НИКОЛАЙ КОЛЯДА. ЛЮБОВЬ

НИКОЛАЙ КОЛЯДА

ЛЮБОВЬ

Рассказ

Федя прислал Любе в телефон свою фотографию.

Феде было 20 лет, Любе – 19.

Федя был такой красивый. Он был такой красивый. Ну, слов нет, какой он был красавец. Гад и паразит. Негодяй. Мерзавец. Просто хотелось подойти и ударить его за то, что он такой красивый.

Нет, ну, конечно, не на самом деле, а просто потому, что не твой.

А еще, главное, стоит, смеется, будто понимает, что красивее его на белом свете нет никого, нет ничего. Смеется и смотрит так, что просто вот пронзает, будто прокалывает, ножом будто режет, потому что смотришь на него и думаешь: да что ж такое, да что за гадство такое, да почему такая красота и не моя?!

Его хотелось схватить в охапку, быстро-быстро убежать с ним, спрятаться в каком-то овраге, в берлоге в какой-то темной, чтобы только чуть-чуть света, чтобы было видно его лицо и держать его при себе, и никому не отдавать, и чтобы только – мое. Мое. Мое, ничье больше, только мое это, вся эта красота.

Федя учился в каком-то институте на последнем курсе, а Люба в этом году не поступила, хоть и поступала везде, куда брали без денег, ей всё равно было – лишь бы поступить. Какая разница – какая у тебя будет профессия? Любе как-то всё равно это было.

Бывает так, что все девчонки хотят стать или артистками, или моделями, а Люба ничего такого не хотела. Она никем не хотела стать. Мать и отец просили поступить в институт, потому что, мать говорила: «Сегодня без высшего образования никуда, ты никто, везде нужен диплом!», и отец сидел рядом на кухне и тоже гундел: «Ты, доча, должна стать человеком!».

Но Люба не хотела стать человеком и никуда не поступила. Ума не хватило, наверное. Училась она в школе плохо. Нет, с дурными компаниями не связывалась, но и учиться не хотела. Она дома сидела, смотрела телевизор, книжки не читала, ну, еще и чатилась с подружками в интернете.

Люба всю жизнь мечтала о какой-то красивой жизни. Не о богатой, а просто – чтобы было красиво. Потому что вокруг всё – барахло одно было.

И на будущий год Люба не поступила в институт. Ей надо было на бюджет, а на платное – не смогла бы. Семья не потянула бы. Мама – в садике нянечкой, отец – сантехник в ЖЭКе. Никак. Еле-еле денег хватало от зарплаты до зарплаты, а еще у Любы были младшие брат и сестра, их надо было учить, растить: Настя училась в третьем классе, а Миша в шестом. Люба сестру и брата любила.

А теперь Люба готовилась к третьему заходу, чтобы поступать, но пока работала кассиром в «Пятерочке». Там не сложно было, туда всех дураков брали: две недели обучение, а потом сиди и кассируй.

С Федей Люба познакомилась случайно во Дворце культуры.

Приезжали старенькие «Иванушки» с концертом, и бывшая одноклассница отдала Любе свой билет, потому что она заболела. И как-то так случайно Федя и Люба оказались рядом. Познакомились. Немножко поболтали. Телефоны друг другу дали. Люба даже не поняла, почему он стал с ней разговаривать. Может, потому, что на сцену нельзя было смотреть, концерт был никакой – «Иванушки» пели старые песни и сами были такие завалящие, старые, молодящиеся старички.

После концерта Федя куда-то быстро исчез, Люба ушла домой одна.

Парня у нее не было. Никогда. Хоть ей было и 19 лет, но вот – не вышло. Хотя она была стройная, не квашня, симпатичная в общем-то, но не тусовщица, скромная, не болтливая, домашняя. Не выходило как-то.

И вот - вдруг он.

Все три дня после концерта Люба ходила и улыбалась, и вспоминала эту встречу с Федей, и тысячу раз в голове перебирала слова, которые он тогда, в шуме и гаме, в зрительном зале сказал ей. Еще и еще раз вспоминала каждое его слово и улыбалась. Как-то так было хорошо вспоминать его.

И вот Люба ехала на работу в «Пятерочку» к 10 утра, на смену, ехала в автобусе, сорок минут было до работы от дома ехать, и тут телефон блямкнул.

Люба подумала, что сестра или брат что-то ей пишут – им делать было нечего, они любили с телефонами баловаться. Достала телефон из кармана своего синего вельветового пальто для весны, и увидела на экране Федю.

Он себя сфотографировал в зеркале.

У него была маленькая, пушистая бородка. Светлая такая, нежные такие волосы. Он подровнял эту бородку, чикнул себя, что называется, улыбался на фотке. Выслал фото Любе и написал: «Как тебе моя борода?».

Люба долго поверить не могла.

