Константин Фрумкин. Загадка мещанства. Загадка мещанства

Константин Фрумкин

Загадка мещанства

Социологические заметки на полях русских пьес

Константин Григорьевич Фрумкин — кандидат культурологии, журналист.

Загадка мещанства

Социологические заметки на полях русских пьес

Иногда одно слово становится важнейшим маркером целой эпохи или, по крайней мере, социально значимой ситуации.

Театр А. Н. Островского сделал в русской культуре популярными и даже незаменимыми такие слова, как “самодур” и “самодурство”. Самодурство (разумеется, не слово, а стоящий за ним феномен) традиционно не вызывает большой симпатии, возможно, прежде всего потому, что хотя оно и является проявлением страсти, но это не те взрывы гнева или отчаяния, которые в русской драме демонстрируют угнетаемые и вызывающие сострадание персонажи. Самодурство нельзя назвать внезапным проявлением чувства, которое до этого сдерживалось. Купцам у Островского в силу их привилегированного социального положения нет нужды сдерживаться, поэтому их страсти, в отличие от страстей “маленького человека” Акакия Акакиевича, не обладают “кумулятивным эффектом”. Психическая динамика “маленького человека” развивается по схеме “накопление — взрыв”, в то время как у купцов
Островского чувства не успевают накапливаться, их самодурство являет собою как бы “факел”, на котором сжигаются избытки психической энергии. Тем не менее купцы Островского — люди сильных страстей, поскольку они чрезвычайно внимательны к своим малейшим желаниям, и любая прихоть превращается для них в непреодолимую страсть.

Есть, как минимум, две причины, по которым прихотливая купеческая вспыльчивость может вызывать и интерес и даже определенную симпатию. Во-первых, сама непредсказуемость “самодурства” создает вероятность резкого изменения сюжета пьесы, в том числе и в сторону, благоприятную для “положительных героев”. Именно так происходит в таких драмах Островского, как “Бедность не порок” и “В чужом пиру похмелье”, — в них внезапная, никем не ожидаемая перемена настроения купца приводит к тому, что он круто меняет решение по поводу брака своих детей. В одной драме купец позволяет дочери выйти замуж за бедного приказчика, в другой приказывает сыну свататься к дочери бедного учителя. В драме “Лес” актеру Несчастливцеву удается задеть за живое купца Восьмибратова, и тот из куража возвращает деньги, которые только что получил обманом.

Во-вторых, самодурство представляет собой угрозу для социального положения самого купца: под влиянием страстей и прихотей он может разориться, выпасть из своего сословия, а это значит, что он может приобрести привлекательность для драматургии, в которой эстетическая значимость приобретается только ценою болезненной утраты социальной нормальности.

То, как сильный характер может разрушительно действовать на социальную роль, применительно к купцам в полной мере показано М. Горьким. Литературовед
Б. А. Бялик говорит о “целой галерее горьковских купцов, “выламывающихся” из своего класса или хотя бы выходящих на время из равновесия, из привычной колеи буржуазного бытия”.

У Островского эта возможность только намечена, хотя, пожалуй, отчасти можно говорить о ее реализации в пьесе “Свои люди — сочтемся”. Пьеса, выражаясь современным языком, повествует о неудачной попытке фиктивного банкротства. В начале пьесы купец подходит к этому проекту довольно расчетливо, однако дальше его начинает “заносить”: под влиянием впечатлений от банкротства других купцов он разочаровывается в торговле вообще, и его банкротство приобретает характер
своеобразного кутежа, в котором желание не платить перевешивает здравый расчет. Большов говорит: “Да я уж лучше все огнем сожгу, а уж им ни копейки не дам. Перевози товар, продавай векселя; пусть тащат, воруют, кто хочет, а уж я им не плательщик”. Маховик страсти раскручивается, и Большов в конце концов внезапно отдает все свое имущество, а заодно и дочь, своему приказчику и, конечно же, оказывается им обманут. Но именно поэтому к финалу пьесы он становится почти трагической фигурой, так что литературоведы даже начинают его называть “купеческим королем Лиром”, — эту славу можно считать некой компенсацией за перенесенные страдания.

