Глава восьмая.

Глава восьмая.

Восстание хуже обычной войны. Страшнее, беспощадней. Война — это когда ты сражаешься с врагом-иноземцем. Он и ходит, и говорит иначе. Восстание — это борьба с твоими вчерашними братьями, с людьми, слушавшими в детстве те же песни, выросшими на тех же сказках, вобравших в себя те же традиции, что и ты. Еще хуже, если ты их еще и понимаешь и даже принимаешь их сторону.

Отряд, ведомый Син Мёном, был хорошо обучен, отлично вооружен. Каждый в отряде был солдатом — человеком, уполномоченным властью убивать всех, кто был ей неугоден. Но, по сути, убивали тех, у кого хватило духу восстать против власти узурпатора. Бесчестной власти!

Соджун и сам понимал: на престоле сейчас двенадцатилетний Танджон, но вряд ли его тщеславный дядя, принц Суян, остановится на достигнутом. После переворота, в котором сам Соджун принимал непосредственное участие, в окружении юного короля не осталось никого, кто мог бы противостоять Суяну. Ведь тот даже не побоялся кары Небес — обвинил в измене своего брата, талантливого живописца и поэта, принца Анпхёна[1]. Пройдет еще немного времени и регентства честолюбивому дяде короля будет мало.

Но солдатам не надлежит думать. Они должны подчиняться. И Соджун подчинялся. Его клинок испивал за день столько крови, что к вечеру становился в тягость своему хозяину. Он служил верой и правдой. Ему, клинку, было все равно, чью кровь проливать. А вот его хозяину… Соджуна терзало гнетущее ощущение собственной неправоты. Поднимая меч над поверженным врагом, он все чаще ловил себя на мысли: а за кого он вообще сражается? За Танджона или, все-таки, за его светлость Великого принца Суяна, казнившего якобы-изменщиков? За что он сражается? С кем? С клинками и луками против мотыг и вил! Конечно, у аристократов, поднявших восстание, были обученные воины, но это лишь личная охрана господина из двадцати-тридцати человек, а остальные? Остальными были крестьяне. Воевать против них?

Это было не подавление бунта, а истребление непослушных! Непослушных, неугодных, ненужных!

Заяц никогда не нападает на волка не потому, что заяц не питается плотью! Он не нападет потому, что волк сильнее! Быстрее, больше, выносливее. Вот и теперь, увидев большой отряд вооруженных солдат, крестьяне превратились в зайцев. Они пытались скрыться в горах, защищавших их и в зной, и в стужу, но не успели. Горы припорошило снегом, на котором так хорошо читались следы беглецов. Обнаженный лес не мог спрятать преступивших закон.

Целый месяц Соджун с другими стражниками бегал по лесам и горам за разбежавшимися повстанцами. Однажды, сидя в засаде, они наблюдали за лагерем восставших. Это жалкое становище и лагерем-то с трудом можно было назвать. Одна крытая палатка, в которой, судя по стонам, доносившимся оттуда, находились раненые, пара костров. Даже караульные не стояли, а в изнеможении сидели на земле. Люди были измучены настолько, что даже не переговаривались друг с другом.

— Не вижу их командира, — шепнул Син Мён, сидевший плечом к плечу с Соджуном.

— Я тоже, — ответил капитан.

Он едва успел договорить, как вдруг спиной почувствовал присутствие. Понятно, что их с командиром окружали люди, но это присутствие было чужим. Не просто чужим — враждебным. И прежде, чем мужчина осознал, что делает, он толкнул в сторону начальника стражи. В то же мгновение стрела, распарывая шелк рукава, чиркнула по руке, оставляя после себя глубокую красную полосу разорванной кожи и мышц. Соджун одернул руку.

— В защиту! — приказал Син Мён, и тут же над головами выросла стена щитов. Стрелы застучали по ней часто и гулко.

— Капитан! Ты как? — крикнул начальник стражи Соджуну. Тот ухмыльнулся лишь.

— Царапина.

Син Мён сидел, придерживая щит над головами. Он посмотрел в глаза своему капитану.

— Ты мне жизнь спас! — сказал он, а глаза горели.

— Вы бы сделали то же самое, — ответил Соджун.

Син Мён кивнул.

— Я этого не забуду, — между тем произнес он, и капитан по глазам прочитал, что действительно не забудет. Не забудет и отплатит, когда придет час. Но в данной ситуации Соджун подумал о сыне и Елень, поэтому он лишь крепче сжал ухват щита, не обращая внимания на боль.

Когда атака была отбита, а стан бунтовщиков захвачен, Син Мён сам перевязал рану. Она была неглубокой и не представляла угрозу жизни, но ныла, и потому Соджуну не спалось. Он вышел из своей палатки. Студеный воздух, словно поджидавший за пологом, заставил поежиться и запахнуть плащ.

