Отзыв на Социалистическую историю Французской революции Ж. Жореса

Отзыв на "Социалистическую историю Французской революции" Ж. Жореса

Когда несколько месяцев подряд проводишь с одним многотомным сочинением, то успеваешь сжиться и свыкнуться с его героями, особой атмосферой и стилем, как с чем-то родным и близким. Дочитываешь последнюю страницу, и ощущаешь какую-то странную пустоту и удивление, от того, что этот привычный мир однажды закончился... Так бывает с художественными произведениями. Но иногда так бывает и с историографией. И, возможно, это даже немного больнее, потому что разворачивающаяся перед твоим мысленным взором история когда-то происходила в реальном времени. Все эти люди, с которыми ты познакомился и свыкся, когда-то жили, дышали, мечтали, боролись... Особенно ярким кажется это ощущение прошедших перед читателем жизней, если перед ним разворачивалась драма великой Революции со всеми ее надеждами, победами и поражениями... Именно такое впечатление оставил у меня 6-томный фундаментальный труд Жана Жореса "Социалистическая история Французской революции", о котором я и собираюсь здесь рассказать.

Сложно ли преодолевать историографический текст более чем столетней давности? На какие вопросы он дает ответы? Какие ценные исторические открытия и мысли, содержащиеся в этом исследовании, могут быть актуальны для сегодняшнего дня?

Прежде всего, как подчеркивает это в своем предисловии к изданию А. З. Манфред, обращают на себя внимание необычные слова в названии: "социалистическая история". Какой смысл вкладывал в это обозначение сам Жорес? Во-первых, по мысли автора, его исследование было предназначено для пролетариата и крестьян, которым он собирался рассказать о драматичных классовых боях прошлого, уделив значительное внимание роли народа во Французской революции. Во-вторых, согласно Жоресу, социализм является логическим продолжением этой Революции и ее демократических тенденций. Таким образом, эта работа написана с социалистических позиций. И это очень важно подчеркнуть, так как подобный взгляд на Французскую буржуазную революцию был новым и непривычным. Вся историография, выходившая раньше Жореса, была либо реакционной, либо либерально-буржуазной.

Во "Введении" к своему 6-томному труду Жорес писал, что собирается черпать вдохновение "у Маркса, Мишле и Плутарха". Но, несмотря на социалистические убеждения автора, следует обратить внимание на то, что историком-марксистом в строгом смысле этого слова он не был. Его работа начала выходить с 1901 года, в начале XX века. Как мы помним, это был достаточно бурный и плодотворный период для социалистического движения во всем мире. Сталкивались различные течения, формировались взгляды по тем или иным вопросам. Кроме того, исследование Жореса вышло в свет еще до победы социалистической Революции в нашей стране. Да и жизнь его тоже трагически оборвалась еще до этого значимого события.

Я думаю, что сейчас, когда социалистическое и коммунистическое движение вот уже много лет испытывает кризис и значительные трудности, для читателя XXI будет небезынтересно проанализировать, как развивались левые идеи в историографии в тот период, когда марксистский подход еще не приобрел своих окончательных очертаний в исторических исследованиях, и какие мысли посещали видных деятелей социализма, как они представляли себе будущее, когда этот политический и экономический строй еще нигде не утвердился, а был своего рода далекой и странной мечтой... В этом живом движении, в этих противоречивых мыслях непреходящая актуальность сочинения Жореса, этим оно может быть нам интересно спустя много лет после своего появления.

Манфред предупреждает читателя, что полемика Жореса с И. Тэном, которая постоянно всплывает перед нами из тома в том, кажется для советской историографии устаревшей. Увы, сегодня, когда работа Тэна "Происхождение современной Франции", где дана реакционная и крайне пристрастная характеристика Великой французской революции и ее деятелей, получила вторую жизнь, да еще иногда и цитируется на полном серьезе многими консервативными и правыми силами, эта полемика больше не представляется устаревшей... Не могу не признать, что меня не раз веселили эти воображаемые диспуты и саркастичные выпады Жореса в адрес Тэна, к примеру, вот такого содержания: "Г-н Тэн рылся в архивах только для того, чтобы подсчитать, сколько стекол было разбито восставшим народом во время Революции")).