Обширные, теперь уже полуторавековые обсуждения феномена “самодурства” в критике и литературоведении оставили неразрешенной социологическую проблему, на которую авторы все время натыкались, но которую старательно обходили: в какой степени самодурство и вообще выявленные Островским недостатки купеческого сословия связаны с обычаями народа, при том что сами купцы считаются выходцами из народной среды?

Островский подчеркивает связь купечества с крестьянством, особенно в первый период своего творчества, когда он был близок к кругу славянофилов, считавших купеческую жизнь выражением жизни народной. Островский “славянофильского” периода был близок к славянофильскому журналу “Москвитянин”, а москвитянинцы считали, что быт купечества, огражденного своим капиталом от прямого насилия, сохраняет исконные обычаи и начала национальной морали, в наибольшей степени проникнут традициями народной этики и народной эстетики. Сам Островский давал московскому купечеству середины XIX века вполне недвусмысленную характеристику: “Богатеющее купечество было по своему образу жизни и по своим нравам еще близко к тому сословию, из которого вышло… Сами крестьяне или дети крестьян, одаренные сильными характерами и железной волей, эти люди неуклонно шли к достижению своей цели, то есть к обогащению, но вместе с тем так же неуклонно держались они и патриархальных обычаев своих предков”.

По этой логике нравы купцов должны быть выражением нравов крестьянства в чистом, очищенном от внешнего вмешательства виде, но это означает, что пресловутое “самодурство” должно быть оправдано, что и произошло под пером младших современников Островского. В XIX веке современные Островскому (теперь почти забытые) драматурги так называемой купеческой школы часто относились к самодурству скорее доброжелательно, поскольку рассматривали свойственное купцам сознание силы своего капитала как проявление народности. Например, в пьесах
А. Красовского купец-самодур — скорее положительный образ, и его пьяный гнев оказывается эквивалентом справедливого возмездия, настигающего отрицательных персонажей-дворян.

Оценка купцов у Островского объективно не может не быть двойственной. Если социологически и этнографически невозможно отрицать связь купечества с крестьянством и вообще с традиционным миром, то политэкономически также невозможно отрицать, что купцы являются орудиями распространения капиталистических отношений, а капитализм, как мы знаем, есть сила, разрушающая традиционный мир.

Купечество у Островского, безусловно, связано с народными традициями, с крестьянством: в драме “В чужом пиру похмелье” купец говорит, что он мальчиком приехал в город из деревни, однако “самодурство” является купеческим, нехарактерным для крестьянства феноменом. Народная традиция воспринимается как система мировоззренческих и ритуальных ограничений, а значит, по самому своему смыслу она является чем-то противоположным личной необузданности.

Своей наглядности эта странная двойственность достигает в пьесе Островского “Гроза”, где есть два главных отрицательных персонажа — Кабаниха и Дикой, являющиеся одновременно и “близнецами”, и “антагонистами”. С одной стороны, Дикой и Кабаниха — это “почти одно и то же”, оба входят в лагерь “угнетающих”, отрицательных персонажей и являются представителями “диких нравов” города Калинова, оба представляют богатое купеческое сословие этого города, оба типичны для него. Но при всей тождественности социальных и даже сюжетных ролей их поведение не просто различно, а противоположно. Дикой как бы воплощает само понятие самодурства: он буен и дик до грани безумия, его поведение не обременено никакими требованиями здравого рассудка. Кабаниха, наоборот, воплощает традиционный мир в его ритуальной зарегулированности. Если бы русские обряды и традиции были кодифицированы, Кабаниха была бы настоящим “талмудистом в юбке”.

Ответ на эту социологическую загадку, по-видимому, заключается в том, что выработанные народом — то есть исходно крестьянством — традиции предназначались для регулирования самых разных сторон жизни — и прежде всего семейной, брачной, — но только не индивидуальных иррационалистических импульсов. Соответствующие регулятивные нормы поведения не были выработаны веками просто потому, что в условиях крестьянского быта индивидуальность была подавлена силою феодалов-землевладельцев, государства, общины, но самое главное — жесточайшей материальной нуждой. Необходимость борьбы за выживание сопрягает чрезмерные отклонения от рационального поведения с риском для жизни. В этих условиях потребности в выработке каких-то дополнительных неписаных правил подавления индивидуальных импульсов просто не возникало.

