Глава третья.

Глава третья.

Соджуну надлежало вернуться в поместье, которое он так поспешно покинул, а он не спешил. Всех уцелевших домочадцев и челядь сгоняли гуртом в центр двора. Елень с детьми оставили в стороне. Женщина больше не плакала. Она смотрела, как на телегу погрузили тело убитого мужа, а сверху на него, как бросают мешки с рисом, закинули тела сыновей. Их должны отвезти на площадь. Завтра тела убитых предателей выставят на всеобщее обозрение. В скором времени состоится казнь, где казнят тех, кого сегодня минула чаша смерти.

Простившись с мужем, Елень больше не плакала, не стенала. Не кричала проклятья вслед убийцам мужа и детей. Она была так не похожа на всех чосонских женщин, что Соджуну становилось жутко. Необыкновенная женщина. Тут ее случайно задели, она круто развернулась, так и не выпустив детей, и бросила беспощадный взгляд на солдата. Тот, лишь мельком взглянув на нее, прошмыгнул мимо.

«Кошка, дикая кошка, вот кого она мне напоминает», — решил про себя Соджун.

Отпустить ее в тюрьму, как делал это со всеми другими семьями, он не мог. Боялся. Боялся того, что ее могут убить те же солдаты, за тот погром, что она тут устроила. Или даже если доставят в целости до тюрьмы, то обезумевшие жены предателей еще решат, что это все по ее вине, так как Елень — чужая. Им даже другой причины не нужно. За меньшее чужих убивали. Да, она может постоять за себя, но у нее двое детей, которым тоже нужна защита. Как же быть?

Он еще раз оглянулся назад. Бывшая хозяйка этого дома смотрела вслед телеге, которая увозила мужа и старших сыновей.

«Нельзя ее отпускать. Как ее потом вытащить оттуда?» — думал Соджун, и тут к нему подошел капитан Сон, качающий раненую руку.

— Что вы, капитан Ким, намерены с ней делать? — спросил он.

Соджун посмотрел на него, тяжело, наверно, бедолаге.

— Вам к лекарю нужно, — сказал тот в ответ, — капитан Сон, а не найдется ли у вас два верных человека?

— Она же ведьма! На кой она тебе сдалась, капитан Ким? — вдруг сощурив глаза, поинтересовался господин Сон, вновь переходя на неформальное обращение. Соджун скривился, но промолчал. Как ни крути, а без помощи этого человека ему не обойтись.

— Боюсь, что первую ночь в тюрьме она не переживет, — честно признался он.

Капитан Сон усмехнулся и закивал.

— Я вам больше скажу: она даже до тюрьмы не доберется после всего того, что здесь натворила, — сказав это, он пошел к своим солдатам.

— Капитан Сон, — позвал Соджун, тот обернулся. Сын министра финансов подошел к нему вплотную, — я заплачу. Не думаю, что в такой суматохе, кто-то кинется пересчитывать головы рабынь. Мне нужен день… может два.

— Для чего?

— Чтобы получить на нее права, на нее и детей.

Капитан Сон размышлял, а Соджун выудил кошель и незаметно вложил связку монет в ладонь мужчины. Тот подбросил деньги, хмыкнул.

— Это задаток, и только лично вам, — тут же заявил Соджун. — Когда я ее заберу, вы получите вдвое больше.

— Втрое, — как ни в чем ни бывало озвучил свою цену капитан стражи, — я ведь тоже свою голову подставляю, капитан Ким.

Соджун скрипнул зубами с досады, но торговаться было не с руки, потому он кивнул и шепнул:

— Только чтоб это были надежные люди.

— Само собой, кому попало я такое не доверю, не сомневайтесь. Ступайте, а то как бы вас не потеряли, я, конечно, прикрою, скажу, что вы спешили нам на помощь, что, по сути, правда, но все же…

— Благодарю вас, капитан Сон, — сказал Соджун. Он пересек двор и подошел к Елень.

