НИКОЛАЙ КОЛЯДА. ПРО ЭТО

НИКОЛАЙ КОЛЯДА

ПРО ЭТО

Рассказ

Илья голый лежал на кровати в полумраке и смотрел, как она одевалась.

Сколько бы он не учил, сколько бы раз в жизни его не поправляли, он никак не мог сообразить, в каких случаях надо говорить «одевалась», а когда - «надевалась», когда - «одевать», а когда - «надевать». И потому для спокойствия он говорил всегда, когда надо было это слово употребить: «наряжалась, наряжался, наряжались».

Какая разница, собственно.

Одеть, надеть, раздеть, нарядиться, разрядиться.

Никакой разницы.

Он смотрел на нее.

Она натянула на себя сначала трусики, потом колготки, потом бюстгалтер, потом всё остальное – ровно в той же последовательности, в какой полчаса назад она снимала с себя всё это.

Полчаса прошло или даже меньше? Черт его знает. Дурное дело - не хитрое. Чего там. Сколько-то минут и всё.

На улице было темно, около полуночи, гостиница стояла на пустыре, далеко от жилых домов, и потому на новостройке напротив, через дорогу, где строящийся дом дошел уже до третьего этажа, стучали молотки, скрипела пила и кряхтел кран, перенося какие-то тяжелые блоки высоко в воздухе, уцепившись кривым носом за это черное, ненужное и странное, что ему, этому крану, не спалось и так хотелось в ночи перенести с места на место.

Гостиница была новая.

Тут пахло всё: мебель, постель.

Пахло какими-то новогодними китайскими игрушками, какой-то сонной, затхлой и вонючей химией, которую годами надо было терпеть, если она появлялась в доме, терпеть, пока не выветрится, либо выкинуть на помойку и мебель эту, и постель. Но ведь не выкинешь. «За всё заплочено», как говорится.

- Еще останешься на часик? – спросил Илья девушку, чувствуя, что мог бы через какое-то время снова заняться этим веселым и радостным, чем только что в темноте, в горячей потной постели, они занимались.

Она повернула к нему лицо, оскалила неровные зубы с брэкетами, оскалила свои зубы, оскалила так, словно хищная маленькая рыбка погналась за лениво плавающей в мутной зеленой воде букашкой, оскалила зубы, дохнула ему в лицо, присев рядышком на постель:

- Плати, малыш, какие проблемы - останусь.

Она ждала ответа и уже готова была назвать сумму, как он понял, и даже, может быть, скидку за то, что ей не надо уходить в другой номер, где ее, наверняка, уже дожидались.

Ей было проще сделать всё то же самое снова с Ильей, потому чтотеперь ей уже было известно, что нравится и что не нравится Илье. Так почему бы и не отработать ближайший час?

Она - работала.

У нее была такая же работа, как у всех.

Ну, не такая же, а особая, но за это платили деньги, а у нас деньги платят только за работу. Бесплатно, как известно, даже птичка не чирикает.

Она всё так же сидела на краешке кровати, улыбалась ему и ждала.

Он смотрел на ее губы, на ее рот, на ее беззастенчивую, наглючую улыбку падшей (так пишут в романах) женщины, на ее проститутский наряд, яркий и пугающий днем, но такой притягательный ночью, когда в каком-нибудь баре или в ресторане, где можно всю китайскую блескучесть собрать на себя и - казаться королевой.

Он смотрел на ее рот и губы, и думал о том, что она делала этими губами и этим ртом только что, совсем недавно, с ним в постели. Как сжимала своими накрашенными, наманикюренными коготками его бедра, вонзаясь в тело, почти причиняя боль ему, но не сильную, а легкую, такую, будто домашняя ручная крыса бегала по телу. У детей Ильи была маленькая серо-белая крыска, пятнами, он брал ее иногда на руки, она носилась по нему; ей, вероятно, казались холмами и горами складки его одежды; но больше всего ей нравилось царапать своими маленькими коготочками его шею, прятаться там, у ворота рубашки.

Дома, глядя на жену, он всегда об этом думал: «Почему с проститутками вот это можно делать, а с женой – никак нельзя?». Какое-то негласное правило было с женой: вот так – и далее: нельзя.

В молодости, в общаге института, в компании подвыпивших парней, когда самый смелый и наглый беззастенчиво рассказывал в картинках про это, про то, кто из однокурсниц, скрываясь за скромностью, на деле может сделать это в постели, Илья, будучи еще девственником, млел от счастья и возбуждения, представляя, что когда-то такая вот – свободная, наглая и раскрепощенная девка сделает с ним это. И ржал, ухахатывался вместе со всеми, детально обсуждая это, делая вид, что для него это – обычное дело, давнее и нормальное.