Однако все меняется, когда крестьянин переезжает в город и становится купцом. Капитал ограждает его и от прямого насилия со стороны феодальной знати и полицейских чинов, и от повседневной борьбы за существование, и заодно от контроля со стороны соседей — общины. Кабаниха в “Грозе” объясняет странное поведение Дикого очень просто: “Нет над тобой старших, вот ты и куражишься”. С собой в город купец приносит из деревни сложную сеть традиционных правил и норм, но эта сеть не “улавливает” его самодурства, поскольку оно для нее еще как бы не существует, крестьянская система саморегуляции поведения еще не знакома с этим явлением. Это состояние можно сравнить с отсутствием инстинктивных биологических сдержек при поглощении пищи. В условиях дикой природы потребности сдерживаться у животных нет, поскольку единственной действительной проблемой является голод. В условиях постоянной опасности голодной смерти просто не мог возникнуть биологический или этологический механизм, предохраняющий животное от опасности ожирения. И это приводит к тому, что в условиях городской цивилизации и люди, и домашние животные теряют всякую умеренность в еде, зарабатывают ожирение и прочие болезни.

Нормы традиционного общества даже помогают самодурству, поскольку для него в традиционном обществе есть подходящая ниша — место главы патриархальной семьи, то есть место полновластного монарха в своей семье; недаром Островский в пьесе “Не все коту Масленица” сравнивает купцов-домохозяев с турецкими султанами. В условиях крестьянской общины потенциал тиранства, заложенный в статусе главы семейства, не мог проявиться в полную силу ввиду тех ограничений, о которых мы сказали выше: даже жестокий по отношению к домочадцам бедный крестьянин, скорее всего, вынужден подчинять свою жестокость необходимости выживания, а не прихоти. Между тем “самодурство” купцов Островского поражает даже не жестокостью, а мелочностью и непредсказуемостью. Кстати, с этой точки зрения различие в поведении Дикого и Кабанихи в “Грозе” во многом объясняется просто их половыми различиями: оба они “знают”, что в традиционной патриархальной семье мужчина является абсолютным монархом, а женщина находится не только в его власти, но и в плену регулятивных норм поведения, которые Кабаниха все время навязывает Катерине и которые она сама, оказавшись главой семьи, “персонифицированно” воплощает.

Капитализм разрушает традиционное общество, и мы даже можем выдвинуть гипотезу, что “самодурство” (то есть индивидуальные прихоти) является одним из тех орудий, с помощью которых традиция разрушается: капитализм дает свободу индивидуальности (на первых порах — хотя бы только индивидуальности главы семейства), а традиционные регулятивные нормы с этой свободой не борются. Среди литературоведов к этой мысли пришел Н. Н. Скатов, отметивший, что, вопреки традиционным толкованиям, самодурство купцов Островского является не выражением патриархальных устоев, а свидетельством их утери, выражением личного эгоизма. А крупнейший русский театральный критик первой половины ХХ века
А. Р. Кугель считал, что самодурство — это выражение “анархического индивидуализма”. Таким образом, изображенное Островским “самодурство” можно рассматривать как самое первое, грубое и несущее в себе черты более ранних укладов проявление буржуазного индивидуализма.

Крестьянин, приехавший в город, испокон веку и до наших дней представляет собой проблематичную фигуру, источник многочисленных социальных инцидентов. Но рано или поздно жизнь в городе должна “обломать” склонных к буйству вчерашних крестьян. Так возникают чисто городские нормы поведения, и так, собственно говоря, возникает мещанство.

В театре Островского мы можем наблюдать два основных культурно-психологических состояния человека — традиционность и образованность. Еще Герцен подчеркивал, что Островский “избрал предметом своих произведений социальный слой, лежащий ниже образованного общества”. Здесь важен именно дуализм, который был очевиден и для Островского, и для Герцена, и для всех зрителей XIX века: с одной стороны, есть “образованное общество”, с другой — некий “социальный слой, лежащий ниже”. В этом “низком слое” — люди самого разного положения, но, с точки зрения “образованного общества”, главное в них — отсутствие образованности, которое (правда, отчасти) компенсируется близостью к народным традициям.

