Глава четвертая.

Глава четвертая.

Проснулась она мгновенно. В конюшню кто-то вошел. Походка была нетвердой, и это настораживало. Елень переступила ногами, чтоб повернуться к выходу. Тени за то время, что она спала, заметно сместились, значит, проспала она часа три. Щуплый солдат стоял перед ней, пошатываясь. От него сильно разило спиртным. В руке он сжимал кувшин с рисовой водкой. Видать, нашли где-то захоронку. Головной убор съехал на бок, повязка под ним опустилась на глаза. И мужчина ухмыльнулся, встретившись с ней глазами. Видеть ее мучения ему было в радость. Да только для нее это не ново. Он подошел к пленнице. Потряс перед глазами бутылью, а потом стал жадно пить. Елень видела, как двигается его кадык, как бежит по подбородку водка и ей все сильнее хотелось пить.

— Принесите воды детям, — наконец, осмелившись, произнесла она.

Щуплый подошел к ней.

— А нам за это денег никто не отсыплет, — сказал он, — может ты? Что, смотришь? Нет денег? Нет денег — нет воды!

Елень смотрела на него, не мигая. А тот, пошатываясь, крутился около нее и что-то бормотал.

— Здесь нет детей! Здесь выродки предателей. А им ни есть, ни пить не полагается! — подытожил щуплый.

Женщина посмотрела на проснувшихся детей. У Хванге совсем закрылся левый глаз, у Сонъи разорвана блузка и все руки в ссадинах. В чем их вина? За что им все это?

— У меня нет денег, — тихо проговорила мать, — чего вы хотите?

Щуплый хмыкнул и ушел из конюшни. Вернулся спустя какое-то время с напарником, чья физиономия стала еще шире и еще краснее. Цена, что они озвучили, Елень повергла в шок. Она ожидала чего-то в этом духе, но даже ей вдруг стало не по себе. Торговаться с палачами она не стала.

— Только чтоб мои дети этого не видели, — прозвучало единственное условие.

Мужчины переглянулись и ушли. Их не было долго. Сонъи, проснувшись, слышала, что они о чем-то шептались с матерью. Она видела, какое у мамы при этом было выражение лица — бесполезно расспрашивать. Девочка только все смотрела по сторонам. Найти бы пару дощечек, подложить под мамины ноги, чтоб та на полную ступню могла встать, а то стоит на носочках: ног, наверное, уже не чувствует.

Спустя немного времени солдаты вернулись. Один нес горшок с водой, а второй только железный прут.

— Пейте, — бросил красномордый, толкнув горшок детям.

Те, как по команде, посмотрели на мать.

— Пейте, пейте, — закивала головой Елень. Хванге переглянулся с сестрой и потянулся к горшку.

— Хванге, только маме нужно оставить, — проговорила Сонъи.

Мать осталась висеть посреди конюшни, в проходе между стойлами. Красномордый и щуплый подозрительно крутились вокруг нее. Сонъи тянула шею посмотреть, что же там происходит, но понять не могла. Как вдруг увидела, что мама, застонав, запрокинула голову назад, до крови закусив губы, раздалось какое-то шипение, и в конюшне отчетливо запахло жареным мясом. Горшок вывалился из детских рук. Хванге, так ничего и не поняв, заругался на сестру, едва успев перехватить емкость с водой.

Сонъи выскочила из своего уголка и кинулась к матери. Та видела, как дочка бежит к ней, как она кидается на солдат, что-то кричит им, но Елень видит только, как Сонъи открывает рот, но слов не слышно. Девочка в исступлении бьет стражников кулаками, а те лишь смеются над ее жалкими ухищрениями, отталкивая от себя. Мать кричит, чтоб Сонъи прекратила и вернулась к стоящему в сторонке брату, но звука нет. Есть только боль. Кожа на щиколотках от прикосновения раскаленного железа до сих пор шипит и сворачивается, как края осенних листьев. Сначала плавится, а потом сворачивается…

Сквозь набитую вату в ушах, наконец, начал поступать звук, и первое, что услышала Елень, было какое-то звериное рычание, и не сразу поняла, что рычит она сама. На нее посмотрел красномордый, подошел. Женщина инстинктивно дернулась от него, а тот ослабил веревку, и Елень смогла нормально встать на обе ноги. Сонъи бросилась к ней.

— Мама. Матушка! — плакала девочка, обняв мать.

— Не плачь, слышишь! Не плачь, — хрипела та в ответ, и голос был твердый, как наждак, и словно не ее.

Красномордый подхватил щуплого, который от выпитого вина едва держался на ногах, и палачи ушли.

