идея храма Яхве, куда следовало отдавать десятую часть всего своего имущества и отдельно – «деньги за жизнь» вместо человеческих жертв. А именно десятую долю потому, что в Египте уже существовала десятичная мера чисел, и жрецам храмов за их службу полагалась как раз такая десятая доля. Сверх этого вводились только «деньги за жизнь», так как пренебречь той исключительной платой первенцами людей было всё же страшно.

Вот почему наряду с Яхве иудеи с такой же исступлённостью стали поклоняться золотому тельцу и всё, созданное умом и руками зодчих и мастеров из Тира в Иерусалиме, воспринимали только как величие их царя Давида, у которого хватило денег за всё уплатить.

Сирийцы построили дворец Давида в виде шестиконечной звезды и окрасили его в голубой цвет. Это значило, что они выбрали для него форму расположения на небосводе шести положительных знаков Зодиака: Овна, Льва, Стрельца, Близнецов, Весов и Водолея. А окрасили в голубой цвет Сатурна – цвет холода. Тем самым зодчие хотели, чтобы хозяин дворца жил в нём благополучно и, поскольку он царь, никогда не терял здравого рассудка. Давид же понял это как некий магический фетиш и учредил Моген Довид – голубую шестиконечную звезду Давида, которая и по сию пору не потеряла для многих евреев значения фетиша, а Сатурн стал чем-то вроде их священной планеты. Сын же Давида и его наследник Соломон, узнав, что у арийских народов символом человека является пятиконечная звезда, а цвет разрушения – красный, приказал своим подданным распространять её по всему миру именно красной, а не пурпурной, какой её обычно изображали арийцы.

И то, и другое говорит само за себя. Поэтический дар Соломона – автора прекрасной библейской «Песни песней» и вошедшая в историю его мудрость тем не менее сочетались у него с суеверной агрессивностью, как у Давида вера в единого Яхве сопутствовала такой же вере в терафима – домашнего идола. Вообще, став как будто монотеистами, иудеи ещё очень долго оставались также идолопоклонниками. Своего терафима – грубо обтёсанную деревянную куклу в человеческий рост бережно хранила каждая семья. Когда Саул, тесть Давида, подослал к нему убийц, а дочь Саула Микал, жена Давида, об этом как-то проведала, она, чтобы спасти мужа и обмануть убийц, уложила в постель Давида их терафима, наряженного в ночное одеяние царя. Убийцы же, уверенные, что задушили Давида подушкой, на следующий день, увидев его живым и невредимым, в ужасе сами пали перед ним ниц и молили о прощении, хотя выдавать их, слуг родного отца, Микал вовсе не собиралась.

Из всего этого Ренан с грустью делает вывод, что и в эпоху своих самых прославленных царей израильский народ в интеллектуальном развитии во многом всё ещё оставался на первобытном патриархальном уровне. О законах генетической наследственности французский учёный тогда ещё ничего не знал. Развенчавший Иисуса Христа, он во всех бедах израильтян обвиняет злой Рок, навсегда лишивший их интереса к Природе и потому не позволивший им создать язык, пригодный для выработки мышления, необходимого для познания. Но здесь уже Ренан, как видите, противоречит самому себе, ставя на первое место не мышление, а язык, который сам же называл зеркалом мышления.

Однако в нашем экскурсе в историю израильского народа мы слишком задержались. Вернёмся к истории Руси и не будем забывать, что впереди нас ждут Светослав с его печатью и Миклухо-Маклай как прямой последователь той интеллектуально-нравственной школы, основные черты которой особенно ярко проявились в Светославе. Девять веков, разделявших последнего великого киевского князя-«язычника» и Маклая, мы, естественно, тоже учтём.

Помню, мой сын, сейчас тридцатилетний авиаконструктор, будучи ещё восьмиклассником, пришёл как-то из школы домой не то что сумрачным, а каким-то вроде не по возрасту больно серьёзно озадаченным. Было видно, что ему хочется поговорить со мной, так сказать, по душам, но откровенничать с отцом мальчик, в общем, как мне казалось, не робкий, не спешил, а я, в свою очередь, боялся неосторожным словом усложнить для себя и без того трудный путь к его доверию.

Накануне одного из моих океанических рейсов жена показала мне его завернутого в байковые пелёнки в окно родильного дома, а когда я вернулся в Севастополь, он уже бегал и стал забавным «почемучкой». С такими примерно промежутками времени мы и встречались с ним все эти годы на месяц-два, а то и на пару недель. Поэтому после того, как я наконец осел на берегу, нам ещё только предстояло найти взаимопонимание, а потом уже и взаимодоверие.

Сам я в пятнадцать лет был человеком вполне самостоятельным, но это нисколько не предохранило меня от господствующего у нас стереотипа родительского мышления. С поразительной лёгкостью забывая, какими недавно были сами, мы позволяем себе, любя своих детей, смотреть на Них с унижающим юную душу и разум высокомерием, не давая, конечно, в том себе отчёта.

Думаю, на моём месте всякий был бы так же искренне изумлён, если бы, ожидая от сына откровений в неких «мужских делах», услышал от него нечто неизмеримо более высокого порядка.

– Папа, – в полглаза наблюдая, очевидно, за моей мимикой, сказал Вася с явным вызовом, – а почему Россия всё равно стала великой державой, большей, чем Америка?

Нет надобности живописать всю ту сцену. А вот то, что вызвало резкое неприятие у пятнадцатилетнего ученика одной из московских так называемых спецшкол, на мой взгляд, заслуживает внимания, ибо стало в нашем Отечестве такой заразой, против которой далеко не у каждого выработался соответствующий иммунитет и которая не только изначально калечит души, но и губительно сказывается на всём интеллектуальном потенциале народа.

«За десятки тысяч лет, протекшие с тех пор, население Восточно-европейской равнины вменилось тоже, может быть, не один десяток раз. После дикарей каменного века мы встречаем здесь ещё остатки людей медного и бронзового века, не знавших железа; потом остатки людей железного века, но и это, быть может, не были ещё предки теперешнего населения. В V столетии до начала нашего летоисчисления, т.е. за две с половиной тысячи лет до нас, мы имеем уже письменные рассказы о южной части теперешней Украины. Там тогда жили скифы, кочевой народ, занимавшийся скотоводством; остатком его являются теперешние осетины в Кавказских горах. Что было дальше к северу, греки, рассказавшие нам о скифах, хорошенько и сами не знали. Лет 800 спустя после этих рассказов мы встречаем первые известия о славянах; тут уже начинается непрерывная связь с новейшими временами, потому что на славянских языках говорит подавляющее большинство населения нашей страны.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