Традиционность характерна для простонародья и купцов, которые, как часто подчеркивает драматург, являются выходцами из крестьян (иногда в первом поколении), образованность — достояние интеллигенции, дворянской или разночинской. Человеческое поведение может регулироваться либо традициями, идущими из седой древности, из народной гущи, — короче, из “почвы”, либо идеалами европей-
скими, западными, интеллектуальными. У Островского есть чисто купеческие пье-
сы — вроде “Бедность не порок”, есть пьесы об образованных людях — вроде “Доходного места” или “Волков и овец”, и есть, наконец, пьесы о столкновении образованного человека с миром купцов. Для мещанства, городских ремесленников и мелких торговцев, то есть необразованного, но исконно городского, давно торвавшегося от крестьянства слоя, в этой системе нет места. Не только с точки зрения славянофилов, к которым исходно был близок Островский, но и с точки зрения традиционного русского противостояния славянофилов и западников мещанство оказывается слоем как бы лишним, лишенным какой бы то ни было основы, равно далеким и от почвы, и от небес. Уже оторвавшееся от народных традиций, мещанство не приобрело европейской образованности, и поэтому как для славянофилов, так и для западников оно оказывается неинтересным и как бы незаконным.

Правда, огромный социальный слой не мог бы существовать, вообще никак не регулируя свое поведение, но происхождение этих регулирующих норм кажется русской литературе каким-то недоразумением. Это действительно самодеятельность человека — человека срединного, живущего между небом и землей и пытающегося построить свою жизнь действительно самостоятельно, не используя влияния богов небес и земли, то есть не глядя ни на европейские (книжные), ни на национальные (народные, крестьянские) образцы.

Островский мещанства как особой среды, можно сказать, не видит, хотя отдельные персонажи-мещане у него есть, и очень характерно, что зачастую они выступают как поведенческие “антитезы” купцам-самодурам. Например, в комедии “Старый друг лучше новых двух” главной героиней является мещанка-швея, которая мечтает выйти замуж за чиновника. Чиновник ведет разгульную жизнь, шляется по кабакам, и объясняется это отчасти и тем, что по службе он постоянно имеет дело с купцами, купец является и постоянным товарищем чиновника по пьяному разгулу. А невеста-мещанка мечтает, что сможет обуздать своего будущего мужа и привести его в “рамки”.

Еще более известный пример противостояния “смирных” и “правильных” мещан купцам-самодурам можно увидеть в двух сюжетно близких пьесах: комедии “Горячее сердце” и драме “Гроза”. В первой мещанин Аристарх противостоит самодуру Хлынову, во второй мещанин Кулигин — самодуру Дикому. В обеих пьесах правильные во всех отношениях, почти идеальные мещане являются обличителями купеческого, а следовательно, крестьянского самодурства: в “Горячем сердце” прямо говорится, что Хлынов — из крестьян, а мещанин Аристарх называет его не иначе как “безобразный”. Характерно, что в обеих пьесах Аристарх и Кулигин являются часовщиками, механиками-самородками и вообще людьми трезвого и сбалансированного поведения. Впрочем, еще важнее, что оба они являются самоучками. То есть, оторвавшись от народных традиций, эти выдающиеся городские жители сооружают какую-то свою, доморощенную образованность, и это действительно образованность — сделанная своими руками, а не данная “сверху”, от книжных и европейских образцов.

Подробно мир мещан изобразил Горький, прежде всего в двух пьесах — “Мещане” и “Дачники”. В обеих пьесах мещанство выступает как некая истинная сущность персонажей, которые в иных условиях могли бы оказаться и представителями другого сословия. В “Мещанах” мы видим богатого человека, который был бы купцом, если бы не был мещанином. В “Дачниках” мы видим представителей интеллигенции, которые, как выясняется, на самом деле недостойны этого звания, поскольку являются в душе мещанами.

Но в чем специфика мещанства? Ответить на этот вопрос можно только сопоставляя это среднее сословие с социальными полюсами, то есть с двумя классическими сословиями театра Островского — купечеством и интеллигенцией.

Почему главный герой горьковских “Мещан”, старшина малярного цеха Бессеменов не является купцом? Формально говоря, только в силу юридической традиции царской России, по которой владельцы ремесленных мастерских, даже обладающие достаточным капиталом, к сословию купцов не приписывались. Но Бессеменов, вероятно, потомок нескольких поколений городских жителей, и в силу этого он несет на себе родовое бремя выработанных поколениями жизни в городе мещанских добродетелей — умеренности и аккуратности, недаром он произносит настоящий гимн этому качеству: “Аккуратностью весь свет держится… само солнце восходит и заходит аккуратно, так, как положено ему от века… а уж ежели на небесах порядок, то на земле — тем паче жить должно…” Но для русских драматургов и вообще для русских писателей умеренность и аккуратность вовсе не являются добродетелями, скорее даже наоборот. Купец Островского — приехавший в город крестьянский сын, богатый Бессеменов — давний потомок городских жителей, носитель выработанного ими сбалансированного саморегулирования поведения, практичного, но не освещенного ни образованностью, ни традицией, ни религией и не дающего выхода творчеству или склонности к авантюрным предприятиям.