Он не написал ей «В контакте», не попросился в друзья, да и есть ли он там – она не искала. Наверняка – нет. Не хватало ему еще глупостями заниматься, шариться по интернету, лайки ставить, в друзья напрашиваться. Она даже искать его не стала. Да если бы и захотела – не нашла бы, потому что не знала его фамилии, а может, он спрятался под «ником», как его тогда вообще найдешь?

Автобус трясло, народу было много. Люба одной рукой держалась за поручень, а другой, пальцами, дрожащими пальцами, стала тыкать пальцами в кнопки:

- «Красиво!» – написала она Феде в ответ, но тут же стерла.

Тут место освободилась, Люба села и вцепилась в телефон, подумала, что написать. Глянула в окно – там бежали серые коробки многоэтажек и столбы с гирляндами – через два дня Новый год, а еще падал мелкий, как пшено, снег.

Люба стала писать заново:

- «Супер!».

Стёрла.

Посмотрела еще раз на фото.

Федя замер на фотографии, улыбался всё так же весело и словно ждал ответа.

Люба написала:

- «Так и ходи!».

Подумала и снова стёрла.

Снова подумала и снова написала:

- «Какой ты красивый!» – написала то, что думала, а не то, что надо в таких случаях писать. Надо же было как-то его оценить, похвалить, подбодрить, поддержать – у человека борода растет.

Но тут же стерла и это.

Сидела долго и тупо смотрела в телефон.

Потом написала:

- «Прикольно!».

Снова стерла, написала:

- «Ха-ха-ха!».

И добавила несколько смайликов с рожицами.

Тут автобус подъехал к ее остановке, Люба нажала кнопку «отправить» и вышла на улицу, с ней все вышли – это была конечная, пустырь среди многоэтажек, где в десяти минутах ходьбы от остановки была ее недавно отстроенная одноэтажная «Пятерочка».

Район был новый, почти на выезде из города строились новые дома. На остановке плитки были плохо положены на землю, в песок, и песок этот противно терся под ногами десятков человек, которые все куда-то бежали, опустив головы, глядя под ноги, прячась головами от снега в воротники.

Люба шла и тоже смотрела вниз.

Несколько раз она столкнулась с кем-то, глаз не поднимала – слезы сами бежали, и она их не вытирала, не хотела.

Зачем, зачем она написала это дурацкое «Ха-ха-ха»?!

Идиотка. Больше никогда в жизни он не напишет ей. И она никогда с ним не встретится больше. И он ее не поцелует.

А как целоваться? Люба не умела и не знала.

А вдруг целоваться надо с парнем?

Он умеет, наверное.

Люба шла и думала своё, девичье:

- А если он умеет, значит, он научился уже где-то, с кем-то ... То есть, я не первая. Значит – он со всеми целуется ... Ага. И он всем обещает, что любит … Конечно … У него таких, как я – миллион. Ему всё смешно, ему всё весело, ему наплевать на то, что чувствую я ... Конечно. Ему просто из спортивного интереса со мной надо. Да, так, конечно! У такого красивого, да еще и взрослого – таких, как я – пачками, стоят у балкона, поди, кричат ему, зазывают, катаются на дорогих машинах, они с ним пьют и танцуют в клубах, ему зачем какая-то кассирша из «Пятерочки»?! ...

- Какая же я несчастная, - сказала Люба вслух. Она шла, заводила себя этими мыслями и всё плакала и плакала, и мелкие слезы ее бежали и падали на синее вельветовое старомодное пальто, а какие-то слезинки отлетали даже на асфальт. Просто градом бежали слезы от несчастья.

А почему она плакала – она сама не знала.

Наверное, потому, что жалко себя стало.

Думала о том, что всё, всё, всё: не будет ей никогда счастья, чтобы остаться наедине с парнем, целовать его, гладить его небритые щеки, щекотать его за бородку и смотреть на него во все глаза – бесконечно, часами, сутками, неделями, короче - всю жизнь.

Только чтоб смотреть на эту красоту красивую и больше ничего. На красоту красивую, красивучую, красивенькую, распрокрасивейшую.

Проезжали машины по дороге и из них неслась музыка, проходили люди и тащили елки с собой - Новый год, Новый год. Взрослые и дети шли, казалось Любе, все такие счастливые, что скоро праздник, а она шла и всё плакала и плакала, потому что чувствовала, что нет ей счастья, как не было его и в прошлом году, и в позапрошлом, и в новом году – тоже так же не будет его, счастья.

Он снова на ходу достала телефон из кармана пальто и снова стала разглядывать лицо Феди.

Он такой красивый – всё думала и думала, как сумасшедшая Люба, и эта бородка ему так идет, такой милый он с нею, с этой бородкой. И эти белые зубы. Улыбается, дурачок. И рука, зажавшая телефон, чтобы сфотографировать себя в зеркале – его рука, какие пальцы тонкие, какие красивые пальцы. Будто из мрамора какого-то сделаны. Рубашка на груди расстегнута и там виден маленький уголок – черные волосы на груди. Борода светлая. А волосы на груди – темные. Как это так? Это только у красивых таких, как он, так бывает. Точно. Только им так везет, только таким красавцам ...