Вообще стиль Жореса очень яркий и страстный. Он не стесняется весьма эмоционально выражать свое мнение о каждом описываемом деятеле, по каждому рассматриваемому вопросу. Иногда его упрекают в обилии риторических отступлений. Но ведь Жорес писал свое исследование еще задолго до того, как сложился лаконичный и строго научный стиль историографии. Кроме того, он был выдающимся оратором своего времени. И это, конечно, не могло не оказать своего влияния на особенности его труда. Лично мне манера изложения Жореса живо напомнила стиль речей и статей Виктора Гюго, под воздействием которого во многом сформировалось ораторское искусство и публицистика во Франции в целом. Объединяет обоих великих социалистов и страстный гуманизм, который они проповедуют в своих работах.

Как я уже упоминала, от исследования Жореса читателя отделяет значительный промежуток времени. А, следовательно, и большой пласт появившейся позже историографии. Конечно, некоторые выводы или утверждения Жореса представляются устаревшими, какие-то положения в дальнейшем наука пересмотрела, добавилось много новых сведений. Но это не должно тревожить читателя. Нет опасности составить о каком-то событии или деятеле неполное или неверное мнение, так как издание снабжено примечаниями выдающихся историков Французской революции. Предисловие, помогающее составить картину эпохи, в которую писал Жорес, и понять особенности и значение его труда, написано замечательным советским исследователем с очень высоким международным авторитетом, Альбертом Захаровичем Манфредом. Над восстановлением научного аппарата ссылок трудился Альбер Матьез, основатель Общества робеспьеристских исследований во Франции. Большая часть примечаний, с учетом новых успехов науки и новых изученных материалов, составлена видным французским историком-марксистом, учеником Жоржа Лефевра, профессором Сорбонны, Альбером Собулем. Думаю, к содержанию этих примечаний я буду довольно часто обращаться по ходу моего отзыва). Таким образом, как вы можете видеть, научный уровень издания очень высокий.

Последнее, что мне остается сказать перед тем, как я приступлю непосредственно к анализу труда Ж. Жореса, это то, что в основном фокусе моего внимания будет личность и деятельность Максимилиана Робеспьера и та интерпретация, которые даны им в "Социалистической истории Французской революции".

Разумеется, я не могу охватить и даже затронуть все темы и вопросы, которые Жорес анализирует в своем сочинении. Да это было бы и излишне. Поэтому остановлюсь на вопросах, имеющих, на мой взгляд, важность для современного читателя, на тех, что касаются непосредственно моей темы, либо еще на каких-то полемических моментах.

В первом томе меня, в первую очередь, интересовало, как автор оценивает деятельность Робеспьера в Учредительном собрании. Уже здесь сказывается специфический исследовательский подход. Жореса интересует не только содержание выступлений Робеспьера и его коллег по левой, но так же и их тактика, связь их целей и предложений с разворачивающейся революционной борьбой, их актуальность для того момента, когда эта борьба происходила. Помимо констатации факта, что левая Собрания боролась за отмену разделения граждан на активных и пассивных, выступала против рабства в колониях и в защиту других ущемленных в правах категорий населения, автор акцентирует внимание и на сложностях этой борьбы, и на слабостях, которые были присущи ей в силу исторических условий и различных других причин. Так, например, Жорес указывает на некоторую нерешительность первых выступлений левых по вопросу о пассивных и активных гражданах, которая, на его взгляд, может объясняться тем, что Робеспьер с его коллегами вполне могли сомневаться, на чьей стороне окажутся симпатии самых неимущих и необразованных слоев, которые легко могли подвергнуться роялистской и религиозной пропаганде (как мы помним из примера Вандеи, эти опасения оказались далеко не беспочвенными). Довольно интересно также объяснение, которое он дает молчанию левых по поводу закона Ле Шапелье. Согласно Жоресу, оно объяснялось не только необходимостью учитывать противоположные интересы значительной части буржуазии и пролетариата, слоев, интересы которых выражали якобинцы в ходе Революции, но и тем, что многие рабочие считали недозволенным бороться за свои права путем стачек и забастовок. Тем не менее, несмотря на важность и оригинальность этих замечаний, я все же считаю, что Жорес недостаточно подчеркивает мужество и твердость Робеспьера, проявленные им в период работы Учредительного собрания. А они, как не раз подчеркивалось в советской историографии, были, несомненно, велики. Ведь ему противостояло подавляющее большинство враждебно настроенных депутатов.