В “Мещанах” Горького Бессеменов занимает в своем доме то же самое место, что и купец Островского, — это полновластный монарх, но он по своему складу мещанин, а не купец, и ему не свойственны буйство, самодурство и злоупотребление своей абсолютной властью. Если самодурство и хвастовство своим капиталом — признак народности, то мещанин не народен в том смысле, что он уже не похож на недавно приехавшего в город и недавно разбогатевшего крестьянина. Бессеменов в “Мещанах” не борется с людьми, которые ему не нравятся, не прогоняет их из дому, а только раздражается, сердится, ругается и обиженно удаляется в свою комнату.

Мещанин Бессеменов является отрицательным персонажем, возможно, именно потому, что в его “мещанском”, зарегулированном приличиями мире нет места для неконтролируемых, нарушающих все приличия и рамки вспышек гнева, отчаяния или иной страсти. В некотором смысле драматург не должен любить “мещанина”, поскольку такие вспышки страсти движут действие пьес, а мещанин с идеально отрегулированным поведением оказывается “адраматичным”, он не порождает сюжета и не движет его.

Для того чтобы понять, в чем специфичность поведения Бессеменова, его стоит сравнить с Ванюшиным — персонажем пьесы Найденова “Дети Ванюшина”. Пьеса Найденова появилась на несколько лет раньше “Мещан” и является своеобразным двойником, если не источником драмы Горького. На сходство двух этих драм литературная критика обратила внимание сразу же после их постановки, причем общее мнение рецензентов заключалось в том, что обе пьесы построены вокруг тургенев-
ской проблематики “отцов и детей”. Сходство между ними не ограничивается общей проблематикой — даже беглый взгляд обнаружит в двух пьесах целую систему параллелизмов, делающую их чуть ли не двумя изводами одного сюжета.

В драме Найденова, как и в “Мещанах”, действие происходит в богатом доме и только в нем — дом оказывается для персонажей чем-то вроде маленькой вселенной. И в “Мещанах”, и в “Детях Ванюшина” основная сюжетная коллизия заключена в сложных взаимоотношениях главы дома со своими детьми — известный театровед Ю. Юзовский отмечал, что по аналогии с “Детьми Ванюшина” пьесу Горького можно было бы назвать “Дети Бессеменова”. Кроме проблемы “отцов и детей”, в обеих пьесах присутствует также проблема выбора этими детьми своих жен и мужей. Старший сын Бессеменова Петр, слабохарактерный, но с задатками карьериста, вполне аналогичен старшему сыну Ванюшина Константину, обладающему примерно такими же качествами. Петр исключен из университета и помогает отцу — Константин отказался от поступления в университет, чтобы помогать отцу. Воспитанник Бессеменова Нил уходит из дома, — но точно так же уходит из дома младший сын Ванюшина Алексей. Отдельной проблемой является то, что в обеих пьесах старший сын сожительствует с квартирующейся в доме женщиной. Жены глав семейства в обеих драмах — набожные, слабохарактерные и бесконечно любящие детей женщины — выглядят почти близнецами.

В обеих пьесах тема “отцов и детей” дана через проблематику вырождения, и в обеих пьесах главные герои — главы семейств — произносят монологи о том, как они беспокоятся за судьбу своих детей, видят их неполноценность. Можно сказать, что “Мещане” и “Дети Ванюшина” почти идентичны друг другу, но за одним важным исключением. “Мещане” — пьеса о мещанской среде, а “Дети Ванюшина” — о купеческой. Это различие вполне соответствует происхождению самих драматургов: Найденов был выходцем из купеческой семьи, в то время как Горький, как известно, воспитывался своим дедом, владевшим, подобно Бессеменову, ремесленной мастерской.