Когда-то у Куприна в «Яме» он прочел, что один из посетителей ходил к девкам в публичный дом, потому что не всё в постели позволительно делать с женой, а вот с проституткой – можно всё. Там, у великого писателя (плохой он писатель был, считал Илья), в этой грязной повести много чего было понаписано. Илья много раз перечитывал её и каждый раз его страшно возбуждало чтение, как, наверное, любого мальчишку. И вот что этот писатель не дорассказал про то, что можно делать с женой и чего нельзя с ней делать – очень интересовало Илью.

Но потом с возрастом он понял, про что этот старый развратник написал. Ясно - лошадь, раз - рога. Поди, и самого плющило, когда писал эту повестушку.

Лет с двенадцати, кажется, Илья начал тайком смотреть в интернете порнуху и видел, как это делается, но решился впервые переспать с девушкой только на последнем курсе института, в 19 лет.

На пьянке, как и водится, это случилось. По принципу: «Сучка не захочет, у кобеля не вскочит», его затащила в постель деваха-однокурсница с толстой задницей, неприятная; но по пьяни было всё равно. Постелью трудно было назвать подъезд в доме, где была квартира загулявших студентов. Они вышли покурить, а лампочка не горела – ну и понеслось. Нет, не в постели, не лежа, а стоя.

Первый раз не забывается, какой бы смешной, страшный и глупый он ни был бы. Первый раз он и есть – первый раз.

Поначалу было стыдно, что так некрасиво как-то он расстался со своей девственностью, с которой носился, как курица с яйцом, до 19 лет. А потом через недельку-другую он уже яростно и радостно, по пьянке, со слюнями на губах, рассказывал про это в ярчайших подробностях всем парням в общаге. Вспоминая и холодную батарею (хотя она была горячая), и чьи-то шаги там внизу по лестнице, и ее, умелую, а себя - неумелого. Смешно было и весело. Смешно было над самим собой смеяться: мол, понимаете, пацаны, я такой спец, мы там - бегом-бегом, на лестнице, а я - ей, а она – мне, а потом мы оба, а тут, а там …

Ну, привирал, конечно же.

Впрочем, все мужики всегда врали и врут про свои любовные похождения. На деле и трех процентов не было из того, что они рассказывали и рассказывают. А уж кто, и правда, ходок, тот лучше промолчит про свои подвиги. Это проверено.

В тот раз, когда он всё подробно и в красках всё рассказал дружкам, никто не удивился. Все поржали, обсудили эту девку, еще пара человек подтвердили его слова, что, мол, она и с ними была и делала то же самое, и все снова шутили пошло, гэгэкали, били себя по коленкам ладошками от удовольствия и только один парень, Димка, чего-то скривился и сказал:

- Сука, представить себе не могу, что моя жена будет такой и что она будет целовать моих детей …

Димка говорить мог всё, что угодно, потому что все знали, что Димыч – «с другой платформы» и всегда ненавидел женщин, любых, всех, и ревновал всех однокурсников ко всем бабам. А в мужские компании он хоть и допускался, но только лишь по причине «всеобщей толерантности», которая в те времена царила в институте на филфаке.

Но слова Димки тогда застряли у Ильи в голове.

Как всегда – всякая чушь заседает в башку. Как какая-то мелодия – услышишь ее на улице, из подворотни, из проезжающей машины, из чьего-то телефона, из уроненных в метро наушников, или, когда ты проходишь мимо какой-то забегаловки и оттуда несется – такая вот навязчивая мелодия, которую вдруг услышишь и - уже не можешь остановиться, мурлычешь. Вот так и это, эти слова запомнились, как эта мелодия навязчивая, бывает, когда ты ее пальцами по столу, подоконнику, по рулю в машине выстукиваешь, или губами шлепаешь вполголоса – идешь и бурчишь, вполголоса напевая песенку. Вот так и это, эти слова того «голубого» Димочки застряли у Ильи в голове.

Нет, нельзя с женой делать то, что с любовницей. Нельзя в постели.

Жена – для жизни, любовница – на часок жизни в развлечении.

- Дак что молчишь? – спросила девушка через паузу, не вставая с постели. – Надумал? Продлять будешь?

Она говорила «продлять», как администраторы в гостиницах говорят всегда:

- Вы номер продлять будете?

«Продлять», но «не продлевать».

Ой, горе. Село, деревня, Бобруйск. Продлять.

- Ладно, иди, - сказал ей Илья, ему стало что-то противно от этого её неправильного, просторечного слова.

Она хмыкнул, равнодушно, без особого желания уговорить его – работа есть работа! – достала из сумки парик, натянула на себя, потом полезла в сумку, вынула пудреницу и, словно что-то видела в зеркальце, принялась припудривать нос. Может, ей уходить не хотелось: тут в номере темно, полумрак, свет с улицы, а уже в коридоре гостиницы – люди, свет, шум и снова надо искать клиента. Может, она решила вздохнуть и передохнуть на работе на минутку, просто посидеть молча. Да и как-то точку поставить надо, да? Хоть они и провели вместе полчаса каких-то, но нужно же сделать точечку. Всегда нужно точку делать во всём.