Та стояла в тени роскошной сливы: ствол широкий в обхвате, ветви упругие, тянущиеся к солнцу. Сейчас, правда, листьев уже почти не осталось, отчего дерево казалось раздетым… не голым, а раздетым, общипанным. Даже жалким. Чего нельзя было сказать о самой хозяйке этого опустевшего двора. Соджун увидел женщину, и ему стало неловко. Растрепанная, босая, в порванной блузе и юбке, залитыми кровью, но сколько гордости, непокорности, величия даже сейчас было в этой необыкновенной женщине! О таких говорят: «Сколько бы ветер не ярился — гора не склонится перед ним!» Дом бывшего советника был четвертым за сегодняшнюю ночь, где призывал к правосудию капитан магистрата господин Ким, и никакая из женщин, из этих благородных дам, не сохранили благоразумия. Они теряли головы от страха за собственную жизнь, за жизнь своих детей. Эта же…

— Госпожа, — проговорил он, подойдя к ней. Она тут же притянула ближе к себе детей. На нее он не смотрел, — мне необходимо уехать. Вы останетесь здесь.

— Мои дети?

— Вместе с детьми вы переждете день или два, мне необходимо заполучить…, — тут капитан запнулся.

— Права на нас? — усмехнулась она.

И тогда он поднял глаза. В этот предрассветный час, когда небо едва начинало светлеть, в ее глазах, казавшихся совсем черными, не было благодарности. Не было страха. Не было чего-то, за что Соджун мог бы зацепиться. Весь ее вид словно говорил: да, ты нас спас, но все это произошло из-за тебя, собака, будь ты проклят!

Соджун вновь отвел глаза, как же тяжко было на душе!

— Да, мне нужны бирки на вас и детей, тогда я смогу вас забрать в свой дом, как… — но тут он опять запнулся.

— Рабов, — бросила она, как камень.

И тут у Соджуна лопнуло терпение. Он поднял на нее холодный взгляд.

— Да, как рабов. Вы меня хотите обвинить еще и в этом? Я лишь выполнял свой долг перед Его величеством! Обязательства, обстоятельства и причины меня не волнуют. Я … я рад, что мне удалось спасти вам жизни, но я так же знаю, что это пока! Как там получится дальше, я не знаю.

— Ждете от меня благодарности? — процедила сквозь зубы она.

Соджун посмотрел на нее в упор и, ничего не ответив, ушел. Она не видела, как он, что-то сказав капитану Сон, вскочил в седло и умчался с разгромленного подворья бывшего советника Пак Шиу.

Елень с детьми отвели в конюшню. Лошадей здесь уже не было. Всех увели. Дом и прилегающие к нему постройки разграбили, выметя все подчистую: все, что можно унести — унесли или увезли. Остались просто сами строения.

Елень завели в последнее стойло, кинули в угол соломы, какие-то тряпки (на дворе стоял конец октября) и бросили ведро для нужды. Женщина ничего не сказала. Даже слова не проронила, глядя на все эти обустройства. Хуже, чем есть, уже не будет. Дети живы — это главное! Участь рабыни ее не пугала. Думать о ней сейчас было бессмысленно. Заступиться за нее некому. Был заступник… любимый, самый надежный человек в мире. Она даже оплакать его сейчас не могла. И потом не сможет… как и похоронить достойно. Не первый день живет в Чосоне, знает, что будет с телами мальчиков и мужа. Сейчас слабость — роскошь, которую она не могла себе позволить: снизу вверх на нее внимательно смотрели две пары напуганных глаз. Не время стенать. Может это и хорошо, что капитан Ким помог ей. Умереть она всегда успеет, спасти бы детей. Положа руку на сердце, она признавала, что от самого Соджуна никогда зла не видела. Может он и спасет от позорной участи Сонъи и Хванге. Большего ей не надо. Черт с ним, что за это она до конца своей жизни на кухне врага будет горшки мыть.

Она прижала к себе две темные головки.

— Мы живы, пока это главное, остальное не важно, — проговорила она.

— Ну, смотря как на это поглядеть, — раздалось у женщины за спиной.

Елень развернулась, заводя детей себе за спину. Перед ней с факелом в руке стоял, ухмыляясь, капитан Сон, тот самый человек, который вторгся в ее дом, а рядом с ним два солдата, и хоть лиц их не разглядеть, посматривают они недобро. Она не увидела это — почувствовала. Забившись в угол, она не сводила со своих палачей глаз. И она понимала, что они, эти трое, пришли поглумиться.