— Что новый день нам уготовил? — прошептала Елень и спрятала лицо в волосах дочери.

Сонъи, плача, напоила мать. Хванге вскоре сморил сон. Сонъи по настоянию матери, прижалась к брату, так как в конюшне было довольно холодно. Холод минувшей ночи они не особо заметили, некогда было, но если капитан Ким не поторопится…

Лодыжки горели, но Елень не думала о них: поболят и перестанут, жизнь бы сохранить.

Тени медленно ползли по конюшне. Солнце едва грело, но под его лучами было все равно теплее. Спустя какое-то время Елень будто провалилась в забытье.

Проснулась по-звериному, почувствовав чье-то присутствие. Она еще не видела человека, вошедшего в конюшню, но по нетвердой походке, по дыханию поняла, что вернулся щуплый. Тот подошел к ней и встал напротив, буравя ее мутными глазами. Он что-то мямлил, дыша ей в лицо перегаром, слов она разобрать не могла. Да и не желала. Ему нужно было выговориться. Что ж, она выслушает. А он говорил о своем покойном брате, которого убила Елень.

— Проси прощения у меня, дрянь, — заявил вдруг он.

Женщина поняла — мучитель нашел новую причину, чтобы поизмываться над ней. Ему не нужны извинения. Он жаждет крови. И хорошо бы, чтобы он удовлетворился только ее кровью.

Она послушно стала просить прощенья, чувствуя на себе взгляды детей. Солдат не слышал в словах женщины искренности, и она извинялась еще и еще. Чтобы «добавить искренности ее словам», он ее ударил так, как учил капитан Сон. Чтоб не видно было. Не полезет же капитан Ким ей под юбку-чиму сразу, а болтать она не станет. Не той масти, чтоб жаловаться врагу. А в сыне министра она видела врага, уже это-то подчиненный сразу заметил! Не дурак, чай!

Елень, не в силах отбиться или защититься, просто принимала удары на себя. Боль разрывала тело на части, не убежать, не спастись от нее. Мучители ей давали отдышаться от удара до удара. Ее слезы были для них бальзамом на раны.

— Как-то тихо, не думаешь? — вдруг сказал красномордый. Елень, плавая в угаре боли, даже не заметила, как он пришел.

— И я так думаю, — промямлил щуплый. — О, а я вот что слышал. Эта жена предателя поет.

— Поет?

— Да, и говорят, хорошо поет, — ухмыльнулся щуплый, и его крысиная мордочка ощерилась. — Спой-ка нам.

Елень уже хотела было сказать им что-нибудь вон из рук, как вдруг Сонъи выскочила из своего уголка, и, поклонившись низко убийцам отца, запинаясь, проговорила:

— Господа… если вы позволите, я… вам спою, я тоже… хорошо пою.

Мужчины переглянулись.

— Сонъи, — позвала мать, но дочь не оглянулась. — Сонъи!

— Эй, ты там! — заорал щуплый, — помолчи, не порти удовольствие! Ну, давай.

Сонъи, проглотив слезы, сжала кулачки и, закрыв глаза, только собралась петь, как наступившую тишину нарушил чистый глубокий голос, певший на неведомом языке. Сонъи, опешив, оглянулась на мать. Та, пела, не поднимая головы, едва держась на ногах. Если бы не веревки — упала бы. Солдаты замерли, оторопев. А песня лилась и лилась, расползаясь по конюшне, заполняя пустоту. Казалось, звуки замирают на мгновение, а потом растворяются в воздухе. Тронь рукой — и он зазвенит. Елень даже не смотрела на своих мучителей, на плачущую дочь, на замершего в углу Хванге. Она пела и хотела, чтоб душа любимого мужа услышала эту песню. Она пела только ему! Ему одному! Единственному!

Когда песня кончилась, солдаты еще долго стояли и не смели пошевелиться. Потом щуплый засмеялся. Он хохотал и хохотал, толкая в бок непонимающего товарища. Не найдя у него поддержку, он, наконец, остановился и перевел дух.

— А ведь мы теперь с музыкой! — воскликнул он, шагнув к Елень, по пути толкнув Сонъи обратно к брату. — Теперь ты будешь петь! И они, — он кивнул в сторону детей, — живы, пока ты поешь!

— Да ну, ты как скажешь, — усмехнулся красномордый, — кто ж выдержат столько петь?

— Спорим? — с азартом воскликнул его товарищ.

— Спорим, — подхватил красномордый.

— Но, чтоб она не охрипла заранее, пусть отдыхает — каждые четверть нового часа.

— Согласен, — поддержал второй.