Он приподнялся и вдруг тронул ее за плечо.

Он сам не знал, зачем он это сделал.

Не обхватил и не повалил, не сжал крепко, добиваясь того, чего все мужики хотят от баб. Он сделал что-то, чего обычно мужики не делают в таких случаях с женщинами, которые приходят на полчаса. Он просто тронул её чуть-чуть пальцами за плечо, будто проверяя: она настоящая или нет?

Женщина взвизгнула.

Подпрыгнула, отскочила, встала посреди комнаты, ее заколотило нервной дрожью, она прижимала к себе сумочку свою, парик на бок скосился от этого ее прыжка, она тряслась.

А что случилось?Ведь он не ударил ее, нет, не ударил, и не уколол иглой, нет, он не сделал ей больно, он только коснулся её плеча пальцами.

Она тряслась, смотрела в окно, на стройку, на кран, который всё так же перетаскивал с места на место болванку какую-то тяжелую, черную в ночи, может – какую-то железную колонну, она смотрела туда и всё кричала тонко, негромко, задыхаясь, будто кровью плюясь, каким-то кошачьи звуком кричала:

- Не трогай меня, не трогай меня, не трогай меня! …

- Ты чего? – Илья испугался этого звука, сел на кровати, протянул руку к выключателю – он был рядом с тумбочкой, у постели. Включил общий свет под потолком, свет ударил в глаза.

Она продолжала напяливать на себя еще что-то, трястись, всё рылась в сумочке трясущимися руками, роняя на мохнатый желтый ковер, который лежал посреди комнаты, то сигареты, то расческу, какие-то бумажки, роняла и, некрасиво наклоняясь, собирала это всё с ковра и запихивала в сумочку.

-Ты чего? – снова спросил Илья. – Что не так? Что-то не так?

- Прости, нервы, - пробормотала она. – Сорян, говорю. Сорян, милый …

Всё собрала с пола, накинула на плечи шубку свою дорогую, да, дорогую, надо сказать, из натурального меха, потом снова села к нему на кровать, улыбнулась теперь уже при свете люстры, натянув на лицо улыбку, прижала палец к его носу, надавила не больно, как на игрушку заводную давят, сказала весело:

- Пока, пупсик. Найди меня, если нужна буду. Чао!

И ушла.

Уходила она без улыбки.

Он видел.

Спектакль закончился.

Она хлопнула дверью, ее каблучки застучали по паркету в коридоре, всё дальше, дальше и затихли.

Илья лег, накрылся до горла одеялом, посмотрел в потолок, выключил свет.

С улицы на потолок падал свет синий какой-то, машины проезжали и тоже какой-то свет оставляли в люстре на потолке, в ее фальшивых хрустальных подвесках, на стене с обоями, на стекле телевизора.

С детства он так любил лежать в полумраке комнаты и смотреть в потолок. Засыпал от этого света, который бежит и бежит, или трясется на потолке, или тухнет и потом снова едет паутиной или словно кто-то масляной краской, большой кистью проводит, но не красит потолок, а растворяется, рассыпается этот свет, эта краска света, то синего, то светло-желтого, то совсем белого с черными полосками – это когда проезжающую машина освещает дерево или забор, и эта тень с улицы влезает на потолок.

Он так любил засыпать, глядя на этот странный свет на потолке и стенах. И думы еще какие-то приходили в голову. День вспоминался. Какие-то итоги дня он подводил в эти минуты.

Так было в детстве, а потом, с женой, она обычно быстро засыпала, он лежал и смотрел в потолок. Красиво было. Какой-то мир красивый возникал, другой, не ясный, странный – мир на потолке.

Эту девушку он встретил сегодня вечером в гостиничном баре. Там их, таких, как она, было четверо. Человеку знающему, не составляло труда отличить в толпе, в баре или в ресторане девушку, которая - готова. Нужно было только кинуть взгляд, пробежаться глазами по столикам, креслам, диванам, где сидели люди. Пробежаться глазами и сразу всё становилось понятно – кто есть кто и кому чего надо.

В гостиничном баре на первом этаже она сидела у крайнего столика, у входа, старательно изучая какую-то газету. Он не заметил, что за газета была у нее в руках, но подумал потом уже, что газета называлась «Из рук в руки», а может и «По рукам».

Короче говоря, подсел, угостил её пивом.

Она сказала, что зовут ее Айгуль, что она из Казахстана тут, что учится, что жить так трудно, нужны деньги на учебу.