Жорес высказывает весьма оригинальную гипотезу о том, что если бы Людовик XVI с самого начала присоединился к Революции и провел бы реформы вместе с ней, то Максимилиану Робеспьеру суждено было бы войти в историю в качестве великого теоретика демократии, без опыта ее практического применения. Но насколько правдоподобна и обоснована такая версия событий? Ведь мы знаем, что у короля были совсем иные взгляды на положение в стране, чем у просвещенных деятелей Революции, что он имел множество предрассудков, которые не позволили бы ему провести какие-либо прогрессивные реформы. Да и более того, можно ли было таким путем ликвидировать глубокий и всесторонний кризис, в котором находилось французское общество второй половины XVIII века?

В послесловии к первому тому мое внимание привлекла мысль, которую Жорес высказывает относительно ограниченных возможностей марксистского метода и исторического материализма: "Прежде всего, очевидно, что эта концепция не дает нам ключа для объяснения индивидуальных различий. Например, почему Робеспьер был фанатическим теоретиком демократии, тогда как Барнав был блестящим теоретиком буржуазии? Почему Робеспьер был исполнен некоего обожания Жан Жака, о котором Барнав написал, что он превратил в сумасшедших многих людей, которые, не будь его, были бы просто дураками? Не только деятельность и мышление выдающихся людей в определенный исторический момент не могут быть объяснены одним только воздействием или влиянием классовых интересов. В огромном, охваченном брожением множестве людей, нет ни одного человека, вся духовная жизнь и все действия которого могли бы быть обусловлены исключительно влиянием экономических отношений". По-моему, это рассуждение очень ярко иллюстрирует, во-первых, что Жорес не придерживался строго марксистских методов исторического анализа. А, во -вторых, то, что марксизм в его время, по-видимому, был окружен сетью довольно примитивных предрассудков, которые это высказывание косвенно опровергает. Ведь само собой разумеется, что никто из историков-марксистов никогда и не утверждал, что объективными историческими законами и экономическими отношениями можно объяснить все многообразие действительности! Иначе мы получили бы то, что принято называть "вульгарным марксизмом".

Значительную ценность представляет источниковая база Жореса. Здесь я особенно хотела бы обратить внимание читателя на такие важные источники, как тайная переписка Ферзена с королевской семьей и его дневник. Сейчас, когда в описании судьбы королевской семьи господствует, скорее, агиографическая традиция, небесполезно рассмотреть этот вопрос и с другой возможной точки зрения, изучая документы, которые позволяют себе представить, каковы в реальности были взгляды и желания короля и королевы и их отношение к Революции. Так, например, из этих писем отчетливо видно презрительное и негативное отношение ко всем деятелям Революции, даже к наиболее умеренным, таким, как Мирабо. Да и о чем говорить, если в планы королевской власти при возвращении старого порядка входили репрессивные меры даже против Лафайета, который сам был противником более радикальных сил, что весьма убедительно доказал расстрелом безоружной демонстрации на Марсовом поле. Предоставляю читателю самому домыслить, какая участь могла ожидать крайних демократов и значительную часть населения Франции, разделившую идеи Революции, в случае возвращения аристократов. Но при этом хочу напомнить, что эти репрессивные планы родились у королевской семьи еще в ту пору, когда революционеры не применяли никакого насилия и вообще не совершали никаких действий, за которые их можно было бы подвергнуть столь суровым наказаниям. Вырисовывается из писем и двуличное поведение и измена Людовика XVI, который, с одной стороны, присягает революционной Конституции, а с другой, ведет переговоры с иностранными державами об интервенции.

Я не хочу никому навязывать своих оценок и выводов. Но прочтите медленно и вдумчиво эти короткие, но ёмкие цитаты из дневника Ферзена периода уже начавшейся войны, как сделала это я. И тогда беспощадная ирония Жореса в сторону этого блестящего кавалера, возможно, не покажется вам необоснованной и слишком резкой:

"7 сентября Ферзен, этот нежный друг королевы, кроткий, романтический швед, записывает в своем дневнике с явным одобрением: "Видел прусского министра, барона фон Рек; он правильно оценивает обстановку во Франции... Он громко высказывает свое неодобрение... по поводу того, что не истребляют поголовно всех якобинцев в городах, через которые проходят, и проявляют слишком много милосердия".