— А уж на что она это время потратит — на сон или на еду — не наша печаль, — подытожил щуплый. — А не устраивает, так пусть дочь тебя заменит.

Елень больше всего на свете хотела плюнуть в морды душегубам, но она знала: с них станется, привяжут ее несчастную девочку вот так же. И потому, закрыв глаза, она пела и пела. Пела, чтоб успокоить детей. Чтоб успокоить собственную истерзанную душу. Хотя в том, чтоб успокоить эту самую душу, ей меч бы больше помог. Уж тогда бы посмотрели, кто кого!

Потом солдатам захотелось танцевать, и они потребовали что-нибудь веселенькое. Они топали ногами, а на их пьяные пляски из своего убежища смотрели дети. Хванге часто дышал, едва смиряя свой гнев. Ему было всего восемь лет, и он не был таким сильным, как папа. Хотя папа тоже не смог спасти маму. Но ничего, Хванге вырастит, и отомстит этим двоим. Еще как отомстит! Они у него тогда и попрыгают, и попляшут! Сонъи плакала и не знала, почему мама не дает ей петь. Ей ведь совсем нетрудно. Почему она все одна делает?

К вечеру пьяных мучителей наконец сморил сон, и Елень замолчала. Язык было, как наждак. Сонъи, тихонько обойдя солдат, напоила мать. Та жадно глотала живительную влагу.

— Матушка, давайте я буду петь, мне не трудно, — проговорила Сонъи.

Мать отрицательно покачала головой.

— Ни за что! — заявила она. — Лучше еще раз пусть прижгут, чем ты им, скотам таким, петь станешь.

— Матушка, — взмолилась Сонъи, обливаясь слезами.

— Не спорь, у меня нет сил на споры, — тихо, но твердо сказала женщина.

Тут Хванге, поглядывая на спящих солдат, подполз к матери и подсунул ей под ноги невысокий брусок. Елень послушно встала на него, спросила, не видно ли его из-под чимы. В конюшне с заходом солнца заметно похолодало. Дети прижались друг к другу и по настоянию матери зарылись в солому, чтоб согреться. Елень согреться было невозможно. Скоро холод обволок ее. Изо рта вырывалось легкое облачко пара. Шелковое белье сейчас играло против нее, накалившись от заморозка. Чуть погодя застучали зубы. Солдатам только было нипочем. Выпитый алкоголь их изнутри согревал. Женщина задышала ровней, чтоб унять внутреннюю дрожь, и, в конце концов, ей удалось ее побороть. Зубы перестали стучать. Очень болели ребра, но, во всяком случае, они хотя бы целы… пока. Хуже всего приходилось рукам и ногам, но о них Елень старалась не думать. Теперь она могла шевелить кистями, а не просто висеть всем телом на тонких запястьях. За весь день ее детям принесли лишь миску риса, мать доела остатки. А какие вкусные яства она варила прежде! Как много веселья и тепла жило в этом доме!

Она даже не заметила, как уснула. И вдруг ледяная вода ожгла все тело. Елень вскинула мокрую голову, задышав ртом. Мучители ухмылялись, глядя на нее. В решётчатое окно смотрела бледная луна. На дворе стояла глубокая ночь.

— А кто тебе спать разрешал, а? — взвизгнул он, отшвырнув ведро. — Тебя следует наказать, ну-ка, принеси еще воды.

Красномордый хмыкнул и, пошатываясь, поплелся с ведром на улицу.

Елень затряслась от холода. Если поначалу вода, казалось, согрела ее, то теперь мокрая одежда обжигала тело, даже шевелиться было страшно. Зубы стучали, и в груди, от сдавленности дыхания, болело все сильней. Но она не сводила глаз с солдата. В голове было пусто. Что новенького он ей приготовил, ее не волновало.

«Не убьет же», — мелькнула мысль.

— А ты смотри добрей! Ведь другой бы уже прирезал тебя и твоих выродков, а я такой добрый, ты же, зараза, убила моего брата! — проговорил мужчина, усаживаясь на чурку. — Вот кабы у тебя деньги были, то все было бы по-другому.

Елень усмехнулась уголком рта:

— Так ты бы продал своего брата?

Щуплый оторопел, подлетел к ней и ударил в лицо, женщину мотнуло на веревках, но бруска из-под ног она не показала, подцепив его голыми пальцами. Из разбитой губы засочилась кровь, женщина ее облизала. Тут зашел красномордый с ведром воды. Щуплый перехватил емкость и опрокинул содержимое на голову несчастной матери. От ледяной воды сжалось сердце, и по всему телу прошла дрожь, она едва сдержала крик. Но вместо нее прокричала Сонъи. Она стояла с перепуганными глазами и плакала, зажимая рот обеими руками.