Всё это она заученно рассказала ему, еще и горько, не искренне головой покачивала: мол, трудна и неказиста жизнь советской проститутки. А он сокрушенно ей в такт тоже покачивал головой, мол: да, да, милая, как я тебя понимаю, как я тебе искренне сочувствую, но, давай-ка, милая, пошли в номер ко мне, да и займемся чем-то общественно-полезным.

Сколько он таких историй слышал – мама дорогая. У одной дедушка при смерти и деньги нужны - то ли на похороны, то ли на лекарства, а лекарства - заграничные. У другой - семь детей по лавкам и кормить нечем. У третьей - ипотека и потому в слезы: бедная, я, бедная, пошли потрахаемся.

Лгуньи поганые.

Никакой ипотеки, никаких больных дедушек ни у кого не было. Просто хотелось жить красиво, носить шмотки дорогие, покупать золото на руки, на шею себе, жрать от пуза, а работать не хотелось. Это же так просто. Не идут в проститутки потому, что хочется кому-то помочь. Илья давно это понял и не покупался на все эти росскозни. Идут в эту, так сказать, древнейшую профессию потому, что красиво жить хочется, а вот - не на что. А работать – нет, не для меня, я же - красавица.

Минут пятнадцать в баре они поговорили про сложности жизни. Айгуль говорила, что она с Востока, что потому у нее – роскосые глаза и чересчур длинные черные волосы (Аллах запрещает стричь волосы, а она ведь правоверная мусульманка!).

Ну, и еще какую-то фигню про свою несчастливую жизнь задвигала она не очень долго, а потом он предложил зайти к нему в номер и продолжить этот прекрасный разговор, когда у них двоих такое взаимопонимание, что прям – ну, прям свет туши.

И потушили.

В постели она была очень опытная, юркая, делала всё ловко.

Илья всегда был за безопасный секс с такими женщинами, но не с женой. И если та шептала на кухне, что ей на аборт надо, то Илья вздыхал, соглашался как бы неохотно, но при этом делал вид всегда: это твои проблемы, детка. Есть ведь таблетки и другие хитрости, чтобы не забеременеть, что ж ты?

Айгуль шепнула ему, когда он ее раздевал, что она может и без презерватива, но тогда это будет дороже. Илья не ответил ей, зачем? В бумажнике у него всегда была «охрана», две-три резинки (он подсовывал их под корочку паспорта, боялся, что когда-нибудь жена захочет порыться в бумажнике и найдет, спросит: «А зачем тебе это?»). Две резинки было в этот раз под обложкой, одну из них он и потратил на Айгуль. Он сам зубами разорвал упаковку, потом сунул ей это в руки, это, мокрое, масляное, и остальное она сделала сама.

Чего же она закричала, когда он ее тронул за плечо?

Илья много ездил по работе.

В месяц - неделю, точно, не был дома, всё время командировки. Гостиницы были то хуже, то лучше. То такое сталинское барокко советское с колоннами и скрипучим паркетом в номер, то наоборот – стеклянное постперестроечное барахло, в котором всё продувало, дуло из всех щелей и стояли везде вылитые из мраморной крошки вычурные кресла, и обязательно отвратительные часы с Амурами, выкрашенные в коричневую масляную краску, и столы с гнутыми ножками и прочая пошлая, безвкусная гадость.

И везде нельзя было курить. А он курил и курил, как паровоз.

Пару раз его штрафовали, номер был заблокирован, потому что «в вашем номере найдены следы табакокурения», как говорили ему потом на рецепции, когда он, сжав зубы от ярости, платил штраф.

А потом Илья наловчился: включал в ванной комнате горячую воду, чтобы пар шел под потолок, садился на унитаз, плотно прикрыв дверь и мелко-мелко, взахлеб, курил сигарету, за пару затяжек - до фильтра. Потом бросал окурок в унитаз и тут же нажимал кнопку слива, смывал «следы табакокурения».

Пару раз он так курил даже в самолете. Это надо было встать раком над унитазом. Нажимать кнопку смыва и туда, в дыру, выдыхать дым. Надо-то всего две-три затяжки и ты - в порядке. Ну, что делать – привычка, дурная привычка. Дома он курил на балконе. На работе – у себя в кабинете. Мог такое позволить.

Вот и сейчас, после того, как Айгуль ушла, он пошел в туалет и покурил.

Сидел на унитазе и смотрел в белый кафель на полу.

Просто так.

Рассматривал там какие-то пылинки и пару волос, которые упали у него с головы.

- Лысею. Старею. Седею, - только и подумалось, улыбнулся.

А еще он тут же, на унитазе, вспомнил, как только что было хорошо с Айгуль. С этой восточной красавицей. И детей своих вспомнил. Спят, наверное, уже.

Еще для надежности он возил с собой в чемодане аэрозоль «Антитабак» и брызгал им в туалете, после того, как покурил, чтоб не пахло. Денег было жалко отдавать этим чуханам в гостинице, этот штраф. Денег всегда жалко. Денег всегда мало. Айгуль получила своё перед тем, как они - это самое. Они всегда просят, как в том романе знаменитом: «Деньги вперед». Ну, на это не особенно было жалко.