25 мая он с таким же одобрением записывает ужасающие слова де Мерси, явно искупавшего свои долгие колебания резкостью запоздалых решений: "Обедал у графа де Мерси. Он сказал мне, что необходима крайняя суровость, что иного средства нет, что надо бы поджечь Париж со всех четырех концов".

Рассуждая о беспощадности якобинского террора в 1793-1794 гг. стоило бы помнить, каким в принципе беспощадным было это противостояние двух противоположных сил и двух разных миров. И стоило бы помнить о непримиримости и жестокости врага, с которым столкнулись революционеры в лице роялизма...

Важен и очень оригинален вывод Жореса, который он делает, анализируя изменения политического лексикона во время Революции. Он отмечает, что в устах Робеспьера и демократов значительно изменился сам смысл политических понятий, и стал, несомненно, более широким и радикальным: "Члены Учредительного собрания хотели защитить лексику и синтаксис Революции от Робеспьера, который искажал, на их взгляд, смысл слов, придавая им двусмысленное значение, служившее приманкой для толпы". Конечно, им это не удалось.

Но Робеспьер не только изменяет политический словарь своего времени. Эти перемены в дальнейшем оказывают существенное влияние на романтизм во Франции, на творчество Гюго, с его смелыми требованиями реформы языка и стихосложения. В этом на первый взгляд неочевидное, но глубокое влияние Революции на национальную литературу: "Романтизм берет свое начало в Революции, и после временного пренебрежения он признал в ней свои глубокие истоки. Бесцветный и блеклый язык не в силах выразить даже после окончания грозы страсти и мечты столь глубоко потрясенного общества".

При анализе взглядов Жореса на Революцию, невозможно было бы обойти молчанием антивоенные выступления Робеспьера и их авторскую оценку. Я полагаю, что она справедлива и весьма высока. Автор откровенно признается, что его радуют антивоенные настроения Робеспьера и Марата, и то, с каким упорством они вели пропаганду на эту тему, предостерегая Францию от легкомысленного вступления в войну с монархической Европой, куда ее упорно толкали жирондисты. Иначе и быть не могло, ведь сам Жорес был убежденным пацифистом, и в итоге даже отдал в борьбе за мир свою жизнь...

Интересно при этом, что у Жорес дает довольно оптимистическую оценку военной концепции Дантона, близкой к знаменитой теории "естественных границ". А. Собуль в своих постраничных примечаниях отмечает, что эта позиция Дантона отнюдь не вызывает у него такого восторга, как у Жореса. Откровенно говоря, у меня тоже.

Наибольшее количество замечаний и возражений вызывает у меня, пожалуй, изложение истории установления Республики и последующей борьбы монтаньяров с жирондистами.

Очевидно, Жорес преувеличил влияние Дантона в период подготовки восстания 10 августа и последующей деятельности Парижской Коммуны, и, вместе с тем, в некоторой степени преуменьшил роль Робеспьера во всех этих событиях. Вот что он пишет о роли Дантона накануне восстания: "Он был убежден в необходимости низложения и в том, что настал час добиваться этого всеми средствами. И в той мере, в какой это зависело от него, он побуждал к достижению этой цели секции предместий, уже охваченные страстным волнением. В этом огромном и грозном движении трудно отыскать верные следы его личной деятельности". Отыскать действительно трудно, потому что, как замечает А. Матьез, об этой деятельности нет никаких упоминаний в наиболее заслуживающих доверия источниках.

О поведении Робеспьера в эти бурные дни читаем у Жореса следующее: "В героическую ночь с 9 на 10 августа он уже предоставил Коммуне действовать самостоятельно и одной пойти на риск. Он присоединился к ней только на следующий день после победы". Однако, Матьез оспаривает это утверждение и напоминает нам о том, что роль Робеспьера в событиях была куда более значительной и это даже особым образом отметила Коммуна: "О присутствии Робеспьера в Якобинском клубе 10 августа свидетельствуют отчеты клуба. Впоследствии Коммуна удостоит его медали борцов 10 августа".

Более того, я хочу обратить внимание читателя на то, что Неподкупный не остается в стороне и непосредственно перед самим восстанием. Еще 11 июля в своем воззвании к федератам, он советует им присягать только отечеству, но не королю. В связи с этим последовало донесение на Робеспьера министра юстиции государственному обвинителю. Я надеюсь, что мне будет позволено оставить без комментариев поступок министра). Хочу только подчеркнуть, что Робеспьер своей деятельностью в те дни подвергал себя вполне реальной опасности ареста. Петиция федератов то 17 июля, где они требуют от Собрания временного отрешения короля от власти, тоже была написана им.