Если Бессеменова уже в наше время стали называть “мещанским королем Лиром”, то Ванюшина Кугель называет “королем Лиром из купеческого сословия”. Бессеменов из “Мещан” — старшина малярного цеха, Ванюшин у Найденова — владелец магазина, и, видимо, крупного (в пьесе идет речь о 50 приказчиках).

Для европейцев это различие не так значительно; возможно, во французской литературе наше “мещанское” и “купеческое” слились бы в единое понятие “буржуазного”. Но в России мещанство и купечество — традиционные сословия, долгое время развивавшиеся параллельно и потому имевшие специфические физиономии, что, впрочем, не мешало русским писателям использовать слово “мещанство” в широком смысле как синоним буржуазности и “собственнических инстинктов”.

Горьковский Бессеменов — мещанин не только в широком, но и в строгом смысле слова, а найденовский Ванюшин — купец. Бессеменов ходит в церковь, но религия является для него скорее формальностью; Ванюшин не просто посещает церковь, а использует религию как опору в тяжелую жизненную минуту. Он рыдает в исповедальне на весь храм, просит жену молиться, а причастие становится для него моментом просветления, позволяющим примириться с младшим сыном. Бессеменов раздражается, Ванюшин бранится и держит домашних в страхе. “Мещане” формально не кончаются ничем, “Дети Ванюшина” кончаются самоубийством главного героя. Иными словами, главный герой пьесы Найденова оказывается способным на страсти, которые, как мы знаем, являются характерными именно для “купеческой” драматургии; причем только в “купеческой” драматургии такие страсти являются реалистическим, а не романтическим или мелодраматическим элементом.

III

Тему и название драмы Горького “Дачники” очень любят сопоставлять c фразой Лопахина из драмы Чехова “Вишневый сад”: “До сих пор в деревне были господа и мужики, а теперь появились еще и дачники”. В интересующем нас отношении господа и мужики — это представители тех двух стихий, народной традиционности и европейской образованности, которые занимали доминирующее положение как в театре Островского, так и в традиционных полемиках славянофилов с западниками. Но вот на театральной сцене между “господами” и “мужиками” появляется средний, “незаконный” слой.

Прежде всего герои Горького — это интеллигенты в первом поколении, при этом (что очень важно) они являются выходцами из городских низов, их социологиче-
ский аналог в “Вишневом саде” — студент университета Трофимов, сын аптекаря. Если купцы Островского — вчерашние крестьяне, то интеллигенты в “Дачниках” — вчерашние мещане. И если купцы Островского принесли с собой в город природную, нетронутую культурой необузданность, то герои “Дачников” являются каналами передачи в среду образованного сословия свойств мещанства, но эти свойства имеют не положительный, а скорее отрицательный характер. Сопоставляя купечество с мещанством, мы говорили, что мещанство интересно тем, что научилось сдерживать свои эмоциональные импульсы. В “Дачниках” Горького мещанство свежеиспеченных интеллигентов проявляется не в том, что они делают, а в том, чего они не делают. Горький упрекает своих героев в отсутствии добродетелей, которыми теоретически должна обладать интеллигенция — прежде всего дворянски ориентированная интеллигенция. Мещане обвиняются в мелком эгоизме, в нежелании отдаться идеалу, сопереживать общественным вопросам, заниматься чем-то сверх своих личных интересов, то есть в отсутствии аристократизма, высшим образцом которого, вероятно, могли бы служить декабристы. Если купцы Островского безрассудно растрачивают свои силы, здоровье и деньги, то мещане-интеллигенты Горького аморально и опасливо экономят свои силы. Главный идеолог мещанства в “Дачниках” архитектор Суслов не ездит на ведущееся по его проекту строительство, в результате на стройке падает стена.

Отказ жить идеалами и общественными интересами Суслов объясняет именно происхождением из бедной среды: “Я хочу сказать вам, что если мы живем не так, как вы хотите, почтенная Марья Львовна, у нас на то есть свои причины! Мы наволновались и наголодались в юности; естественно, что в зрелом возрасте нам хочется много и вкусно есть, пить, хочется отдохнуть... вообще наградить себя с избытком за беспокойную, голодную жизнь юных дней... Мы, говорю я, много голодали и волновались в юности... Мы хотим поесть и отдохнуть в зрелом возрасте — вот наша психология. Она не нравится вам, Марья Львовна, но она вполне естественна и другой быть не может! Прежде всего человек, почтенная Марья Львовна, а потом все прочие глупости... И потому оставьте нас в покое! Из-за того, что вы будете ругаться и других подстрекать на эту ругань, из-за того, что вы назовете нас трусами или лентяями, никто из нас не устремится в общественную деятельность... Нет! Никто!”