— Ох, смотрите, как глядит! Того гляди — цапнет! — усмехнулся капитан Сон. — Что ж не спрашиваешь, зачем мы пришли, что нам нужно.

— А она знает, господин капитан, знает, что мы развлечься пришли, — хмыкнул один солдат с красной мордой.

— Ну-ну, вы тут не очень, товарный вид не испортите, — приказал начальник, — за ее охрану вам деньги уплачены.

— Да эта стерва, моего брата серпом! — взвизгнул второй, щуплый солдат, потрясая факелом перед Елень.

— Тише ты, а то спалишь все! — прикрикнул капитан. — В общем, оставляю ее вам.

Сказав это, он пошел к двери. И тут же щуплый ударил Елень по лицу. На звук оплеухи капитан вернулся обратно. Он сгреб солдата и тряхнул. Даже руки больной своей не пожалел.

— Что хотите, то и делайте, только чтоб следов не было. По лицу не бить, глаза не жечь. Чтоб потом она смогла отсюда уйти. Сама, на своих двоих, ясно вам? — зашипел он, разозлившись. — Детей не трогать! Если девку все ж решат продать в дом кисэн, с вас шкуру спустят, если порченная будет!

Он выпустил своего подчиненного, даже поправил на нем одежду. Усмехнулся, глаза блеснули огоньком азарта.

— А если бить хотите, то бейте так, — и, развернувшись, он что есть силы ударил женщину кулаком под дых.

Елень знала, что они не будут говорить вечно, да и не говорить они сюда пришли. Поиздеваться. Упиться своей победой над женщиной.

«Лишь бы детей не тронули, — мелькнуло у нее в голове, — а я сильная».

От первой оплеухи зазвенело в ушах, но она знала, что это только начало. Сонъи за ее спиной вскрикнула, и Хванге вцепился в юбку обеими ручонками. Она же подальше затолкала их в угол, закрывая собой, отдышалась и приготовилась к новому удару. Боль от удара под дых пронзила все тело. Из легких будто вышибло воздух, и она, скрючившись, хватала его раскрытым ртом, но он словно не мог найти дороги. Слезы навернулись на глаза. Чувствуя, что ноги ее не держат, она попыталась дотянуться до стены рукой, но мучители, с наслаждением наблюдая за ней, ударили по руке, и женщина упала на колени.

Хванге крикнул и кинулся, сжав кулачки, на выручку матери. Мальчишку перехватили, даже не дав ударить, и оттолкнули к стене. Елень закричала, но подхватить сына не успела. Мальчонка приложился затылком о доски, упал на пол, да так и остался лежать. Мать, наступая на юбку, бросилась к сыну. Сонъи ринулась с кулаками на мучителей, но ее отшвырнули назад.

Когда до Хванге уже можно было дотянуться рукой, чья-то жесткая пятерня вцепилась в волосы, и рычащую, вырывающуюся несчастную мать оттащили от сына. Она, не в силах дотянуться до своих палачей, вцепилась в пальцы, держащие ее за волосы, вонзив в них ногти. И тут она ухватила взглядом вколоченный в столб нож для чистки копыт. В конце концов, с криком ее выпустили. Она взвилась на ноги, как взведенная пружина, подпрыгнула и все ж таки вырвала ржавый нож. Пусть и старый, зато всяких дырок несовместимых с жизнью в теле наделать сможет. Еще крик боли одного из мучителей не успел утихнуть, а она, ощерившись, с ножом в руке закрывала собой своих детей.

— Сонъи, глянь брата, — прохрипела Елень, не сводя глаз с солдата.

Те ошарашено смотрели на нее, видимо, не зная, что делать дальше.

Елень слышала, как позади нее Сонъи зовет брата.

— Он жив, матушка, он жив! — радостно закричала дочь. Мать улыбнулась с облегчением, но глаз с палачей не сводила.

Один из них, плюнув на пол, ушел. Елень лишь мельком глянула ему в спину. Второй, красномордый, что остался, волновал ее больше.

— Тебе ж все равно не уйти, — проговорил тот, поглаживая кровоточащие пальцы.

«Значит, он за волосы оттащил», — мелькнуло в голове женщины.