А. З. Манфред подчеркивает, что "роль Робеспьера в этой борьбе была велика. Его участие в событиях 10 августа еще нельзя считать полностью выясненным исторической наукой. Несомненно, однако, что он оказывал немалое политическое влияние на подготовку выступления народа. Он связывал свою личную судьбу с надвигавшимся сражением." А далее выдающийся исследователь высказывается еще более определенно о значении обращения Неподкупного к федератам: "Как ни скуп этот отчет, но и на основании того, что он содержит, можно все же определить эту речь как выступление одного из политических руководителей народного восстания. Советы Робеспьера звучат как директивы. Они адресованы якобинцам, а это значит, что через короткое время из узких стен клуба они распространятся в самой гуще народа."

Из всего вышеизложенного видно, что роль Робеспьера в событиях 10 августа была намного значительнее и серьезнее, чем ее описывает Жорес.

Серьезную проблему представляет собой вопрос о "сентябрьских убийствах". Здесь изложение Жореса нельзя назвать исчерпывающим и верным. По ходу исследования ответственность за этот взрыв насилия постепенно перекладывается на Марата и Наблюдательный комитет. "Жорес дает традиционное изложение истории сентябрьских избиений, которое не является ныне приемлемым", - пишет профессор Собуль. Он отсылает читателей к в высшей степени критичному и серьезному труду П. Карона, где детально рассматривается проблема "сентябрьских убийств". Исследователь приходит к выводу, что невозможно возложить на кого-то индивидуальную ответственность за эти события. Карон полагает, что тезис стихийного народного взрыва ближе к действительности, но следует учитывать стремление народа к осуществлению правосудия и угрозу внешнего вторжения, которая сыграла большую роль в возникновении этих настроений. Кроме того, необходимо обратить внимание на тот факт, что сами события были искажены и преувеличены народным воображением, что способствовало возникновению многих легенд вокруг этого вопроса (как я уже писала в другом месте, по-видимому, стоит отнести к одной из таких легенд эпизод с головой принцессы Ламбаль). Помимо этого, значительная доля отвественности за искажение реальных событий сентября и за обвинение в их организации в адрес монтаньяров, лежит на жирондистах, на рассказах которых долгое время основывалось представление о происходящем в Париже в глазах остальной Франции. Так мадам Ролан пишет в письме к Банкалю от 5 сентября: "Мы находимся под ножом Робеспьера и Марата... Дантон исподтишка возглавляет эту орду". И далее 9 сентября: "Друг мой, Дантон руководит всем; Робеспьер - игрушка в его руках; Марат держит его факел и его кинжал". Я, честно, не знаю, как более-менее аккуратно прокомментировать эти эпистолярные фантазии мадам Ролан)). Скажу, пожалуй, только, что у нее было весьма специфическое представление об отношениях лидеров монтаньяров между собой и об их характерах).

В связи с сентябрьскими событиями Жорес упрекает Робеспьера в том, что он отказался от должности председателя Чрезвычайного трибунала, не взял на себя этой серьезной отвественности и не попытался остановить происходивших убийств. Не могу признать этот упрек обоснованным. И А. Матьез, и А. Собуль в один голос выступают здесь в защиту Неподкупного, говоря, что его нельзя обвинять в уклонении от какой-либо отвественности. Ведь в 1793 году он вошел в состав Комитета общественного спасения, где самая тяжелая отвественность как раз легла на его плечи... Кроме того, Матьез отмечает, что, таким образом, Робеспьеру пришлось бы в значительной мере отказаться от своей политической роли. Что касается непосредственно "сентябрьских убийств", то, думаю, что здесь я с полным основанием могу согласиться с Матьезом: по всей видимости, на тот момент никто не был в силах предотвратить их или остановить. Из исследования Карона мы видим, что и Дантон не являлся исключением. Во всяком случае, в документах нет никакой информации о том, чтобы он предпринимал какие-либо попытки.

