Вся речь его чужой пропахла речью»: о межъязыковой интерференции в стихотворениях Льва Лосева

Т.Г. Кучина

ЯГПУ, Ярославль, Россия

«Вся речь его чужой пропахла речью»: о межъязыковой интерференции в стихотворениях Льва Лосева

Проблема «лингвистического подтекста» (или «иностранного языка как подтекста») в художественном произведении уже неоднократно обсуждалась в современной филологии. При обращении к вопросу об имплицитном присутствии иноязычного словесного образа в сознании (или подсознании) того или иного писателя будет уместна отсылка к статье Г.А. Левинтона «Поэтический билингвизм и межъязыковые влияния (Язык как подтекст)» [4], а также к целому ряду работ о поэтике Осипа Мандельштама [1, 3, 6, 8], Владимира Набокова [5, 9, 10, 11, 12], Андрея Макина [2] и др. Список легко продолжить именами и поэтов / прозаиков, и их исследователей, а среди основных аспектов изучения «скрытого» билингвизма можно выделить два доминирующих: анализ двуязычных каламбуров[1] и рассмотрение влияния лингвокультурной системы родного языка на второй – «рабочий» – язык писателя. Случай Льва Лосева интересен тем, что в его лирике есть примеры обратного влияния: стихотворение, написанное по-русски, учитывает англоязычный подтекст, и если читатель улавливает и понимает его, то это знание существенным образом дополняет и корректирует интерпретацию произведения. Вопрос о том, осознается поэтом актуализация английской «фракции» в словесном образе или нет, имеет ответом лишь предположения, а вот семантические флуктуации, которые продуцирует текст и которые становятся внятны читателю, вполне поддаются анализу.

Несколько предварительных замечаний. «Космополитические» интенции в художественном языке Льва Лосева проявляются прежде всего в элементах полиглоссии, не претендующей, впрочем, на серьезное место в его поэтике. Как правило, иноязычные вставки – естественная составляющая той макаронической речи, которая совсем ненатужно звучит в устах «филологического» поэта. Наиболее характерный пример – двуязычные рифмы: в дело идет и латынь, и немецкий, и английский, и испанский. Самый простой случай – предсказуемые созвучия типа «memento mori» – «море»: «Что там в письме, не memento ли mori? / Все там будем. Но серым цветом / с карты Европы бормочет море: / будем не все там, будем не все там» («В амстердамской галерее» [7. С.62])[2]. Более сложный – конфигурации, построенные на обыгрывании акустических эффектов, возникающих при звуковом наложении немецкоязычного текста на расхожую английскую формулу (русскому уху отчетливо слышен обсценный призвук): «Рейхнулась Германия с рильке в пуху – / nach Osten, nach Westen und nach… who is who» («News» [7. С.275]).

Однако больший интерес представляет собой актуализация английских коррелятов в русскоязычном тексте. Остановимся подробнее на следующем стихотворении Льва Лосева:

На кладбище, где мы с тобой валялись,

Разглядывая, как из ничего

Полуденные облака ваялись,

Тяжеловесно, пышно, кучево,

Там жил какой-то звук, лишенный тела,

То ль музыка, то ль птичье пить-пить-пить,

И в воздухе дрожала и блестела

Почти несуществующая нить.

Что это было? Шепот бересклета?

Или шуршало меж еловых лап

Индейское, вернее бабье, лето?

А то ли только лепет этих баб –

Той с мерой, той прядущей, но не ткущей,

Той с ножницами? То ли болтовня

Реки Коннектикут, в Атлантику текущей,

И вздох травы: «Не забывай меня».

5 мая 1996

Eugene [7. С.327]

При «медленном чтении» англоязычному читателю (изучающему русский язык) логика развертывания поэтического сюжета открывается раньше, чем русскому (воспринимающему текст без задней – «английской» – мысли). Лирический текст началом третьей строфы «проговаривается» о финале – и если русскоязычный читатель осознает это постфактум (и не без аналитических усилий), то читающий на чужом для него языке англичанин или американец может предвидеть, предвосхитить ассоциативный ряд, которым определяется движение авторской мысли.

Стихотворение Льва Лосева отмечено несколькими знаками «причастности» к англо-американской культуре. Рядом с датой написания (5 мая 1996) указано место – Eugene (город находится в штате Орегон, США); в заключительной строфе упоминается «болтовня / реки Коннектикут, в Атлантику текущей» [7. С.327]. Немаловажно отметить и постоянно присутствующую в стихах Лосева лингвистическую рефлексию, связанную с освоением чужого наречия: «Живу в Америке от скуки / и притворяюсь не собой, / произношу дурные звуки – / то горловой, то носовой, / то языком их приминаю, / то за зубами затворю, / и сам того не понимаю, / чего студентам говорю» [7. С.120]. Более того, необходимость мыслить на новом языке становится едва ли не контрактным обязательством, освободиться от которого можно лишь придя с работы домой: «Распускаю ворот, ремень, английские мысли, / разбредаются мои инвалиды недружным скопом» («Открытка из Новой Англии. 1» [7. С.76])[3].

В стихотворении же «На кладбище, где мы с тобой валялись…» столкновение русской и английской речи происходит в третьей строфе: «Что это было? Шепот бересклета? / Или шуршало меж еловых лап / индейское, вернее бабье, лето?» Очевидно, что самим порядком следования идиоматических коррелятов (Indian summer – бабье лето) Лев Лосев подчеркивает более высокую значимость англоязычного понятия – и лишь затем, словно бы спохватившись, «переводит» на русский то «американское» словосочетание, которое первым пришло в голову.