И тут у нее над головой, смахнув прядь волос, пролетел болт. Наконечник, с разгона влетев в стену, расщепил доску, войдя в нее по древко. И Елень замерла. Страх холодной влажной змеей заползал в желудок, сворачиваясь там тяжелыми твердыми кольцами-спиралями. Второй раз за эту ночь в голове мелькнула мысль о смерти. Видимо, ее лицо выражало именно те эмоции, на которые так рассчитывал щуплый солдат.

— Ага, соображаешь, тварь, — усмехнулся он, заряжая второй болт.

С тихим шипением леса на затворе заводилась за пяточку болта. И это был самый страшный и громкий звук за сегодня. Мужчина еще раз усмехнулся и нацелился на … детей. Елень в ту же секунду бросила свое оружие им под ноги. Казалось, те только этого и ждали. Красномордый бросился к ней, пнув ногой в живот. Женщину отшвырнуло к стене, она пыталась отползти подальше от детей, забившихся в угол, напротив которых стоял с взведенным самострелом солдат. Он стоял там, а смотрел на нее. На ее мучения. И ему они нравились. Красномордый схватил ее за косу и потащил в свободное стоило. Щуплый проследил за ним.

— Что там капитан Сон сказал? Девку и не будем трогать, нам и матери хватит! Все хотел заглянуть ей под юбку, так ли там, как у наших баб! — пробурчал он, швырнув пленницу на кучу соломы.

Его напарник захихикал, поглядывая на него, но все так же не отходя от детей. Женщина, едва почувствовав мерзкие чужие руки под юбкой, вдруг перестала вырываться и просто смотрела на то, как солдат развязывает гашник.

Красномордый даже хмыкнул:

— Правильно понимаешь. Чего вырываться? Глядишь, и тебе понравится.

— Если не хочешь стать евнухом, затяни веревку потуже. Сопротивляться я не стану, но больше тебе с женщиной не быть. И мое проклятие тебе не снять! — тихо и вкрадчиво сказала она, а потом почти шепотом что-то добавила на неведомом языке. Слов не разобрать, но ожгли они не меньше плети.

Желание тут же пропало, будто и не бывало. Словно водой ледяной окатили. Красномордый глянул на вмиг утративший твердость орган и затянул гашник. Щуплый, не слыша и не видя ничего толком, так и не понял, почему напарник выглядит таким растерянным. А тот вдруг выпрямился над женщиной, лежащей на соломе, и пнул ее в живот. Он пинал, а она, закусив губы, змеей извивалась на грязном дощатом полу. Она уже давно не пыталась встать. Боль красным маревом застилала глаза и просвета, казалось, не было. А потом вдруг боль куда-то исчезла, раз — и нет! Точно Елень провалилась в какую-то черную жижу.

Ведро холодной воды вернуло ее в действительность. Она закашляла, переворачиваясь на живот, вода попала в нос, щипала и драла горло.

— Слышь, ты это… давай не усердствовать, — проговорил щуплый, нависая над ней. — Капитан сказал, что сын министра за ней не раньше, чем через два дня придет, так что время у нас еще есть.

Красномордый, стоящий с ведром, из которого капала вода, лишь хмыкнул в ответ. Поставил ведро и вышел. Щуплый пошел за ним, унося самострел. Как только они скрылись Сонъи и Хванге бросились к матери. Они помогли ей подняться и дойти до угла с соломой.

— Хванге, как ты, сынок? Где болит? — спрашивала Елень, ощупывая детей.– Сонъи, тебя не били?

— Нет, матушка, у меня ничего не болит, — проговорила дрожащим голосом девочка, устраивая мать.

— Я не сильно ударился, у меня даже шишки нет, мама, — ответил задорно Хванге, — отец всегда говорит, что у меня голова из камня.

Елень улыбнулась, прижав к себе детей. Хванге, сказав об отце, тут же часто и шумно задышал.

— Матушка, а у вас где болит? — спросила Сонъи, чтоб только не спрашивать об отце и о том, как же теперь жить дальше.

— Нигде, у меня нигде не болит, — спокойно ответила Елень, целуя макушки детей.

— Это хорошо, что нигде не болит, — воскликнул вдруг веселый голос. Пленники так и подпрыгнули.

Солдаты принесли веревку. Женщина, судорожно проглотив, медленно поднялась на ноги. А красномордый тем временем перекидывал веревку через поперечную балку прямо посреди конюшни.