Самую суровую критику со стороны Жореса вызывает поведение Робеспьера в период борьбы с жирондистами. Так историка возмущает обвинение, выдвинутое 2 сентября Робеспьером и Бийо-Варенном, против Жиронды в том, что она является партией герцога Брауншвейского и хочет видеть его на французском престоле. Разумеется, я не могу сказать, было ли это обвинение в большей степени искренним или в какой-то своей части продиктованным политическим расчетом. Но вот А. Матьез, ссылаясь в этом случае на историка Жиронды Гец-Бернштейна, полагает, что Робеспьер мог быть вполне искренним, и добавляет, что Бриссо в дипломатических кругах и в разных партиях считали "продавшимся Англии". Да и восхваления герцога Брауншвейгского встречаются в жирондистских газетах не один раз. Могу сказать только то, что я не думаю, чтобы это, возможно, действительно не слишком осмотрительное заявление Робеспьера, привело к взрыву насилия в адрес жирондистов, как полагает Жорес. Тем более, что этого и не произошло.

Вообще о жирондистах и их тактике (если это можно так назвать) хотелось бы сказать несколько слов отдельно. Если еще можно себе смутно представить, к каким политическим целям стремились люди, составлявшие эту партию, то те действия, котороми они старались их достичь, лично у меня вызывают неподдельное недоумение. Сначала они хотят разоблачить измену короля, развязав с преступным легкомыслием войну с монархической коалицией (при этом, некоторые из них одновременно пытаются вступить в переписку с двором!?). Попутно надо отметить, что еще до падения королевской власти Бриссо и Верньо грозят республиканцам, а Инар вообще предлагает декретировать арест Робеспьера (это, кстати, почему-то не вызывает возмущения у Жореса, хотя подобная мера при старом порядке представляла собой вполне реальную опасность). Во время процесса короля жирондисты делают все возможное, чтобы отсрочить вопрос о казни, тем самым тормозя работу Конвента. Мало того, они развязывают истеричную кампанию против монтаньяров, против Робеспьера, Марата, Дантона, обвиняя их в стремлении к диктатуре. Марата заставляют отвечать перед Революционным трибуналом, откуда он с триумфом возвращается оправданным. Обвинения, выдвинутые против Робеспьера, вообще отдельная тема. Они все построены на нелепом полицейском документе и на домыслах из серии: "не так посмотрел", "не туда сел" и тому подобной, простите за откровенность, ерунде. Вывод: он стремится к диктатуре! Здесь хотелось бы напомнить, что жирондистам принадлежала идея создать департаментскую стражу для Конвента. По-моему, к диктатуре стремится тут явно не Робеспьер)). С докладом против Неподкупного выступает депутат Луве. Вот, ей-богу, лучше бы человек продолжал свои фривольные романы писать. Что-то мне подсказывает, что это у него лучше получалось)). В общем, как говорил Марк Твен: "опустим занавес сострадания над этой сценой")).

По ходу красочного описания всей этой борьбы жирондистов с монтаньярами, Жорес несколько раз упрекает Робеспьера в личной ненависти к своим противникам. Во-первых, для меня не совсем понятно: а он должен был их любить? Во-вторых, каким образом можно точно отделить в человеческом сердце отрицательные чувства, направленные на враждебную партию и направленные на личности его врагов? Выскажу свое мнение, которое, конечно, никто не обязан разделять: на мой взгляд, Робеспьер вообще не склонен к личной ненависти. Интересы Революции, Республики, общего дела всегда стояли для него впереди всех личных чувств и побуждений. Даже обычно столь спокойный и нейтральный профессор Собуль в этом томе несколько раз называет мнение Жореса о Робеспьере "суровым", "предвзятым", а один раз и вовсе "беспощадным"...

Однако, несмотря на то, что Жорес часто бывает слишком снисходителен к Жиронде, даже он в конце концов признает, что всем своим нелепым, недальновидным и порой преступным поведением она заслужила свое падение. Я не могу назвать себя сторонником тезиса, что "наказания без вины не бывает", но тут и в самом деле подумаешь, что жирондистам вовремя надо было разбираться со своими... герцогами Брауншвейгскими))).

Жорес полагает, что борьба между жирондистами и монтаньярами была партийным, а не классовым конфликтом. Иного мнения придерживается А. З. Манфред, с которым я вполне согласна: "Гора, якобинцы представляли блок низших и средних слоев буржуазии, крестьянства и городского плебейства — классовых сил, не добившихся еще осуществления своих требований в революции и потому стремившихся ее продолжить и углубить. Жиронда представляла торгово-промышленную и земледельческую (преимущественно провинциальную) буржуазию, которая, добившись, наконец, власти и относясь со страхом и враждою к народу, старалась остановить революцию, не допустить ее дальнейшего развития."

