СТУК И МОЛНИЯ

СТУК И МОЛНИЯ

Бабушка боялась грозы. Когда начинало сверкать, бабушка бросала лейку и бежала домой. Еще не добежав, она кричала, чтобы я выключил из розетки телевизор и все остальные приборы тоже, но в первую очередь телевизор. За телевизор бабушка боялась больше всего.

— В окно не смотри, гроза не любит этого, — тихо говорила она, а сама, отодвинув штору, посматривала.

Я не боялся грозы. Разве что в те моменты, когда молния падала совсем близко, и на секунду серая, будто набитая мокрым войлоком комната ярко вспыхивала, а затем растворялась в громе. Казалось, что в небесной ткани лопаются древние швы. Почва дрожала, и с корневым равномерным треском медленно падали сосны, цепляясь лапами за провода.

Бабушка покачивалась, сидя на стуле, и еле слышно молилась. Смысла священных слов я не понимал, но знал наизусть. Перед сном она всегда повторяла их, стоя напротив импровизированного иконостаса, выставленного на книжной полке. А я не спал, я слушал. Интересное скрывалось в конце, когда сама молитва заканчивалась, и она говорила: «...помоги мне завтра», а затем, почесывая одной ногой другую, судорожно составляла планы: «значит, полить огород, прополоть свеклу, вещи постирать... что же еще?». Я еле сдерживал смех. «Разве можно говорить с богом о такой ерунде?» — думал я. Но во время грозы ни о каком огороде речи не шло. Бабушка просила, чтобы это поскорее закончилось, и чтобы мы остались живы.

Я же втайне от бабушки беззвучно молился, наоборот, чтобы гроза продолжалась. Пока она длилась, все тихо сидели в своих избах и даже не смотрели в окна. Это были долгожданные часы спокойствия. Но, видимо, бабушкина молитва всегда оказывалась сильнее моей. Гром утихал, мы включали телевизор обратно в розетку, солнце робко светило, а собаки радостно гонялись за тракторами и рылись в мокром песке.

Некоторые грозы были сухими, без дождя. Таких гроз бабушка боялась больше всего. Она говорила, что молния может попасть в дерево, оно вспыхнет, и тогда весь лес сгорит. А лес был нужен. Лес был скрипучим и черным, но если бы не лес, то нам бы совсем не было покоя. В лесу скрывался наш с ней покой. Там росла черника. Местные собирали ее и сдавали, а потом на городских заводах из нее делались йогурты. Я с детства знаю, из какой черники делаются такие йогурты. Такие йогурты делаются из черники, собранной холодными, дрожащими от бодуна руками, на которых не хватает нескольких пальцев. Сдав чернику, эти руки сгребали мелочь и несли ее в единственный магазин. На прилавках лежали гнилые фрукты, мизинчиковые батарейки, липкие ловушки для мух — создавалось впечатление, будто много всего, хотя ничего толком и не было. Разве что портвейн. И вырученной с черники мелочи хватало как раз на него. А иногда не хватало. И когда не хватало — покоя у нас не было.

Бабушка работала в школе. Преподавала химию, биологию и географию. Все местные когда-то были ее учениками (двоечниками, разумеется). Из-за этого им казалось, будто они не чужие, будто всегда могут зайти. А, может быть, дело было в том, что наш дом стоял отдельно от всей деревни, на песчаном пустыре возле автомагистрали. Может быть, местные думали, что мы чувствуем себя слишком отчужденно. Что они — красные, зарубцованные, с выгоревшей на солнце щетиной, и хриплыми голосами — скрашивают наше одиночество. Но приходили они, конечно, не за этим.

Иногда настойчиво предлагали купить окуня или протухшую говяжью печень, скользящую по дну эмалированного таза, но обычно просто просили в долг. Долгов они, понятное дело, не возвращали, делали вид, что не помнят, а, может, и правда не помнили. Бабушка никак не могла привыкнуть к их настойчивости. Хотя в особо удачные разы, ей удавалось договориться на чуть меньшую сумму. Так или иначе, с пустым карманом местные не уходили никогда.

Конечно, я боялся их. Я их ненавидел. Но еще сильнее я боялся именно стука в дверь. Сама его возможность держала меня в постоянном напряжении, заставляла вздрагивать от каждого шороха, вызванного моим же воображением.

Чтобы не сойти от бесконечной тревоги с ума - каждое утро я уходил в лес. В нем мне было гораздо спокойнее. Тропа называлась волчьей. Некоторое время я, зажимая нос, бежал мимо мусорных куч. После свалки начинался сосновый бор. Тропа постепенно сужалась, и я попадал в лесную чащу. Деревья скрипели и тянулись верхушками в серое небо, упруго покачиваясь там, в вышине, подобно эластичным щупальцам, покрытым прочным корневым наростом. Я исследовал норы и звериные следы. Отплевывался от паутины и искал ветки, похожие на автоматы, чтобы стрелять в воображаемых врагов. При этом я совсем не беспокоился о том, что запросто можно встретить реальных — мохнатых, голодных, злых.

Возвращался, когда начинало темнеть. Ночью не стучали. Могли постучать ранним утром — это запросто. Но ночью — никогда. Поэтому в тот раз я испугался особенно сильно. Осторожно посмотрев в окно, я увидел на крыльце человека, непохожего на тех, что обычно приходили к нам. Он был совсем молодой — не старше двадцати пяти. Обхватив плечи бледными тонкими пальцами, он нервно оглядывался по сторонам. Лёша был одним из лучших бабушкиных учеников, а иначе не смог бы после школы поступить в институт и переехать в город.