Люба всё шла и гладила пальцем лицо Феди на экране, потом увеличила его лицо и стала разглядывать кожу на его лице. Ни одного прыщика. Ровненькое лицо такое. Бровки такие. И сладкие такие губки, розовенькие. И ресницы такие длинные. Люба погладила их и тут же спрятала телефон в карман, испугалась, что кто-то подсматривает, что кто-то увидит.

На улице становилось всё холоднее и холоднее. Солнце из-за туч вылезло, а мороз становился крепче. Или, может, так показалось Любе после теплого автобуса, что она сразу, совсем замерзла. Пошла быстрее, почти побежала.

Снежинки летали в воздухе, падали на асфальт, усыпанный солью от наледи. Соль растаяла, превратилась в грязь, смешавшись со снегом. Соль сыпали, чтобы люди не поскользнулись и не упали, а получалось наоборот: в этой грязи легко было споткнуться и растянуться во всю ширь на асфальте.

До «Пятерочки» от остановки идти было минут пятнадцать-двадцать быстрым шагом. Можно было бы еще и проехать, пересесть на маршрутку, но Люба пошла пешком. С тротуара она свернула на аллейку, которая была посреди дороги: слева и справа в разные стороны ехали машины. Аллейка была новая, деревца невысокие – микрорайон был новый, недавно его начали заселять, год назад всего. Тут тоже плитка была неровно уложена, но всё равно почище, чем идти по земле или по тротуару сбоку от дороги.

На аллее к Новому году поставили лохматые пластмассовые елки, их украсили шарами, бантами, гирляндами и елки мигали днем и ночью. А еще тут стояли светящиеся шары и олени – маленькие такие олени, тоже сделанные из гирлянд. Где-то играла музыка, визжала сирена «Скорой помощи» или полиции.

Солнце вдруг спряталось за тучки, за плотными жирными черными тучами спряталось, и понять нельзя было: то ли день сейчас, то ли вечер. Облака не плыли, а замерли, нависли над городом, будто захотели испортить Новый год, который собирался быть вот уже через два дня.

Навстречу Любе по аллее шла бабка со странной, лохматой и грязной собачонкой, закутанной в какую-то собачью одежду. Из этого ее собачьего свитера только тонкие лапки торчали и семенили по дорожке. Бабка в одной руке держала поводок, а другой рукой тащила за собой гроб на колесиках – клетчатую сумку, полную чего-то, явно несъедобного, чего-то с помойки. Из сумки торчали грязные тряпки, пакеты и синие бахилы. Зачем она бахилы взяла и где она их взяла? Может, она ходит по богатым магазинам и у входа обувается в эти бахилы? Наверняка, ходит. Чтобы там попортить всем настроение. Бабка, видать, всем портила настроение. Даже сейчас, одна, она шла и бормотала:

- Дожили … Снега нету на Новый год … Чтоб вы все сдохли, твари … Что вы делаете, уроды?!

Было понятно, что уроды - это правительство и все остальные. Их и проклинала бабка, таща за собой собаку и сумку. Колесики сумки подпрыгивали на неровностях плитки и что-то там блямкало в сумке, а собака шла гордо, будто она королева и хозяйка тут всего вокруг. Шла, высунув язык, мелко перебирая лапками и, чувствуя себя под защитой своей прекрасной хозяйки, своей бабки, которая любому готова в глотку вцепиться хоть по какой причине. Бежала собака и гордо вокруг посматривала.

Люба посмотрела на старуху и даже встретилась с ней взглядом, и на собаку посмотрела, даже остановилась – и еще раз в который раз удивилась, что собаки и их хозяева всегда так похожи друг на друга. Люба даже подумала, ей показалось, что собака идет на двух лапах, одевшись в грязное пальто, а старуха ползет за нею на четвереньках, на поводке. Люба оглянулась и долго смотрела на этих двух - странных, не настоящих. В другой раз и не посмотрела бы – полно фриков шляется по улицам. А сейчас – смотрела долго им вслед, собака оглядывалась и тоже смотрела на Любу. А старуха, сгорбившись, все ползла и ползла, громыхала своей телегой.

Деревья на аллее были украшены. Их опутали гирляндами с корня до самой верхушки. Было это красиво особенно ночью, когда гирлянды переливались – то в синий, то в белый, то в зеленый цвет. Но, наверное, самим деревьям было неуютно: ведь их опутали колючей проволокой - хоть и блестящая, сверкающая, но всё же колючая проволока.

- Наверное, деревьям холодно, гирлянды не согревают, да? Это путы, из которых вам, милые деревца, до весны не выбраться! - так вот грустно и романтично думала Люба. Ей везде всё казалось печальным, несчастным, как и она сама.