Я не могу так же не отметить, что мнение Жореса бывает слишком критично, когда речь идет о религиозных взглядах Робеспьера. Отдавая должное религиозной концепции Неподкупного, его деликатному отношению к вере простых людей, автор полагает, что могла существовать опасноть, как бы система религиозных взглядов Робеспьера не стала господствующей и не привела к былой нетерпимости. Собуль полагает, что такое мнение отчасти созвучно с еще более крайним взглядом Альфонса Олара, который писал, что Эбера и Шометта отправили на эшафот, "потому что они думали о боге не так, как Робеспьер". Разумеется, я категорически не согласна с такой точкой зрения. Обвинения против Эбера и прочих членов оппозиции были чисто политического характера. Матьез также оспаривает мнение Олара, замечая, что Робеспьер "стараясь лишить различные культы всякого официального характера, несомненно, яростно старался заставить уважать их право на существование как частных организаций".

Здесь, пожалуй, самое время задаться вопросом: каково вообще отношение Жореса к трем главным лидерам якобинцев?

Прежде всего, новой чертой исследования является то, что автор как социалист уделяет больше места анализу взглядов Робеспьера и Марата, которые были левее взглядов Дантона. О политической концепции последнего написано не так уж и много. Однако, по традиции, сложившейся в предыдущей историографии, роль Дантона признается очень важной и, в общем, практически не подвергается критике. Она и вовсе не подвергалась критике вплоть до работ А. Матьеза, о которых, надеюсь, мы сможем повогорить в других моих отзывах. Тем не менее, по поводу некоторых действий и позиции Дантона вопросы иногда настойчиво напрашиваются. Я уже упоминала, что с социалистической точки зрения не совсем уместен восторг в отношении разделяемой Дантоном доктрины внешней политики. Кроме того, далеко не ясной представляется его роль в процессе короля. Жорес с возмущением отвергает обвинения Робеспьера, выдвинутые им в заметках против дантонистов. Но теперь очевидно, что закрывать глаза на эти обвинения не самый честный и не самый верный способ действий. Ну и чисто по-человечески у меня вызвало вопросы поведение Дантона во время жирондистской кампании в Конвенте против Марата, которое Жорес почему-то счел нормальным. Так Дантон говорит в это время с трибуны: "Я заявляю Конвенту и всей нации, что я отнюдь не люблю Марата; я говорю откровенно, что я узнал на опыте его характер. Он человек не только вспыльчивый и сварливый, но и неуживчивый". Честное слово, вот прямо самое место и время для таких заявлений. И, действительно, давайте еще обсудим, кто уживчивый, кто нет, и прочие человеческие недостатки, которые вряд ли имеют отношение к политической деятельности в Конвенте.

Если оставить с стороне политические симпатии Жореса, и перейти к личным, то, очевидно, что ему ближе такие открытые и темпераментные люди, как Дантон и Марат, и что наименее понятный для него человеческий характер - это сдержанный, сосредоточенный и замкнутый Робеспьер.

Лично у меня вызывает, как мне думается, вполне обоснованный протест, когда Жорес рисует в конце пятого тома своего труда жизнь Робеспьера в доме Дюпле почти спокойной и безмятежной. Я полагаю, что она никогда такой не была. По внешнему спокойствию крайне сложно судить о степени счастья и благополучия человеческой жизни. К тому же, не забудем, что свое убежище на улице Сент-Оноре Робеспьер нашел после расстрела на Марсовом поле, когда жизни многих якобинцев угрожала вполне серьезная опасность. Странно было бы представлять такой идилличной эту жизнь, полную тяжелой отвественности, напряженного труда и опасностей, которым подвергались многие революционеры.