Бабушка говорила с золотым медалистом через дверь, закрытую на крючок. На ночь она вынимала вставную челюсть, отчего ее речь была смешной и неразборчивой. Впрочем, сам Лёша говорил очень путано, его лихорадило, казалось, что парень с трудом вспоминает слова. Но даже из этих сумбурных отрывков я понял, что ему нужны деньги на дозу. Постепенно он перешел на сбивчивый крик.

— Я же верну вам! Я верну!

Бабушка пыталась объяснить, что у нее таких денег нет. Она не обманывала. Сумма действительно была слишком большой.

— Лё-ша, Лё-шень-ка, и-ди дом-ой, — говорила бабушка.

Она произносила это отчетливо, по слогам, будто пытаясь впечатать свою простую мысль в чужой воспаленный мозг, пробиться к сознанию. Но голос ее дрожал. Можно было прислушаться и различить хаотичные частые удары ее сердца. Но я слышал только свои.

Спустя несколько минут бесполезного разговора, Алексей перешел на "ты".

— Да я тебя все равно достану, тварь! Слышишь?!

Он всхлипывал и рыдал. Бабушка не отвечала. Она смотрела в пол и тяжело дышала, зажмурив глаза.

Бабушка зашла в комнату, села рядом со мной на кровать. Мы напряженно прислушивались.

— Кажется, ушел, — облегченно произнесла она.

Окно разлетелось с таким грохотом, что, если бы не осколки, засыпавшие пол, я бы принял это за гром. В опустевшей оконной раме показались руки. Лёша пытался забраться внутрь, но ему не хватало сил, чтобы элементарно подтянуться и, кроме того, остатки стекла впивались в кожу. Лёша нечеловечески выл, не столько от боли, сколько от обиды и беспомощности.

Дрожащими, пальцами, едва попадая в нужные отверстия телефонного диска, бабушка набирала номер милиции.

— А зачем мы к вам поедем? — скучающим голосом спрашивал дежурный.

— Как? А если он нас убьет?

— Не бойтесь, не убьет.

Алексей разбивал стекла одно за другим. Иногда он брал паузу и мы снова наивно думали, что все кончилось, но тут же вдребезги разлеталось новое стекло.

— Лёша, уходи! Уходи, говорю! — повторяла бабушка.

В ответ Лёша рычал и топал ногами. За этим рычанием наверняка скрывались проклятия. Он снова и снова пытался пробраться внутрь, как будто новое окно могло дать новый результат. Сил у него оставалось все меньше, а руки были настолько сильно исполосованы, что казалось, будто он просто окунул их по локоть в ведро с алой краской.

Лишь через несколько часов тишины, на рассвете, мы решились выйти из дома. Осторожно обошли участок, присматриваясь к свежим кровавым струйкам, протянутым от каждой оконной рамы прямо до земли.

Его нигде не было. После этого случая, никто его больше не видел. Пропал без вести. Мы решили, что он заблудился в черном скрипучем лесу и там его съели волки. Я успел заметить, что у него был маслянистый взгляд безумной собаки, а волки страх как любили заблудших деревенских собак. Вот синий дымчатый рассвет, вот лес, вот изможденная человеческая оболочка передвигается от одного зловещего дерева к другому, оставляя на каждом кровавый отпечаток. Запинается о корень, падает на влажный мох, продолжает свой путь на четвереньках и смиренно встречает любопытных голодных волков, может быть даже пытается почесать одного из них за ухом.

Я представлял это перед сном, укрывшись тремя одеялами, под которыми спасался от сквозняков. Последний летний месяц уже набрал критическую массу и ночи становились холодными. Днем я все так же гулял в лесу, но скорее просто по привычке — было понятно, что никому не придет на ум просить что-либо в таком доме. Жилища местных, как правило, представляли собой гнилые бараки, но даже они выглядели лучше, чем марля вместо стекол и засохшая кровь.

Как-то утром снова раздался стук. Было интересно посмотреть, у кого хватило наглости. Я с любопытством открыл. Так много людей у нас на участке, кажется, не было никогда. Около пятнадцати человек. Там были все, кто в последнее время приходил за деньгами. Возглавлял их Свисток — усатый худой дядька в камуфляжной куртке — самый частый наш «посетитель». История его прозвища была забыта в напластованиях многих однообразных лет. Бабушка вышла следом за мной.

— Мы тут это... С миру по нитке, как говорится. Не чужие люди ведь… Правильно? — стесняясь, сказал Свисток. Последнюю фразу он произнес, глядя на меня, будто нуждаясь в поддержке.

Только тогда я заметил, что каждый из них держит какой-нибудь инструмент, а позади, за забором, блестят новые стекла, хоть и со старыми, облупленными рамами.

Мужики долго ходили вокруг дома, осматривая его и обсуждая, с чего будет правильнее начать. Когда обсуждать стало совсем уже нечего — они лениво взялись за работу. Дело двигалось медленно. Что-то всегда шло не по плану и приходилось переделывать. Мужики громко и изощренно матерились, словно пытаясь друг друга в этом превзойти. Каждые полчаса они прерывались на совместный перекур. Казалось, они и сами не верили, но, тем не менее, к вечеру стекла были на месте.

Забыв все долги и обиды, бабушка предложила местным остаться на ужин – за весь день они ничего не ели, только пару раз пили колодезную воду прямо из ведра. Мужики отмахнулись и, синхронно кашляя, неторопливо куда-то побрели. Их сутулые фигуры долго отбрасывали длинноногие тени на оранжевую землю, прежде чем скрыться из вида. Словно их и не было здесь. Словно с домом ничего не случалось.

Пока не стемнело, мы так и смотрели им вслед. Я и бабушка. А потом все пошло по-старому, по-привычному. Только стука в дверь я бояться перестал. А грозы сами прекратились.