Мама всегда говорила Игорю: «Сынок, не жалей денег на еду. Никогда не экономь на еде!». Он не экономил на еде никогда. И никогда не жалел денег для своего удовольствия. Ведь еда и секс – удовольствие. Как на них экономить?

Эта тайная жизнь его – она стоила всех денег мира. Никто не знал об этих его приключениях. Никогда никому не рассказывал. Зачем?

О, эта прекрасная тайна!

Это щемящее, жалящее, волнующее желание перед отъездом в командировку!

Печальные глазки сделать, там, на прощание, на кухне, перед женой. Всплакнуть, поцеловать ее, жену, в макушку, шепотом сказать так искренне, так от всей души: «Зайка, люблю тебя, буду скучать!», потом обнять и поцеловать детей и тоже нежно сказать: «Маму слушайтесь!».

А что еще им скажешь?

Кажется, они его не любили.

Ну и что? Ну да, они были еще, вроде бы, маленькими, еще не выросли, но уже были какие-то колючие, мерзкие зверятки, злые и капризные, очень шумные.

А он любил тишину. В тишине можно было мечтать.

У них с женой была огромная квартира – по его заработку, он очень прилично получал. Жена работала … Черт ее знает, где она работала. Говорила, что фитнесс-инструктором. Может, и так. Куда-то она уходила. Может, у нее был любовник или любовники – ему как-то было всё равно. Свой покой и комфорт ему были важнее. После работы сесть у телевизора с бутылкой пива- и всё. Отстаньте все. Пусть весь мир подождет.

Они так и жили с женой: стараясь походить на все счастливые семьи из рекламы, где - роскошная прихожая, кухня, еда на столе, дети пьют для здоровья «Растишку», где одежда, отдых в Турции и всё прочее – денег на всё хватало.

… И в этот раз в туалете он вонючку эту, этот «Антитабак» несколько раз нажал и отжал и облачко нефтехимии с мелкими капельками разлетелось по ванной комнате, упало на белый кафель и тут же высохло.

Он прошел в комнату, лег на кровать.

В номере было темно.

Только по-прежнему фонарь с улицы залезал углом в приоткрытую сиреневую штору и освещал окно, его кровать, стол с телевизором и чайником, ковер на полу.

Кровать была большая, двуспальная, но на ней было два матраса, и Илья всё время проваливался в дырку между этими двумя матрасами, матерился, вставал и сдвигал матрасы в кучку. Но стоило повернуться на бок, как матрасы снова разъезжались.

Когда они делали это с Айгуль, матрасы снова разъехались, он провалился между ними, и Айгуль запищала, засмеялась негромко в темноте, она была сверху, и ей было весело, и ему стало весело, он не встал и не поправил матрасы, так и продолжили: было неудобно, но здорово.

Дьявол – в деталях, недаром говорят.

Четырехзвездочная гостиница, всё так пафосно, чисто и красиво, но вот, блин, зараза: два матраса на кровати и пятно от кофе на ковролине у кровати, не стираемое, затертое до почти невидимости – это всё выдавало не вытравляемый «совок».

Илья лежал и смотрел в потолок.

Свет из окна падал в комнату и от сиреневой шторы становилось в комнате всё сиреневым, размытым, как на картине какого-то художника: застывшее в красоте и мертвое какое-то при этом, нарисованное.

Ему для жизни хватало жены. Ира была поджарая, горячая, не растолстела за десять лет супружества. Двоих детей родила Илье. Парню было восемь лет, девочке пять.

Рожать она, кажется, особо не хотела, но, как он предполагал, надо было сделать всё так, как в той рекламе: двое детей бегут к столу, чтобы скушать сладкий творожок и они, мама и папа, счастливо суют им в рот этот творожок, или эту сметану, или эту сосиску – черт его знает, что им сунуть, чтобы они были счастливы …

Она тяготилась, пока вынашивала одного ребенка, а потом другого, всё время капризничала, плакала, требовала то одного, то другого, а он, смиренный муж, выполнял ее прихоти, ни разу не сорвавшись: в семьях из рекламы всегда мир и покой и там всегда яркое солнце светит на стол, за которым собралась вся семья.

Хотя иной раз хотелось с ноги заехать каждому из членов семьи.

Мама говорила ему часто, когда он приезжал к ней в другой город:

- Велико дело – ребенка родить!

Мама ворчала на Иру, она ей не нравилась. Говорила про нее:

- Вот, видишь ваза хрустальная стоит? Чешский хрусталь. В Советском Союзе покупала. Видишь? Вот, твоя Ира – как эта хрустальная ваза. Потому что это и не хрусталь, и не чешский хрусталь, а стекло - мятое, топленое, советское. И от времени мутное стекло это стало. Красота этой вазы только в том, что в нее цветы поставишь – и они красивые. Вазы не замечаешь. Вот твоя Ира – такая вот ваза, вроде бы как хрустальная.