В другой раз Люба пробежала бы мимо, тем более, что до начала ее смены оставалось минут десять и надо было торопиться в «Пятерочку», но сегодня она встала у одного из деревьев и принялась его жалеть, шепотом с ним разговаривать, поглаживая холодную, корявую кору:

- Потерпи, миленький, скоро будет лето, скоро всё уберут с тебя …

Сказала это, и подумала про себя: «Ну и дура же ты, Любаша: уже с деревьями разговаривать начала …».

Там и там под деревьями виднелась зеленая трава. Как раз под аллеей проходила труба с теплой водой, земля тут отсырела, почернела, и среди мороза и снега вдруг тут на аллее появилась зеленая трава. И что к чему – не понятно. От подземного тепла в декабре природа сошла с ума.

И от этого Люба вообще расплакалась, еще больше, завыла в голос просто …

Да что ж такое-то?!

И что он так в сердце вонзился, этот Федя, паразит такой!

Она снова стала рассматривать эту фотографию и увидела много подробностей: Федя в ванной сфотографировался, только до пояса, в рубашке, а рубашка была клетчатая. Синие, зеленые и красные клетки были на рубашке, и так рубашка крепко обтягивала его тело …

И видно было, что у Феди накачанные мышцы на руках, и пуговка одна на животе расстегнулась и там был виден ромбик тела - крепкий, загоревший. А за Федей, за его спиной, была видна кабинка для душа, и в кабинке была красивая шторка с тюльпанами, в ванной еще были красивые плитки уложены - плитки с геометрическими рисунками, кафельная плитка, дорогая и красивая …

А еще там в ванной стояла там никелированная вешалка с рогами, а еще красивый светильник был виден на потолке …

Всё было такое красивое, все было такое гармоничное и богатое на фотографии, всё было такое невероятное – будто специально он всё придумал, будто долго кадр простраивал, чтобы всё в него влезло, чтобы она всё увидела – специально будто, а не случайно щелкнул он себя на телефон и выслал Любе свою фотку.

Богатая ванная комната в богатой квартире – это же было ясно. И по одежде его было ясно – он из очень хорошей семьи, из богатой и обеспеченной.

Люба не успела его тогда спросить, кто его родители. Да и хорошо, что не спросила, потому что он был сказал: «Мой папа миллионер, сейчас на яхте катается по Средиземноморью!», а потом спросил бы: «А что твой папа делает?».

И что бы ему Люба сказала? «Мой папа сантехник, ремонтирует унитазы в квартире на Шефской, дом 15!». Так, что ли? Соврать нельзя было. Люба не любила врать. И зачем? А потом он еще вдруг случайно узнает правду – совсем стыдно станет.

Люба жила в маленькой, тесной двухкомнатной хрущевке со всей своей семьей. Какая там могла быть ванная, какая там могла быть плитка?

Даже обои в коридоре и в комнатах ободрал старый кот, которому уже 12 лет, кот Кузя, которого давно надо было сдать на мыло за плохое поведение, но куда от него денешься? Он был уже членом семьи давным-давно, и с его желаниями, и с его дурью приходилось считаться. Дурь была такая, что он вдруг ночью мог заорать (приснилось ему что-то, может?) и по шторе залезть на гардину, и тогда вся семья просыпалась, и его оттуда сгоняли, успокаивали. Он был красивый – у него были разные глаза: один зеленый, другой – синий.

Хорошо, что у них в квартире был балкон.

Люба сделала там маленькую квартирку для себя, маленький уголок, крошечный свой мир. Поставила стульчик, столик. Балкон был застекленный, на нем весной стояли коробки и горшки с рассадой, тогда было тесно. А зимой было свободнее, но холодно. А осенью на балконе стояли банки, заготовки и лежала картошка в мешках. И снова было тесно.

Но всё равно на балконе было интереснее, чем в квартире и даже чем в телевизоре. Люба всегда сидела там и смотрела на улицу, на людей, кто чем занимается, кто куда идет, кто с кем встречается.

Там она там мечтала. Там было как в другом мире. Там было интересно.

И в телефоне, в интернете тоже было интересно. И никто не мешал ей на балконе. Зимой она сидела там в пальто, хотя за стеклом было не так уж и холодно. Главное: никто не мешал.

Можно было то смотреть вниз, то в телефон, и кому-то что-то написать можно было. Правда, фотки свои она в интернет никогда не выкладывала – или стеснялась, или стыдно было. Вообще, она себя считала некрасивой уродиной. Была бы красивая – парни бы еще в школе к ней приставали. А они – не приставали.

Люба села на скамеечку и снова достала телефон.

Просто захотелось сесть и подумать про что-то.

Слезы уже не бежали, застыли на щеках.

Нос покраснел у Любы – она увидела это в зеркальце, которое достала из сумки.

Пришел голубь и стал ходить возле скамейки. Гордо так вышагивал и уродливыми своими коготками наступал на плитку. Ходил, смотрел на Любу то одним, то другим красным глазом. Люба тоже смотрела на него.

- Чего тебе надо? – спросила у голубя.