— А ну молчать! — заорал щуплый, и отвесил Сонъи звонкую оплеуху. Та от удара села обратно, закрыв лицо руками.

Елень дернулась к дочери, заскрипев зубами от злости. Ей было не разглядеть, что происходит в стойле, и она зарычала от бессилия:

— Уйди от моего ребенка, тварь такая!

Но красномордый не спал рядом. В ту же секунду он ударил ее под ноги, и брусок выкатился из-под чимы. В запястья тут же впились веревки. Елень взвыла от боли.

— Ах ты зараза!– взвизгнул щуплый, заметив брусок, и ударил женщину. Та, потеряв опору, даже не могла теперь уворачиваться от ударов. Ее мотало от одного к другому, где-то на заднем плане кричали дети. Палачей стало больше. И как они только вместились здесь все? Сколько же их? Пятеро? Дюжина? У некоторых даже палки в руках. Перед глазами плавал какой-то туман, а потом она вдруг перестала что-либо ощущать. Только карусель продолжала крутиться.

Очередная порция ледяной воды привела ее в чувство. Кое-как, превозмогая боль, она разлепила ресницы и посмотрела на озадаченные морды своих мучителей. Их опять было двое, а куда остальные подевались?

— Мама! Мама!!! — прорвался сквозь вату в ушах крик Сонъи. Елень посмотрела на нее, хотела что-то сказать, но не смогла. Челюсти свело — не разжать. А голова была тяжелая-претяжелая — не поднять.

— Мама! — отчаянный крик маленького Хванге.

— Да жива ваша мать, — пробормотал щуплый, запустил пальцы в ее волосы и оттянул назад, стараясь заглянуть в глаза своей жертве, — живучая тварь.

— Слышь, не померла бы, — промямлил рядом красномордый, — а то того и гляди, как бы самим башки не лишиться из-за какой-то бабы.

— Трусишь? — хмыкнул пренебрежительно его товарищ.

— А ты сможешь тягаться с сыном министра финансов? — парировал тот.

Щуплый оглядел свою жертву, которая сама даже не могла стоять на ногах, перевел взгляд на перепуганных детей и сплюнул на пол.

— Ладно, на сегодня все, — согласился он, — завтра будем вновь песни слушать. Отдыхай пока.

С этими словами он похлопал Елень по щеке и поплелся из конюшни. За ним ушел и красномордый, прихватив факел. Сонъи бросилась к матери. Та сама стоять не могла, ноги не выдерживали тяжести тела. Она и не знала, что ее тело такое тяжелое. Когда Шиу брал ее на руки, всегда говорил, что она легче пуха.

«Врал безбожно», — лениво скользнуло в голове.

Дочь подлезла, попыталась обнять, но Елень лишь застонала.

Хванге рыскал впотьмах в поисках ножа. Нашел, обрадовался. Как обезьяна забрался наверх, прошлепал босыми ногами по балке, на которой висела его мать, и принялся резать веревки.

— Хванге! — зашипела сестра. — Хванге, не смей!

Но мальчик словно не слышал. Он кромсал ржавым лезвием толстую бечёвку, сжав зубы от напряжения.

— Хванге, перестань! — чуть громче приказала Сонъи.

— Она не выдержит еще день так! — зашипел на непонятливую сестрицу мальчишка, не выпуская нож.

— Они накажут ее! Они накажут ее за это! Перестань! Они ведь убью ее! — закричала сестра, заплакав навзрыд.

Мальчонка замер. Сбежать они не смогут, мама даже на ногах не стоит. Если эти шакалы найдут ее завтра без пут… а если, и правда, убьют?

Он нехотя спрыгнул с балки к сестре. Мама кое-как подняла голову, посмотрела на них и улыбнулась одними глазами.

— Ложитесь… в солому… холодно, — проговорила она. И тогда Сонъи подошла и обняла мать с одной стороны, а Хванге прижался с другой.

— Мама, так вам теплее будет, — прошептала девочка.

— Идите, — повторила Елень.

— Поспите, хоть немного поспите, — проговорила, закрыв глаза дочь.

— Я покараулю, мама, — тихо сказал Хванге, — мы успеем уйти, когда они придут.

Она чувствовала тепло своих детей, понимала их тревогу за себя, но… ничего не могла сделать. Абсолютно. То есть совсем ничего. Капитан Ким так и не вернулся. А если он вообще не вернется? Как поступят с ее детьми? Что ждет их? От этих горьких мыслей на глаза навернулись предательские слезы.

«Толку-то плакать?» — устало подумала Елень и опустила тяжелые веки.