Когда он говорил:

- Мама, ну не начинай! - мама махала руками, крестилась и, по-уральски окая, всегда повторяла:

- Молчу, молчу, сынок … Я ведь знаю: ночная кукушка дневную всегда перекукует … А еще, сынок, знаю: баба в семье – генеральша. Живите с миром. Лишь бы тебе нравилось …

Илья любил жену. Любил Иру.

Ну, как любил?

С ней было удобно. Ему было очень удобно с ней. Во всём: в быту, в сексе. Она не докучала, не раздражала, они жили вместе, но при этом - отдельно. Она не мешала ему. Они шли в одну сторону, но - по разным дорожкам. И ему было очень удобно это. И ей, наверное, тоже.

А что такое любовь, кто-то может сказать?

Да нет её, это же понятно. Глупости какие-то.

Химические процессы в голове – вот и вся любовь. Просто глупости. Жизнь – жестока и в ней нет места этому. Бред и чушь, ага, Ромео и Джульетта, только смерть разлучит нас, ага, до гробовой доски вместе. Бред.

Бред какой-то.

Да, Илья любил жену. Он был старше ее на 5 лет. А она была выше его на пять сантиметров. Длинноногая.

Ну и что? В постели все равны.

Илья очень любил жену.

Но после сладкого - всегда так хочется солененького. Ведь это же понятно. Каждый день конфетки – надоедает. Хочется какого-то разнообразия.

Так он думал иногда в самолетах, глядя в окошечко, глядя на облака, улыбаясь и радуясь, что сбежал из этой своей рекламы на какую-то помойку, где будет рыться и находить невероятно интересные вещи и игрушки. Так в детстве в своем маленьком провинциальном городке он делал с мальчишками, друзьями: ходить по помойкам, найти какую-то палку, стекло, старый телефон, смятую игрушку и притащить это всё за гаражи, в тайное место, чтобы там наслаждаться рассматриванием всего этого барахла красивого.

Так было и тут.

В командировке так просто было подцепить какую-то бабу, но не из тех, с которыми встречаешься на корпоративе или с кем работаешь. Нет! Он помнил правило: «Не живи, где ебешь и не еби, где живешь». А просто подцепить какую-то совсем незнакомую бабу в кабаке или в гостинице. И всё. И никаких обязательств.

А с этими, так называемыми коллегами – совсем было не интересно. Во-первых, они всегда были страшные, как атомный взрыв, эти бизнес-вуменши, хоть и исколоты ботоксом до неузнаваемости, хоть и следили за собой – зарплата позволяла. А во-вторых, еще привяжется, поди потом, разбирайся с нею. Начнет вены себе резать, кричать про любовь, залезет в телефон, в семью – да зачем ему это надо было?

Был у него такой опыт с одной. Еле отвязался. Вспоминать даже противно. И еле-еле Ирку успокоил, когда та идиотка стала названивать Ирине и чего-то там требовать по пьяни, мол: отдай мне его. Он объяснил жене, что – дама не в адеквате, придумала черт знает что себе, а он никакого повода этой даме не давал. Хорошо, что ту дуру вскоре перевели в другой офис работать, в другой город и всё рассосалось. Ведь в таких случаях есть одно лекарство: расстояние и время.

А с этими, случайными, которые и называли себя, как разведчики, всякими красивыми именами вроде «Айгуль», «Снежана» или «Марианна», можно было и самому поиграть и представиться:

- Меня зовут Олег.

И поди проверь: Олег тебя зовут, или Николай, или еще как.

Ему так нравилось играть в разведчика, в шпиона.

Это была его тайная, красивая жизнь.

Всего один звонок по вызову – сколько этого барахла в интернете! – один звонок или десять минут разговоров-уговоров в баре гостиницы – потом полчаса удовольствия и – гуляй, Вася.

Да, можно было и без звонка, чтоб не оставлять в исходящих в телефоне этого телефончика девушки по вызову.

В фойе гостиниц всегда сидели девушки, которым «денег надо на обучение» - чаще всего такая была легенда. Они сидели и с умным видом читали газету или книгу, держа ее вверх тормашками. Ведь приходилось стрелять глазками налево и направо, оценивая всех входящих мужиков, пытаясь понять: где добыча и кто чего хочет.

Этих подруг сразу было видно опытному человеку. А он был опытным. Зацепить их и привести в номер не стоило труда. Совсем никакого труда не стоило. Раз! – и готово. И уже в постели.

Часто девушки звонили ему сами в номер и томным голосом предлагали:

- Не хотите ли развлечься, приятно провести время?