Потом чего-то прилетела ворона, тоже стала ходить. Встала поначалу на дорожке недвижно, вперилась в Любу. У вороны глаза были черные. Вот они оба, голубь и ворона, встали и смотрели на Любу. Потом ходили. Потом опять стояли и смотрели. И чего им надо было? Ждали, наверное, что Люба достанет крошек или пшена из кармана и кормить их начнет?

Люба смотрела на них, не отрываясь, будто она сама хотела чего-то от птичек. А птички хотели чего-то от нее.

Ворона не двигалась - жирная, лоснящаяся, черная, а голубь с синими перьями ходил кругами вокруг скамейки.

Телефон в кармане пальто у Любы блямкнул.

Она посмотрела на сообщение.

Там снова на фото был Федя.

Теперь он был до пояса голый.

Сбрил бороду теперь и снова смотрел, смеясь, на Любу – снова себя в зеркало сфотографировал. И опять смеялся. Еще больше рот растянул в улыбке. Не наигранно, как обычно селфи делают, не «губки уточкой», а просто смотрел – ну, казалось, прямо в сердце заглядывал. Глаза у него были голубые.

Смеялся.

Как он счастливо смеялся.

Как будто хотел понравиться Любе.

Как будто говорил: «Смотри, какой я хороший!».

Конечно, хороший.

Да еще и по пояс голый.

Люба смотрела и смотрела на него и опять улыбалась, но не трогала пальцем экран телефона, ведь это было бы как будто она его тело трогает, как-то некрасиво и нехорошо это для девушки.

Она смотрела и думала, что он, наверняка, рассылал и эту фотографию, и предыдущую, всем своим подружкам. Конечно. У него, точно, телефон забит всякими девчонками и даже тетками, которым он нравился, а он нравился всем. Люба была в этом уверена на сто процентов.

Он просто нажимал кнопочку в телефоне: «Отправить всем!» и фотография улетала. Надо же. Хвастался своим телом. Своим лицом красивым. Своей ванной с красивой шторкой из тюльпанов и плиткой с треугольниками.

Конечно, рассылал всем.

Ведь под фотографией не было написано: «Люба, как я тебе без бороды?».

А там было просто написано: «А если так?».

Это «если так» можно хоть президенту отправить. Хоть кому. Хоть на Луну, хоть Деду Морозу – кому хочешь.

Нет, не мог он, такой красивый, двадцатилетний, присылать только ей одной эту фотографию.

- У него и подружки богатые и красивые, не такие, как я, - подумала Люба и снова хотела заплакать, но не заплакала – слез уже не было. И настроения никакого не было.

Умереть хотелось. Вон, выйти на дорогу и кинуться под автобус и всё. Провались всё, нет счастья, так чего жить?

Люба всё-таки прикоснулась пальцем к фотографии. Погладила его живот, плечи.

Потом она снова стала писать ему ответ. Руки тряслись, пальцы не попадали в маленькие буквы на телефоне, а еще так холодно было.

Написала:

- «Так тоже хорошо!».

Помолчала, подумала, стерла.

Написала:

- «Какой же ты неотразимый!».

Стерла.

Какая гадость, как можно такое написать.

Написала:

- «Помолодел!».

Стерла.

Написала:

- «Приколист какой!».

И откуда она это слово выкопала, глупая?

Стерла.

И вдруг написала:

- «Мне очень нравится. Я люблю тебя, Федя».

Хотела стереть, но не ту кнопку нажала и сообщение улетело.

Люба ойкнула, вскочила, перепугалась, бросила сумку на скамейку и двумя руками стала нажимать все кнопки, и причитать: «Мамочки, мамочки!». Ворона и голубь отпрыгнули, сели рядом на ограду аллеи и теперь оттуда, чуть сверху смотрели на Любу.

А она всё нажимала и нажимала все кнопки в ужасе, чтобы стереть или задержать сообщение …

Но было поздно.

В суматохе она нажала еще что-то, и теперь обе фотографии Феди исчезли – куда-то улетели. Стёрлись.

Люба схватила сумку, сунула телефон в карман пальто и побежала по аллее.

Влетела в магазин, вбежала в подсобку, чтобы переодеться, быстро натянула халат и кепку с надписью «Пятерочка», пробежала в торговый зал, села в свободную кассу.

Старшая, отбивая товар на соседнем ряду, строго покачала головой и показала на часы: мол, снова опоздала.

Потом пришла администраторша, тетка лет пятидесяти, вечно недовольная и смурная, принесла ключи, включила кассу, и негромко, потому что к Любе сразу очередь выстроилась, стала выговаривать:

- Безобразие с тобою. Постоянно такая. Никуда не годно. Штрафую тебя вот снова, а еще доложу куда следует …

Люба не слышала ее.

- Карточка наша есть? Пакет надо? Как оплачиваете? Нал, безнал? Наличка? Хорошо. Сдача вот, всего доброго. Дальше проходите …

Целый день заученно она должна была говорить эту «песню кассира». Одно и то же. Ничего нового.