Англоязычная идиома одновременно оказывается и демаркационной линией, разделяющей две акустические темы стихотворения. Если до «индейского лета» доминировали аллитерации на шипящие («несуществующая (нить)», «шепот», «шуршало», «меж»), то после него рельефнее выделяется намеченный чуть ранее аллитерационный пунктир – на «л» («бересклета», «меж еловых лап» – «лето», «то ли только лепет», «болтовня») и настойчивым «бубнением» заявляет о себе аллитерация на «б»: «бабье лето», «лепет баб», «болтовня». Иными словами, в поэтическом тексте сквозь «шорохи» и «шуршания» согласных становится различимым иной звук – «лепет»: «заблудившееся» в лесу бабье лето преобразовывается – исключительно в силу фонетической схожести – в «лепет баб», а с «бабами» в стихотворение входит тема мифологических Парок (мойр), прядущих нить человеческой судьбы («…лепет этих баб – / той с мерой, той прядущей, но не ткущей, той с ножницами»). Благодаря паронимической аттракции в лирическом тексте начинают звучать темы жизни (прядущие Парки), смерти («та с ножницами»), памяти и забвения. В финале же «болтовня баб», сплетающих человеческие судьбы, незаметно лишается смысла, превращается в звучание неведомых голосов на незнакомых языках, в шум воды («болтовня реки Коннектикут, в Атлантику текущей»), сливающийся в приближающемся безмолвии с легким дуновением ветра («И вздох травы: “Не забывай меня”»).

Отметим, однако, что в сознании русскоязычного читателя «лепечущие бабы» ассоциируются с Парками лишь после прямого упоминания функций каждой в заключительном катрене; англоязычному же читателю подсказка дана за две строфы до конца – словом «бересклет». Одно из названий бересклета – spindle tree (веретенное дерево), и связано оно с «to spin» – прясть. Строчкой выше Лев Лосев упоминает «почти несуществующую нить» – а следом как раз и появляется «шепот бересклета», и в ассоциациях читателя этот звук сливается с шуршанием того самого символического «веретена», вращением которого сматываются и разматываются нити человеческих жизней. Англоязычное название бересклета мгновенно актуализирует семантические связи между нитью – веретеном – прядением – Парками и переводит реалистический смысловой план в эмблематический (вполне правдоподобную лесную паутинку между ветвями – «в воздухе дрожала и блестела / почти несуществующая нить» – теперь можно увидеть как нить судьбы).

Таким образом, англоязычные семантические отношения, словно «водяные знаки», пронизывают русское стихотворение Льва Лосева и определяют направленность поэтических ассоциаций, формирующих в итоге символический сюжет произведения.

Литература

1. Амелин Г.Г., Мордерер В.Я. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. М.; СПб., 2001.

2. Балеевских К.В. Влияние лингвокультурной системы родного языка на творчество на иностранном языке: положительный аспект / Бытие в языке: сборник научных трудов к 80-летию В.И. Жельвиса. Ярославль: Изд-во ЯГПУ, 2011. С.163-171.

3. Городецкий Л.Р. Текст и мир: Языковая геометрия Осипа Мандельштама versus еврейская цивилизация. М., 2008.

4. Левинтон Г. А. Поэтический билингвизм и межъязыковые влияния (Язык как подтекст) / Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979. С. 30-33.

5. Леденев А.В. Стилевой эффект «истекания» реальности из звука в прозе В.Набокова / Проблемы поэтики русской литературы. М., 2003.

6. Литвина А., Успенский Ф. Чепчик счастья: К интерпретации одного образа в «Стихах о неизвестном солдате» Осипа Мандельштама // Toronto Slavic Quaterly. 35. Winter. 2011.

7. Лосев Л.В. Собранное: Стихи. Проза. Екатеринбург: У-Фактория, 2000.

8. Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2002.

9. Bodenstein, J. «The Excitement of Verbal Adventure»: A Study of Vladimir Nabokov's Prose. - Heidelberg, 1977.

10. Grason, J. Nabokov Translated: A Comparison of Nabokov's Russian and English Prose. - Oxford: Oxford University Press, 1977.

11. Johnson, D. Barton. Worlds in Regression: Some Novels of V. Nabokov. - Ann Arbor: Ardis, 1985.

12. Proffer, C. The Keys to Lolita. - Bloomington: Indiana University Press, 1970.

[1] Например, Г.А. Левинтон показывает скрытую тавтологичность мандельштамовской строчки «Фета жирный карандаш» (эпитет «жирный» дублирует немецкое «fett» – жирный); другой пример: строка «Есть блуд труда, и он у нас в крови» каламбурно обыгрывает омофонию немецкого «Blut» («кровь») и русского «блуд» ([блут]), тем самым дополнительно скрепляя связь «крови» и «блуда».

[2] Сходные примеры: «телега» – «alter ego» («Бахтин в Саранске»: «На тебя в деканате телега, / а пока вот тебе alter ego – / с этим городом твой диалог» [7. С.67]), «oui» - «мои» («Благоглупости»: «Как яичница-глазунья, / прошипи: si, ja, yes, oui. / На твое благоразумье / благоглупости мои» [7. С.404]); «сомненья» - «sueno» («Выписки из русской поэзии»: «О Матерь Божия, куда я занесен. / Невольно появляются сомненья / в реальности. « La vida es sueno». / «Жизнь – это сон». Как дальше? «Это сон…» [7. С.80]).

[3] Не случайно и то, что даже история блудного сына излагается Львом Лосевым не столько в географическом, сколько в филологическом аспекте: «Он возвращается, стопы его болят, / вся речь его чужой пропахла речью, / он возвращается, встают ему навстречу / тьма – лес – топь блат» [7. С.143].