Лагерь спал, лишь часовые у костров поворачивались то одним, то другим боком — грелись. Луна, вынырнувшая из-за чернильных туч, посеребрила казавшийся прозрачным лес. На подхваченной морозом земле заискрился иней, расстилаясь в непроглядную тьму оврага и возносясь по горам, казалось, до самых небес. Соджун поднял голову и посмотрел на луну. Та, так бесцеремонно вторгшись своим холодным светом в мир людей, будто и не замечала никого. С момента мироздания всего несколько дней в месяц она освещала землю, но этот безжизненный свет никогда не грел. Так своенравная женщина одаряет мужчину бесчувственной, заученной улыбкой, но ни разу не согревает взглядом, ни дает руки. Такова и безответная любовь. И взгляд Елень, ничего не значащий, такой же, как и свет равнодушной луны. Капитан вздохнул: везде, даже здесь, ему мерещится чужестранка с зелеными глазами, глазами оттенка змеевика…

Черное облако наползло и поглотило луну. Соджун наблюдал, как оно потихоньку кралось по испещренному звездами небосводу, подбираясь к неприступной красавице, пока не закрыло ее: так ревнивый жених прячет красавицу-невесту. На мир с небес упала тьма, как злой дух, вмиг сожравший все вокруг. Исчезли горы, пропал овраг. Тьма на земле, тьма в небесах.

Соджун поежился от ветра, обжёгшего щеки и нырнувшего за ворот одежды. Капитан пошел по спящему лагерю, прижимая локоть к телу. Часовые кланялись, но он не обращал на них внимания. Шел туда, где сидели оставшиеся в живых пленные бунтовщики. Оттуда раздавались стоны, причитания и молитвы. Капитан Ким, отходя от костров, все больше чувствовал холод. Здесь было значительно холоднее, чем в центре лагеря. Пленники, согнанные гуртом в круг, в тщетной попытке согреться жались друг к другу, сидя на земле. Соджун взял факел, поднял над их головами. Большинство из этих неугодных власти людей даже не обратили внимания на стражника магистрата. Кто-то взглянул и тут же опустил голову. Соджун глянул на часовых. Те, не спуская глаз с пленников, от мороза не могли стоять на месте. Капитан нахмурился, подозвал одного из них. Солдат подскочил к нему, склонился.

— Разожгите костры, — приказал Соджун.

Солдат затоптался на месте, словно думал: слушаться или нет?

— В чем дело? — нахмурился капитан.

— Господин начальник стражи не велел, — признался тот.

Соджун вздохнул. Не бывать телу о двух головах — не ему командовать солдатами. С другой стороны Син Мён спит и не знает, какой мороз трещит за пологом его палатки, так почему…

Капитан Ким еще раз окинул взглядом пленников и охрану.

— Разожгите, скажете, я разрешил, — сказал он, но тут же поправил себя: — вернее, приказал. К утру половина из них замерзнет до смерти. Нас отправили их изловить, а не просто уничтожить.

Часовые переглянулись. Двое тут же бросились выполнять приказ. Затрещали сучья, зашипел снег на ветвях. Едким дымом окутало на миг всю поляну. Защипало глаза. Пленные зашевелились, стали ближе подбираться к костру, и тот, радуясь тому, что может обогреть этих несчастных, затрещал веселее, жарче. Те из бунтовщиков, кто сидел подальше от него, стали напирать на первые ряды. Часовые напряглись, сжали клинки. Соджун тоже опустил руку к мечу, но даже ножен не нашарил: верный товарищ лежал у постели капитана. Мужчина скрипнул с досады зубами и прикрикнул на повстанцев. Те зыркнули снизу вверх на стражника и притихли.

Тут один из них, кто сидел ближе, встал и оглянулся на своих собратьев. Соджуну показалось, что тот хочет поменяться местами с кем-то из далеко сидящих. Выглядел он чуть лучше большинства пленных: добротная одежда без заплат, обувь на ногах. Он, возвышаясь, вдруг обвел всех скорбным взглядом, вздохнул. Пленники уставились на него, замерев. Соджун уже шагнул было к нему, чтоб усадить обратно, как он, крикнув что-то товарищам, развернулся и прыгнул в высокий костер. Его отчаянный крик разорвал тишину, царившую в лагере. Капитан стражи бросился было за ним, но его перехватили солдаты, оттолкнув назад. Зацепили рану — пустяковую рану, пока ее не тронешь — боль мгновенно застила глаза, а когда взгляд прояснился, Соджун увидел то, чего не мог забыть до самой смерти: горящий человек-столб в костре. В то же мгновение по голодному лагерю разнесся запах жареного мяса. Запах мяса, жаренного на углях.

Кто-то рядом кричит, но слов не разобрать. Крики, гвалт. Пленники будто сошли с ума: они вскакивают с мест, бросаются в костер. Шелест стали — так благородный клинок выползает из своих ножен, чтобы испить крови. В этом шелесте слышен его зловещий, страшный шепот: «И-и-ду». Не спастись!

Пленников сбили с ног, согнали в круг, усадили. Тела убитых сбросили в овраг на съедение зверям. То же самое сделали с предводителем, который предпочел сгореть заживо, чем быть казненным за измену.

Син Мён не стал отчитывать своего капитана ни при подчиненных, ни потом, когда они остались вдвоем. Он лишь скорбно посмотрел в сторону оврага, куда столкнули тела, и вздохнул.

— Иногда вот такая страшная смерть кажется лучше, чем позор, — проговорил он.

Соджун не ответил. А что тут скажешь?

[1] Анпхён-тэгун — третий сын Седжона Великого, был отправлен в ссылку, а затем казнен.