Народу было много, все затоваривались перед Новым годом, и потому Люба не сидела за кассой, а стояла, чтобы удобнее было двигать всё, закупаемое. Так было легче, не тянуться чтобы за всеми этим картошками, сметанами, водкой и коньяком.

На лица покупателей Люба никогда не смотрела. И чего их рассматривать? Рассеиваться только. Смотрела только на руки покупателям. А глаза не поднимала. Если уж какая-то бабка начнет ворчать, что ей чего-то там не додали, не доложили, не так обслужили, то тут приходилось смотреть на бабку, слушать ее. Но никогда ни с кем Люба не спорила. А чего с ними спорить? Бесполезно. Они всегда правы, они всегда трясутся, эти бабки, им всегда всё не нравится.

Люба с родителями ездила раз в полгода к бабушке по отцу, в деревню, это сто километров от города. Она тоже всегда охала и ахала на своё страшное нездоровье, и всегда всем была недовольна. А потом однажды призналась Любе:

- Любка, болит всё у меня, сил нет … Вот на всех и кидаюсь, как собака, будто все виноваты … Ты уж не обижайся, детка …

Хорошо хоть сама призналась. И потому Люба на этих бабок и дедков не обижалась. Просто думала: болит у них всё, вот им и кажется, что весь мир черный. Им кажется, что весь мир их притесняет, обижает, что все хотят их обмануть, недовесить, недодать сдачи, обидеть, оскорбить. А кому оно нужно было, обижать их? Да никому.

Их никто не любит, этих старух и стариков.

Вот и сегодня всю очередь стала держать старуха.

Взяла фарш, пакетик еды кошачьей, под мышкой у нее торчала голова кудлатой собаки. Люба еще подумала: не та ли эта старуха, что встретилась ей на аллее? Нет, не та, но похожа.

Старуха скрипучим голосом стала требовать пачку «Винстона». Она еще и курила, оказывается.

Люба открыла крышку ящика над кассой с надписью «Табак» и принялась показывать старухе пачки:

- Эту?

- Нет, я же сказала, синий, обычный!

- Эту? – Люба никак не могла разобраться в этих сигаретах и всегда поражалась, что нездоровые на вид люди курят, травят себя, покупают сигареты блоками.

- Эту?

- Да нет же, сказала! – старуха зажала голову собаки под мышкой так, что так взвизгнула. – Вон ту, слева! Синий, синий «Винстон», обычный!

- Не курила бы ты, бабуля, - угрюмо сказал мужик, стоявший за старухой.

- Я себе, что ли? У меня дома нахлебник сидит! – ворчала старуха, рассчитываясь, трясла кошельком. – Они, молодые, не работают, а сидят, а у меня пенсия как раз …

Любе даже интересно стало: про кого она там говорила. Представила, что дома у старухи лежит на диване красивый, такой же, как Федя, парень, старухин любовник. Смотрит телевизор с утра до ночи и сует руку в пакет с чипсами.

Да, Федя …

Люба опять про него вспомнила.

У следующего покупателя были банки с солениями фирмы «Дядя Ваня», и Люба, отбивая чек, смотрела на наклейки на банке, а там был усатый и бородатый мужик, тот самый Дядя Ваня, такой же красивый, как Федя, только постарше.

Наверное, Федя станет таким же, когда чуть постарше будет.

Только он ведь бороду сбрил …

Нет, ну, она же снова может отрасти …

Люба, отбивая товар, всё думала: зачем она отправила ему эту эсэмэску, дура глупая?

Может, эсэмэска не ушла, застряла где-то? Может, что-то сломалось в связи? А может, она успела ее стереть?

Нет, ну как это: она что, девка гулящая какая, нет, ну что это?! Ну, как это – парню, которого едва знаешь, написать «Я люблю тебя!»?! Как это вообще можно было? Какая она дура, какая глупая, какой ужас …

А самое главное: больше никогда, никогда в жизни он с ней не будет общаться, встречаться … Он, поди, испугался такой распущенности – а как еще можно это назвать?

Какой ужас.

Больше никогда не звякнет телефон, никогда он не пришлет свою фотку, а она эти два его лица даже стерла, все его фотографии, ну, дура какая …

Люба снова стала плакать. Такое счастье было с утра – его фотография, его взгляд, его бородка, и вот …

Нет.

Он только ей прислал эти две фотки и больше никому! Конечно, только ей! Она ему понравилась, поэтому он прислал. Никому он больше не высылал эти фотографии, сто процентов!

Может, извиниться, написать ему: «Прости, это я не тебе должна была отправить эсэмэску»?

Ага. Еще хуже. В тысячу раз хуже.

Он сразу спросит: «А кого же ты любишь? У тебя парень есть? Ну, прости, я мешаю вам! До свидания!».

И всё.

К кассе встали два парня. Они говорили громко, пока до них не дошла очередь.