Кто и когда придумал им всем эту поразительную фразу, которая таила в себе столько удовольствия, столько томного счастья, столько радости:

- Не хотите ли развлечься, приятно провести время?

Кто этот писатель, этот поэт? Кто это им придумал эту универсальную фразу?

Ему всегда хотелось в таких случаях заорать:

- Хочу! Хочу! Еще как хочу! Давай, начинай, входи, раздевайся, сука!

Ну, что поделать: ему всегда хотелось этого. Всегда. И во всем он видел это.

Как в анекдоте про солдат: идет рота, на дороге камень, прапор спрашивает:

- О чем вы думаете, глядя на этот камень?

Ефрейтор говорит громко и заученно:

- Я думаю про нашу непобедимую Родину, которая вот так же, как этот камень, лежит на пути у империалистов!

- А ты о чем думаешь? – спрашивает прапор у рядового Иванова.

А Иванов отвечает:

- О бабе …

- Почему?! – пораженно спрашивает прапорщик.

- А я всегда об ней думаю … - отвечает Иванов.

Вот так и Илья, был тем самым Ивановым, тот Иванов по фамилии Илья Коврижных.

Раньше Илья считал, сколько у него их было, сколько раз он делал это с разными девушками, но потом всё стерлось.

В детстве он сам фотографировал на пленку, а потом проявлял фотографии.

Это была такая увлекательная жизнь, в темной комнате, с красным фонарем, с фотоувеличителем, когда фотобумагу укладываешь в ванночку с проявителем, и вдруг там на бумаге начинает проступать та жизнь, те люди и картинки, которых ты сфотографировал, а потом взять щипчиками эту бумажку, промыть в другой ванночке с водой и положить в ванночку с закрепителем – о, как красиво это было, когда вдруг на чистой бумаге проступала какая-то жизнь!

А в случае с этими девушками всё было ровно наоборот: в начале они были ясными и яркими на его бумаге жизни, а потом - проходила минута и они исчезали с этой бумаги, растворялись и снова – чистый лист.

Все эти ночи с ними, и упражнениями на кровати с ними – они были достаточно одинаковыми, но всегда сладостными, и всегда заканчивались одинаково: покурить в туалете и нажать кнопку слива: проехали.

И всё стиралось, и превращалось в какое-то одно пятно, в какую-то одну женщину, все лица превращались в одну какую-то - Айгуль. И встреться он с кем-то из них днем на улице, никогда бы не узнал, не поздоровался.

Да и они не узнали бы его: работа есть работа, мало ли кого на работе увидишь, с кем пересечешься.

Раньше он как-то по пьяни пару раз хвастал об этих своих приключениях друзьям, потому что все хвастались своими победами – больше врали, конечно. А потом одернул себя и резко перестал: люди подлы и все мерзавцы вокруг, все. Черт их знает, как повернется жизнь и что может произойти. Ведь любой из нынешних друзей мог стать быстро врагом и просто так, из гадства, из мерзотины, донести до Ирки то, что он разболтал на пьянке на этой. Запросто.

Однажды на каком-то мальчишнике их толстый и гунявый начальник отдела кадров орал на весь ресторан:

- Да я вот только что, недавно, в Питере был, и я там заказал в номер себе семь штук проституток! Семь штук!

Почему он этих девушек штуками считал и что он, старый идиот, мог с семью штуками сделать – непонятно. Да и врал, конечно. Это ж надо же такое придумать, сочинить про себя, про красавца толстопузого …

… Илья вдруг достал сигарету из пачки и начал курить в комнате, в постели.

- Да в жопу вас с вашими следами табакокурения, - злоба его взяла такая, что даже пепел с сигареты он начал стряхивать на пол, в сторону этого кофейного пятна на ковролине.

На потолке горела маленьким красным маячком эта штука белая, пластмассовая, которая должна оповещать о пожаре. Она мигала с периодичностью в пять секунд – Илья сосчитал.

- Почему она так закричала, эта дура? – вслух спросил кого-то Илья. Себя спросил.

- И что она закричала? Почему: «Не трогай меня!»? – он сел на кровати, босой ногой растер пепел, который упал на ковролин, стал стряхивать с сигареты в стакан с водой, который предусмотрительно поставил на ночь у тумбочки – он всегда ставил стакан с водой у кровати, на ночь, чтобы вдруг захочется попить – чтобы был стаканчик с водой, он привык так делать. Всю жизнь так делал.

Позвонила жена.

Она всегда звонила вовремя.

То есть, всегда, когда он заканчивал это. Ни разу ему не пришлось за все эти годы, чертыхаясь, сдерживая дыхание и отодвигая девушку, ее колена, хватать телефон и наигранно, весело отвечать что-то жене. Он привык отвечать сразу на ее звонки. Боялся всегда, что что-то неприятное случилось. Боялся за детей. Черт его знает, всякое может случиться, маленькие ведь. Не хотелось, чтобы непокой влезал в его покой.