— Искали, что помягче, но не нашли, — балагурил щуплый, — ну, тебе пора привыкать к бечёвкам, рабыня.

«Неужто повесить решили», — мелькнула ошпаренная мысль. Глаза мгновенно зашарили по полу в поисках ножа.

— Это чтоб ты не сбежала, — прояснил ситуацию солдат, — и чтоб детей за кем-нибудь не отправила. Слышите, дети? Если вы сбежите, ваша мать умрет. Я сам застрелю ее, а капитану Киму скажу, что она сбежать пыталась.

Красномордый знал свое дело, он сделал две петли на концах веревки и просунул в них тонкие запястья Елень. Затянул повыше, чтоб ноги женщины едва касались пола. Она и слова ни сказала. Дышать было больно, но ребра были целы. Когда она девочкой попала в шторм на последнем корабле своего отца, сломала четыре ребра. Вот тогда было не вздохнуть. А сейчас-то…

Солдаты, справившись со своей задачей, поплелись из конюшни, еще раз погрозив кулаком детям. Те проводили их ненавидящим взглядом.

Елень же, убедившись, что мучители ушли, приказала детям зарыться в солому и поспать. Сын с дочерью, никогда прежде не возражавшие, прижались к матери, висящей в оборванном мокром ханбоке посреди конюшни, от которого шел пар в стылом воздухе. Сонъи с Хванге намотали на мать те тряпки, что принесли солдаты, а потом зарылись в солому.

Сумасшедшая ночь почти окончилась. Дети, не сомкнувшие за нее глаз, вскоре забылись тяжким сном. Несчастная мать посмотрела на сына и дочь, чьи головки темнели в золотистых стеблях и вздохнула. Хванге с годами обещал стать копией отца. Она закрыла глаза, и слезы из-под опущенных ресниц сбежали по щекам. Уходя от боли, она вспомнила любимого, своего Шиу. Вспомнила их первую встречу больше двадцати лет назад.

Ей тогда было лет двенадцать. Они с отцом пришли к советнику по делу — требовалось оформить какие-то бумаги, и Елень увидела его. Высокий, красивый, такой обаятельный, что его забавный наряд и прозрачная шляпа ее не насмешили. Она даже не заметила, какого цвета был его ханбок. Ей было двенадцать, а она смотрела на молодого мужчину, который был старше ее на 15 лет, и видела в нем именно мужчину. Не чиновника, не друга отца, а мужчину. А какая улыбка у него была!

Когда корабль разнесло в щепы, и ее едва дышащей привезли в Хансон, он уже ждал ее на причале. Сам поднял на руки и сам отнес в паланкин. Приходил каждый день, рассказывал какие-то истории. Она, умирая от воспаления легких, лишь слушала и улыбалась. А потом приехал какой-то косматый старик, заросший шерстью до глаз. Он долго ходил вокруг, что-то мычал, ударяя в бубен. А после наклонился вдруг к ней, и она обомлела — на морщинистом черном лице сияли синие глаза.

Когда пришла в себя, то поняла, что болезнь отступила. Дышалось легче, и тело утратило ту страшную тяжесть, из-за которой Елень даже руки поднять не могла. Пак Шиу обрадовался. Он поспешил к ней и долго держал за руку. В тот день четырнадцатилетняя девочка решила, что если останется в живых, то она хотела бы всю жизнь держать эту руку, держать до самой смерти.

Возвращаться ей было некуда. И если в первое лето после выздоровления она не уехала потому, как Пак Шиу боялся ее такой слабой отпустить, то спустя год чиновник с неохотой, но все же заговорил об отъезде. Елень загрустила. Куда она вернулась бы? Кто ее там ждет? Матери давно уж нет на этом свете, отца поглотила пучина. Родня? Вот только обе тетки живут очень далеко от родного города. В самом Пекине живут. Конечно, они возьмут ее, вот только самой девочке совсем не хотелось к теткам. Пройдет еще год-два, и выдадут ее замуж, не спросив, а люб ли ей будущий муж. А как выйти за кого-то, когда сердце уже отдано? Поэтому при двух живых тетках она считала себя сиротой. Пак Шиу тоже давно осиротел, а потом и овдовел. Только сынишки одни, как отрада души.