Занятие общественной деятельностью, к которому призывает положительный персонаж “Дачников”, Марья Львовна, — это естественное занятие дворян, тех самых “господ”, о которых говорил Лопахин в “Вишневом саде” и среди которых теперь начали жить непохожие на них “дачники”. “Господам” в отличие от “дачников” не надо вознаграждать себя за голодную юность. Фактически Марья Львовна упрекает “дачников” в отсутствии идеализма и бескорыстия, так свойственного дворянам “Вишневого сада”. Но этот идеализм — обратная сторона непрактичности, а в непрактичности мещанство упрекнуть нельзя.

Вчерашние мещане прекрасно себя чувствуют в роли интеллигентов, их переход в новое сословие не связан ни с какими эксцессами, чего не скажешь о “крестьянокупцах” Островского. Но интересно следующее. Принесенная в город купцами система традиционных крестьянских норм поведения не замечает таящуюся в каждой индивидуальности иррациональность, и это предопределяет описанный Ост-
ровским феномен “самодурства”. Мещанские нормы поведения — знаменитые “мещанские добродетели” – с индивидуальной иррациональностью, с прихотями уже справились, но вот вопросы отношения к “идеалу”, к “общему”, “общественной жизни” остаются для мещанской системы норм поведения как бы в “слепой зоне”. Когда в царской России формировался слой потомственных городских жителей, вопросы какой бы то ни было общественной жизни если и стояли, то только перед дворянами, недаром первыми революционерами в России были дворяне. Проблема выработки отношения к таким абстракциям, как “общество в целом”, перед мещанами встать не могла, так же как перед зажатым в тисках нужды и необходимости крестьянством не могла встать проблема самоограничения индивидуальной свободы. Отношения индивидуума с общественными идеалами остались неурегулированными, и именно это порождает болезненный конфликт горьковских “дачников”.

В драме Горького мещанам-интеллигентам противопоставляются не только идейные интеллигенты, но и бывший фабрикант — купец Двоеточие, который до из-
вестной степени является наследником купеческого самодурства: им движет индивидуальный, иррациональный импульс, выводящий его за пределы своего сословия. Оказавшись без дела, перед лицом тяжелого экзистенциального вызова, к концу пьесы Двоеточие решает пожертвовать свое состояние на строительство гимназии. Это решение вполне в духе русского купца, для которого — как это показывал Ост-
ровский — характерны самые неожиданные, иногда самоубийственные порывы. Между прочим, это его решение оказывается серьезным ударом по интересам наследника — архитектора Суслова. Но Суслов не был бы мещанином, если бы стал предаваться по этому поводу какому-то чрезмерному “шекспировскому” отчаянию или гневу. Как и мещанин Бессеменов в “Мещанах”, он реагирует на потерю наследства только легкой неприязнью и раздражением.

Обратим внимание еще на один ранний случай изображения мещанства в русской драматургии.

Пьесу А. Ф. Писемского “Горькая судьбина”, которая, вообще говоря, считается крестьянской драмой и действие которой разворачивается между помещиком и его крепостными, тем не менее можно считать пьесой о зарождающемся мещанстве. Главный герой “Горькой судьбины” Ананий Яковлев — крестьянин, который переехал в город и стал торговать. Однако он стал не крупным купцом, а разносчиком, то есть стал заниматься тем, чем, согласно классификации сословий того времени, занимаются мещане.

В заключение хотелось бы обратить внимание на то, как в русской драме и вообще в русской литературе освещается вопрос о культурном багаже мещанства. Разумеется, речь не идет о мещанах-интеллигентах из “Дачников”, которые добросовестно освоили европейскую, университетскую, для России исконно дворянскую образованность. Но каков культурный мир “настоящих” мещан?