Сюда в магазин часто заходило много парней и девчонок из соседнего колледжа автомобильного строительства. Администраторы их гоняли по залу, охрана часто ловила с украденным, студенты воровали какие-то булочки и мелочь всякую еще. Как только перемена в техникуме – их полный магазин сразу: поди, уследи за всеми. Они как цыгане налетают и давай всё на полках трогать, в карманы совать. Им весело, хоть и страшно, но за мелкую кражу ничего не будет, так, поорут охранники на них и всё.

Эти два стояли и смеялись очень громко. Даже матерились вслух, и никто в очереди не сделал им замечание – все знали: себе дороже. Потому что еще по роже схлопочешь. Лишь бы скорее расплатились, да вышли вон.

Парни взяли три пачки чипсов, а еще «Кока-Колы» три маленьких бутылочки. Ну, и наверное, в рюкзак спрятали бутылку коньяка.

- Девушка, а что вы делаете сегодня вечером? – самый веселый и самый наглый оперся руками о стойку у кассы и стал дышать Любе в лицо. У него был такой же одеколон, как у Феди. Тот же запах. Или ей показалось. Но, кажется, точно такой же одеколон был у Феди, такой вот запах – запах свежескошенной травы, весны какой-то.

- Девушка, почему вы молчите?

- Пакет надо? Карточка наша есть? Нал, безнал? – сказала Люба, выбивая чипсы и колу.

- Да ладно ты, не трогай ее … Не видишь, что ли - угрюмое животное, - толкнув товарища, сказал второй, подхватил с ленты чипсы и колу, и они ушли.

Люба молчала. Слезы всё капали и капали.

Да, так и есть.

Кто может ее полюбить? Никто.

А что она должна была им сказать, этим парням? «Да. Я свободна. Подгоняй тачку, поедем к тебе на дачу, на шашлыки!» - так, что ли? Она всегда стеснялась этих парней, а они всегда юморили чего-то, клеились и клеили, но Люба не слушала и только смотрела на руки ...

С этой чертовой работой – боялась ошибиться, сдачу не так дать, не то сосчитать.

Когда она в «Пятерочку» устраивалась, то Наташка, одноклассница, сказала: «Ну ты там быстро себе парня найдешь, там столько их, там колледж рядом!».

Да кого там. Тут ни с кем нельзя больше полминуты поговорить. Еще и видеокамера стоит, записывает тебя. Восемь часов с перерывом на полчаса и всё. Мантулишь, никаких этих денег не захочешь даже.

Пару раз у нее была недостача в кассе, пришлось вкладывать своё. Немного, один раз – 800 рублей, другой раз – тысячу двести. Но всё равно жалко. А главное – не понятно: где ошиблась и кому дала сдачу больше. И ведь ушли, слова не сказали. Тут в «Пятерочке» случилась для Люба школа: тут людей узнаешь хорошо. И, правду сказать, чем дольше она работала, тем больше кота своего Кузю любила. Потому что все люди, оказалось, были злые и неприятные.

Но обычно в кассе почему-то было больше денег, чем по чекам. Люба забирала их себе. Не понятно, почему, но было больше. Она никого не обманывала, всегда всё честно. Но черт его знает: деньги прилипали к рукам, так говорят: руки на клею. Не обманывала, но так выходило.

День тянулся.

Вот, мальчик шоколадку взял – маленькие руки.

Вот дедушка с палочкой чекушку покупает.

Вот, богатая тетя, руки в золоте, а ходит в «Пятерочку», экономит, покупает всё, что по акции, даже то, что ей не надо.

Вот парень какой-то и с ним девушка – бутылка вина, салат, вафли, презервативы, пачка корма для кошки … Всё понятно с ними.

Люба считала всё на автомате.

Через два часа поставила табличку «Касса не обслуживает», ушла в подсобку, пить чай.

Села там за стол, у ящичков с одеждой, где они переодевались, и снова стала смотреть в телефон.

Там всё стерлось, всё, что от Феди. Остались только фотки кота, сестры, брата, что-то еще, что она фотографировала сама с балкона. Какая-то ерунда не важная, всё можно было вообще стереть, выкинуть в корзину.

Пришла Наталья, кассирша с соседней кассы. Села рядом и стала курить. Курить тут нельзя было, но она курила, потому что на мороз идти не хотела.

И кому-то стала вдруг громко рассказывать, хотя в комнате не было никого, только она и Люба.

Говорила:

- Там у нас рядом промтоварный, хозяйственный и алкашка рядом. Ну вот. И рядом еще – помойка. Вот так … И я пошла, понесла в кульке мусор … И что? Пришла, мусор выкинула в кульке, и ключи у меня в кульке были … И как? Я и ключи выкинула, и пошла в алкашку, дезинфицироваться. А кошелек не взяла. И пойду, думаю, домой. А ключей в кармане нету … Я пришла к помойке, искала, искала, не нашла. И что? Квартиру автогеном вскрывали потом. Вызвала бригаду, вскрыли мне… Вот такой подарочек себе сделала на Новый год, представляешь? Угорела на 128 тысяч, дверь столько стоит …

- Что? – спросила Люба.