Что касается темперамента и личной жизни Робеспьера, то в связи с этим мне вспоминается очень мудрое замечание Манфреда, правда, сделанное в отношении другого человека. А именно его фраза о Терезе Левассер, жене Руссо: "Было бы наивным и неуместным сегодня судить и рядить о достоинствах или недостатках женщины, ставшей подругой Руссо и ушедшей из жизни почти двести лет назад." Естественно, я не делаю никакого сравнения между женой Жан-Жака и великим лидером якобинцев. Я хочу только сказать, что считаю совершенно некорректным, с точки зрения человека XXI века, делать какие-либо оценочные суждения о личной жизни и темпераменте Робеспьера. Темперамент - особенность, которая не зависит от желания человека. Исследователь может анализировать его влияние на поведение той или иной исторической личности, но стоит ли упрекать кого-либо в том или ином темпераменте и личностном складе? Личная жизнь, напротив, безусловно зависит от желания человека, но и здесь было бы совершенно бессмысленно делать выводы о том, какой выбор является лучшим или допустимым.

Самую деликатную и тонкую характеристику Робеспьеру, в которой заметно полное уважение ко всем особенностям характера Неподкупного, дал, опять же, профессор А. З. Манфред: "У Робеспьера не было той грубой жадности к жизни, того необузданного кипения страстей, которые были так присущи мощной натуре Дантона. Он был строже и сосредоточеннее своих товарищей по партии. Но и для него жизнь начиналась с утра."

Да и есть ли необходимость напоминать простую истину: далеко не всегда сильнее чувствует тот, кто громче всех кричит об этом...

Даже чисто физически я не могу остановиться на всех важных и значимых вопросах в изучении Французской революции, которые Жорес поднял в своем труде. Интересен четвертый том, целиком посвященный влиянию Революции на страны Европы, ценные источники цитируются автором при описании событий в Вандее. Безусловно, пристального внимания с точки зрения социалистов заслуживают изучение движения "бешеных" и деятельности Жака Ру, различные теории по поводу собственности, возникавшие в это бурное и героическое время.

Значительное место в левой историографии занимает проблема термидорианского переворота и его причин. Я не могу согласиться с Жоресом в его интерпретации прериальского закона. Он не был только инициативой Робеспьера, а стал, как на это справедливо указывает А. Собуль, результатом коллективных настроений. О терроре и отношении к нему самого Робеспьера ценный материал содержится в ссылках, написанных А. Матьезом.

Что касается причин термидора, то Жорес, все же, объясняет их довольно поверхностно. Разумеется, они не сводятся к неумению Робеспьера вести политику умиротворения и успокоения (а нужно ли было ее в тот момент вести?), да и вообще не могут быть объяснены только его личными качествами и его отношениями с коллегами по Комитету. Тех из читателей, кого интересуют экономические, социальные, классовые причины термидорианского переворота, я отсылаю к исследованиям уважаемых профессоров Манфреда и Собуля.

Жорес не рассматривает детально вопроса о личной диктатуре Робеспьера и не опровергает этого тезиса. По этому поводу мне хотелось бы обратиться к исчерпывающему мнению Собуля, очень хорошо выражающему отношение левой историографии к этому вопросу: "Прибавим, что ненависть всех врагов Революционного правительства сосредоточилась на Робеспьере. Он действительно всегда защищал линию Комитета общественного спасения, проявляя проницательность и смелость; весной 1794 г. он казался олицетворением правительственной политики; и его заподозрили в подготовке личной диктатуры. Фактически он не обладал никакой личной властью в Комитете общественного спасения, переизбиравшемся каждый месяц Конвентом; он мог действовать только в согласии с коллегами. Но ввиду его революционного прошлого, его авторитета и его красноречия, а также его политической смелости и честности (он был Неподкупным) Робеспьер осуществлял подлинную "диктатуру мнения". Некоторые черты его характера, ожесточившегося весной 1794 г. - холодность, недоверчивость, раздражительность - могли усилить подозрения". Чисто житейский вывод из этой ситуации: не говорите правды и не отстаивайте свою политическую линию, и тогда вас ни в чем не заподозрят). Правда, на самом деле, это довольно грустно...

Тем не менее, нужно откровенно сказать, что на протяжении всего шестого тома, где описаны дела Революционного правительства, уважение Жореса к Робеспьеру как к революционеру очень высоко. У него не найдется ни слов оправдания для Дантона и Демулена во время интриги дантонистов, ни слов осуждения в адрес Робеспьера. И самой высшей похвалой Жореса Неподкупному станет это горячее и искренне суждение: "Я не хочу давать всем этим вопрошающим меня участникам борьбы уклончивый, лицемерный и м