Если мещане — это люди, не имеющие опоры ни в народной традиции, ни в высотах образования, но находящиеся на стыке двух мощных культурных стихий — традиции и образования, то можно предположить, что они будут питаться остатками с обоих “столов”. Иными словами, именно в силу своего срединного положения мещанству суждено быть местом “слива” наследия обоих миров — народа и европеизированной интеллигенции. В кругозоре мещанина можно найти следы и народных, и книжных влияний, но оба типа заимствований в мещанстве уже оторвались от своего источника и как бы умирают. Как писал В. В. Набоков, “мещанство возникает на определенной ступени развития цивилизации, когда вековые традиции превратились в зловонную кучу мусора, которая начала разлагаться”. Культурный багаж мещанина — это одновременно и точка встречи традиций верхних и нижних классов общества, и место умирания и выхолащивания этих традиций. Лучшая иллюстрация этого — трилогия Островского о Бальзаминове. С одной стороны, Бальзаминов — скопище народных примет и предрассудков, он верит в сны; с другой — он иногда читает газеты, знает, что Наполеон вернулся с Эльбы, и даже не чужд поэзии, хотя роль поэзии для него выполняют напечатанные тексты старинных романсов про пастухов и пастушек. То есть в голове Бальзаминова уживаются и следы крестьянских предрассудков, и какие-то следы городской образованности; но обоим мирам Бальзаминов чужд, и от обоих миров он берет лишь разрозненные крохи.

Антисемитизм, характерный для семейства Бессеменовых в горьковских “Дачниках”, также, по-видимому, должен свидетельствовать о том, что в культурном отношении мещанство идет в арьергарде интеллигенции, подбирая за ней самые отсталые идеи. Особенность мещанства заключается в том, что это слой не необразованный, как крестьянство, а с отстающей образованностью; если так можно выразиться, это сословие догоняющего развития.

“Промежуточное” положение мещанства приводит к интересному социологиче-
скому парадоксу: в драматургии XIX века мещане, стоящие в имущественном отношении на ступень ниже купечества, в отношении образованности, как это ни странно, часто изображаются стоящими на ступень выше, более того, мещанин часто выступает как просветитель купечества.

О гениальном мещанине Кулигине в “Грозе”, о столь же гениальном мещанине Аристархе в “Горячем сердце” мы уже сказали — все это не просто по-своему выдающиеся лица, но персонажи, чья незаурядность видна именно и исключительно на фоне купечества. Можно привести еще несколько примеров. В комедии Островского “Праздничный сон до обеда” речь идет о сватовстве чиновника Бальзаминова к купеческой дочери Ничкиной. Однако в пьесе действует и мещанка — подруга невесты Устинька. И функция у Устиньки весьма примечательна: она учит, как себя вести, жениха и невесту, учит их “образованному разговору”, причем даже с элементами феминизма, она требует деликатности, так что дядя невесты купец Неуеденов вначале даже ошибочно принимает Устиньку за дворянку.

Другой аналогичный пример мы находим в пьесе М. Е. Салтыкова-Щедрина “Смерть Пазухина”. В пьесе действуют в основном купцы, чиновники и военные. Тем не менее в первом действии появляется Никола Велегласный, о нем в списке действующих лиц сказано: “мещанин, пожилой”. В “Смерти Пазухина” мы знаем род занятий всех действующих лиц, кроме “премудрого” мещанина, о котором известно только, что он мещанин, причем пожилой. Никола Велегласный, как и Устинька, также выполняет функцию просветителя, правда, просвещение, транслирующееся через него, специфическое, старообрядческое: он вещает собравшимся купчихам пророчества о конце света, а также разбирает пищевые продукты на предмет допустимости их с точки зрения религии. Это тоже своеобразная образованность. Устинька у Островского, Велегласный у Салтыкова-Щедрина — это как бы каналы, через которые различные отвлеченные сведения транслируются в среду купечества из источников их зарождения.

Впоследствии мещане начали транслировать эту эклектичную образованность и на другие сословия: в комедии В. Маяковского “Клоп” есть Олег Баян — дореволюционный мещанин, бывший домовладелец, который выполняет роль духовного учителя для пролетария Присыпкина: учит его осколкам старорежимных манер, объясняет, как носить галстук и как ухаживать за женщинами.

Совершенно чудовищным образцом “догоняющей” мещанской образованности является старый мещанин Павлин Головастиков из драмы Горького “Варвары”, его даже называют “Соломон премудрый”. Его положение в списке действующих лиц такое же странное, как и у Николы Велегласного в “Сме<