Иногда он думал, что жена не мешает ему в его тайной жизни, не влезает в нее, потому что где-то в чемодан или в одежду она ему встроила жучки подслушивающие и не мешает, ждет, слушает дыхание их, двоих, слушает, и слышит, когда они перестают делать это, когда он закончит делать это и только тогда, через паузу, она ему звонит.

Может, так и было. С его женой станется.

Он даже иногда с дуру обшаривал дно чемодана, прощупывал подкладку у пиджака, перетряхивал вещи свои, рылся в карманах штанов, пытаясь найти этот микрофончик.

Ничего не было.

- Дети спят? – спросил он заботливо.

- Нет, еще рано, - сквозь километры он слышал ее голос и мягкое дыхание, видел, как она сидит на кухне с бокалом вина, притушив свет.

- А-а, ну да. У нас же четыре часа разница. А я уже в постели, - сказал он.

- Разбудила?

- Нет, нет, нормально.

- Устал?

- Немного. Ничего страшного. Завтра буду дома.

- Да. Мягкой посадки, - сказала она и отпила глоток вина, и он представил себе ее губы и этот звук вливающегося в ее тонкое горло глотка вина – он услышал.

Они еще поболтали о чем-то неважном.

Он стоял в полумраке сиреневой комнаты голый, стоял у окна и смотрел сквозь прозрачную тюль на стройку, что всё так же жила и кипела напротив его гостиницы.

Там что-то всё так же сверкало и сияло, скрипело и дребезжало, грохалось и ухало. Работала сварка, пилили по железу, летели искры и в темноте тенями копошились рабочие в неуклюжих, неудобных, толстых ватных костюмах, всё время то сгибаясь, то выпрямляясь – они строили и строили дом.

Так красиво это было: радужные искры летели в темноте, горели кустами огоньки.

За стройкой стояло много новеньких, недавно отстроенных многоэтажных коробок, и на разных этажах в окнах этих муравейников горел свет.

Илья говорил с женой и смотрел на эти коробки.

И думал: они ведь там все трахаются.

Везде, за каждым темным и светлым окошком происходит только одно: там все трахаются. На всех этажах происходит это. Везде только одно: волшебная палочка и чудесная дырочка.

И более ничего.

Какая любовь? Вы о чем?

Он закончил разговор с женой, положил телефон на подоконник, оперся на подоконник руками и долго-долго смотрел туда, за стройку, на эти дома со светящимися окнами.

Пришел в ванную. Включил свет. Встал у зеркала прямо, потом боком, потом спиной и, выворачивая голову, долго рассматривал свою попу, рассматривал и разглаживал кожу на спине.

У него была красивая, ядреная попа, несмотря на то, что он был сорокапятилетним мужиком. Не толстел и не худел, нормально как-то старел. Плюс – занятия в фитнесс-зале - он следил за здоровьем.

Илье все бабы всегда говорили, что у него красивая попа.

А одна из баб сказала ему как-то, что все женщины оценивают мужиков прежде всего по заднице. То есть, сразу смотрят: какая у него задница, каков он сзади? Странно, что бабы, а не педики оценивают мужиков именно с той, с другой стороны. Хотя, может, и педики так же оценивают – Илья не знал про это и знать не хотел, для него отвратительны были люди с другой ориентацией, и он даже знать ничего не хотел про эту сторону жизни людей, мерзко это всё потому что.

Он любил свое поджарое, свежее, молодое тело.

Да, ему было 35 лет. Но тело не испортилось, на животе ни складочки, всё в кубиках. И морщин на лице почти не было.

Всё было при нём.

Он рассмотрел свои зубы в зеркало, пригладил волосы, погладил себя по бедрам, потом снова в комнате встал у окна и посмотрел на многоэтажки и снова представил, как там везде идет возня. Как там везде что-то такое творится.

Ему стало хорошо-хорошо.

Он такой же как все.

В нем билась снова какая-то дикая, красивая сила, какое-то желание, словно птица в груди поселилась и трепыхалась, хотела взлететь и хотела расправить крылья.

Он лег и подумал, что завтра вечером после работы в гостинице на первом этаже, в баре, он снова увидит Айгуль – она работает там каждый день – и снова позовет ее в номер.

Потом вспомнил: черт, ему же на самолет в обед завтра.

- Ну, ладно, - подумал он. - В другой раз позову ее. Приеду как-нибудь сюда и позову. Она же никуда не денется? Не уедет в свой Казахстан?

Он засмеялся и повернулся на бок.

- Волшебная палочка и чудесная дырочка … Или наоборот? Чудесная палочка и волшебная дырочка? Да какая разница? – думал он, засыпая.

Он думал, что он такой же, как все.

Нет, даже лучше.

КОНЕЦ

28 декабря 2019 года