Елень считала дни до прибытия корабля и пела грустные песни мальчикам, росшим без матери. Однажды Шиу вернулся очень поздно и увидел ее в комнате сыновей. Она сидела на полу, а мальчики спали, положив черные головки ей на колени, один с одной стороны — другой с другой. Девушка не увидела Шиу, пела и смотрела на мальчишек. За два года она привязалась к ним. Разлука с ними ей казалось невыносимой. Через два дня придет корабль и увезет ее отсюда навсегда! Горячие слезы скользнули по щекам и упали на детские личики. Елень тут же смахнула слезы с лица. У Шиу сжалось сердце — он впервые видел, как девушка плачет. Она ни разу за все это время не плакала. Даже на похоронной церемонии, что устроил он для ее отца.

— Не хочу уезжать, — тихо проговорила девушка по-мински, но мужчина, стоящий в тени, услышал. Услышал и понял. В сердце оборвалась какая-то струнка, и он вышел из тени. Она вскинула заплаканное лицо на него, обомлев. А он осторожно подошел, неслышно, как кот, и опустился рядом с ней на колени. Впервые провел рукой по девичьему лицу, вытирая слезы. Она, затаив дыхание, следила за ним.

— Если не хочешь… уезжать…, — вдруг тихо проговорил он, и от его низкого голоса у Елень побежали мурашки по коже, — оставайся! Оставайся здесь… со мной.

Через два дня корабль уехал без нее. Она осталась со своим любимым Шиу. А спустя несколько месяцев они поженились.

Никто больше не вытрет ее слез. Никто никогда не утешит. Нет больше тех любящих глаз, того сильного бесстрашного сердца…

Минувшей ночью все произошло очень быстро. Шиу едва успел выхватить меч, как их дом заполонили чужаки. Благо все комнаты недалеко друг от друга. Это она так настояла. Простенки легко вспороть простым ножом, что Елень и сделала, прорываясь к детям. Схватив Сонъи и Хванге, под защитой Хвансу и Хванрё, они смогли вернуться в гостиную. Там был лаз… но не успели. Пока, ломая ногти, Елень отдирала циновку с пола, сыновья отбивались от нападавших. А их все не убывало. Закричала Сонъи, которую за косу потащили из комнаты. Хванрё бросился на выручку сестре. Елень тоже схватили и выволокли во двор. В комнате остался лишь старшие сыновья и много-много чужаков. Хванге рвался из рук, но какой-то солдат ударил ребенка так, что тот пушинкой отлетел. Мать попыталась вырваться, да куда там! Столько рук вцепилось — не вырваться. И тут пронзительно закричала Сонъи:

— Хванрё-орабони[1]!!!

Мать вскинула глаза и обмерла. Ее старший мальчик сидел у сундука, держась обеими руками за древко копья, торчащее из груди.

Сердце гулко стукнуло еще раз.

И все.

У нее ничего не было: ни меча, ни серпа, она даже не осознавала, что делает и как. Ее поглотила лишь одна мысль — спасти детей и прорваться к Хвансу, которого зажали в комнате. Как, каким образом она это сделала, она не могла вспомнить. Кровавая пелена закрывала глаза. Пришла в себя, лишь споткнувшись о ноги Хванрё. А вокруг всё в крови, и трупы врагов тут и там…

Потом пришел он. Не пришел. Влетел в комнату, словно бежал на выручку и боялся опоздать.

Она даже не сразу его узнала. Весь с головы до пят в крови. А клинок, что он держал в руке, блестел начищенной сталью. Такая сталь даже чистая пахнет смертью.

Елень не понимала, зачем Соджун ее спас. Дважды от стрелы, и позже не дал солдатам увести в тюрьму. Да еще и выкупить обещался. Всего несколько дней назад он приходил к ним в гости. Почему не предупредил? Не знал? Не мог пойти против отца? Специально не стал говорить, а в их дом не пошел, чтоб потом под видом благодетеля спасти остатки семьи?

Мысли туманили разум. Онемевшие руки уже не болели. Усталость сморила Елень, и она забылась тяжелым сном.

[1] Орабони – старший брат (современное обращение девушки к старшему брату — оппа).