- Я говорю: выкинула мусор и ключи с мусором тоже, ты не слышишь? – Наталья стала кашлять от сигаретного дыма и смеяться, и всё ждала от Любы, что она ее поддержит в разговоре и скажет что-то поддакивающее, ободряющее, а Люба смотрела на нее и понять не могла: о чем она говорит?

- Ты чего-то, девка, сама не своя сегодня, - сказала Наталья. – Не болеешь?

- Нет, - быстро ответила Люба и пошла в торговый зал. Включила кассу. Села, сказала громко:

- Проходите в эту кассу!

- Люба, - сказал первый покупатель, и Люба подняла глаза.

У кассы стоял Федя, а в руках у него была шоколадка.

Федя был в кожаной куртке с замками, без шапки. Стоял, улыбался и протягивал шоколадку Любе.

- Это тебе, - сказал и негромко засмеялся.

- В смысле? – спросила Люба.

- Отбей, а я заплачу. Это тебе – подарок маленький. «Алёнка», - он протянул карточку.

Люба посмотрела на карточку, потом на «Алёнку», потом на Федю и никак понять ничего не могла.

А Федя повернулся к тем покупателям, кто пристроился за ним и сказал громко:

- Эта касса не работает. Простите. Пересменка. Пройдите в другую, пожалуйста, - и повернувшись к Любе, снова засмеялся. Те, кто за ним встали, чего-то поворчали и ушли.

Он стоял у ленты, у кассы один.

- Люба, здравствуй … Отбей шоколадку.

- Здрасьте, - Люба забыла, где она и что надо делать. Потом взяла шоколадку. Чиркнула ее по считывателю шрих-кода. Взяла из рук Феди карточку, отбила, чек протянула Феде.

- Вам только это? – спросила.

Федя был без бороды и усов, и от того еще моложе и красивее, чем в тот вечер, на том концерте, и на фотографии с утра.

- Только это, - ответил он и снова улыбнулся, смотрел, не мигая, в глаза Любе.

Она подумала, что – так не бывает. Что тут что-то не то и не так, и что так не может быть.

- И всё? – Люба ткнула пальцем в пухлое лицо «Аленки» на шоколадке. – Больше ничего?

- И всё. Больше ничего, - ответил Федя.

- Вот чек ваш … твой … Пакетик не надо? Карточка наша скидывательная есть? А, я же отбила уже … – испуганно говорила Люба, взяла зачем-то тряпку, которая лежала у кассы и стала протирать ленту – тряпка была всегда на всякий случай, если кто сахар просыпет или молоко разольется. Люба тут же бросила тряпку, поднесла руки к губам – тряпка вонючая была, ну, блин, как не вовремя всё!

- Пакетик не надо … Это тебе шоколадка, говорю же, - сказал Федя.

- Спасибо, я на работе, - ответила Люба и стала озираться. В первый раз в жизни пожалела, что в магазине нет покупателей и что никто не лезет к ее кассе с товаром, не толкается и не кричит чего-то.

Ей хотелось, чтобы кто-то крикнул сейчас: «Пожар!» и чтобы началась эвакуация, и чтобы она убежала бы куда-то, спряталась в какую-то щель, в какую-то коробку, и чтобы ее там никто не видел и не нашел.

А еще она увидела у себя на халате пятно какое-то, а еще увидела, что у нее руки грязные …

- Ты долго еще? – спросил Федя.

- В смысле?

- У тебя смена до которого часа?

- Еще час.

- Я подожду, ладно?

Федя махнул рукой и вышел из магазина.

Люба не стала смотреть ему вслед, думала: ей приснилось, она с ума стала сходить, не может быть такого …

Снова закричала:

- Пройдите, касса свободна!

И снова она стала дрожащими руками отбивать всякое-превсякое, что народ заготавливал себе на Новый год.

И думала: а что дальше?

И думала: Бог есть.

И думала: не может быть.

И думала: может быть.

И думала: так и должно было случиться.

И думала: нет, не может быть.

И думала …

Она закрыла кассу по часам на стенке, когда ее время кончилось. Повесила красную цепочку у кассы, и ни с кем не прощаясь, пошла в подсобку, переоделась и вышла на улицу.

Никого не было.

Только там, вдали, стояли те же грибы-многоэтажки. Там жили все ее покупатели. Кто-то приходил сюда в «Пятерочку» пешком, а кто-то приезжал.

Там жили люди какие-то.

В окнах горел свет.

Скоро праздник.

У всех всё было хорошо.

Все там были счастливы.

Она стояла у дверей магазина и смотрела только прямо.

- Наработалась? – спросил Федя. Он вышел откуда-то, кажется – из машины, он в ней сидел.

- Ага, - ответила она и улыбнулась.

- Пошли, прогуляемся?

- Пошли, - сказала она.

Они пошли.

- А как ты узнал, что я тут работаю? – спросила она его.

- А ты же мне сказала, ты забыла?

- Я