|
|||
Глава VII
Эпизод раскулачивания: глава 7 книги 1 М.Шолохова "Поднятая целина" Глава VII Андрей Размётнов со своей группой пришел к Фролу Дамаскову, когда тот с семьей полудновал. За столом сидели: сам Фрол — маленький, тщедушный старичишка с клиноватой бороденкой и оторванной левой ноздрей (еще в детстве обезобразил лицо, падая с яблони, отсюда и прозвище Рваный), его жена, дородная и величественная старуха, сын Тимофей — парень лет двадцати двух, и дочь — девка на выданье. Похожий на мать, статный и красивый, из-за стола встал Тимофей. Он вытер тряпкой яркие губы под юношески пушистыми усами, сощурил наглые, навыкат, глаза и с развязностью лучшего в хуторе гармониста, девичьего любимца, указал рукой: — Проходите, садитесь, дорогие властя! — Нам садиться некогда, — Андрей достал из папки лист. — Собрание бедноты постановило тебя, гражданин Фрол Дамасков, выселить из дома, конфисковать все имущество и скот. Так что ты кончай, полуднуй и выгружайся из дому. Зараз мы произведем опись имущества. — Это почему же такое? — кинув ложку, Фрол встал. — Уничтожаем тебя как кулацкий класс, — пояснил ему Демка Ушаков. Фрол пошел в горницу, поскрипывая добротными, подшитыми кожей валенками, вынес оттуда бумажку. — Вот справка, ты сам, Размётнов, ее подписывал. — Какая справка? — Об том, что я хлеб выполнил. — Хлеб тут ни при чем. — А за что же меня из дому выгонять и конфисковать? — Беднота постановила, я же тебе пояснил. — Таких законов нету! — резко крикнул Тимофей. — Вы грабиловку устраиваете! Папаня, я зараз в рик поеду. Где седло? — Ты в рик пеший пойдешь, ежели хочешь. Коня не дам. — Андрей присел к краю стола, достал карандаш и бумагу… У Фрола синевой налился рваный нос, затряслась голова. Он как стоял, так и опустился на пол, с трудом шевеля распухшим, почернелым языком. — Сссук-ки-ны!.. Сукины сыны! Грабьте! Режьте! — Папаня, встаньте, ради Христа! — заплакала девка, подхватывая отца подмышки. Фрол оправился, встал, лег на лавку и уже безучастно слушал, как Демка Ушаков и высокий застенчивый Михаил Игнатенок диктуют Размётнову: — Кровать железная с белыми шарами, перина, три подушки, ишо две кровати деревянных… — Горка с посудой. И посуду всю говорить? Да ну ее под такую голень! — Двенадцать стульев, одна длинная стула со спинкой. Гармоня-трехрядка. — Гармонь не дам! — Тимофей выхватил ее из рук Демки. — Не лезь, косоглазый, а то нос расшибу! — Я тебе так расшибу, что и мать не отмоет! — Ключи от сундуков давай, хозяйка. — Не давайте им, маманя! Нехай ломают, ежели такие права у них есть! — Есть у нас права ломать? — оживляясь, спросил Демид Молчун, известный тем, что говорил только при крайней необходимости, а остальное время молча работал, молча курил с казаками, собравшимися в праздник на проулке, молча сидел на собраниях и, обычно только изредка отвечая на вопросы собеседника, улыбался виновато и жалостно. Распахнутый мир был полон для Демида излишне громких звуков. Они наливали жизнь до краев; не затихая и ночью, мешали прислушиваться к тишине, нарушали то мудрое молчание, которым полны бывают степь и лес под осень. Не любил Демид людского гомона. Жил он на отшибе в конце хутора, был работящим и по силе первым во всей округе. Но как-то пятнила его судьба обидами, обделяла, как пасынка… Он пять лет жил у Фрола Дамаскова в работниках, потом женился, отошёл на свое хозяйство. Не успел обстроиться, — погорел. Через год еще раз пожар оставил ему на подворье одни пахнущие дымом сохи. А вскоре ушла жена, заявив: «Два года жила с тобой и двух слов не слыхала. Нет уж, живи один! Мне в лесу с бирюком и то веселей будет. Тут с тобой и умом тронешься. Сама с собой уж начала я гутарить…» А ведь было привыкла к Демиду баба. Первые месяцы, правда, плакала, приставала к мужу: «Демидушка! Ты хоть погутарь со мной. Ну, скажи словцо!» Демид только улыбался тихой ребячьей улыбкой, почесывая волосатую грудь. А когда уж становилось невтерпеж от докучаний жены, нутряным басом говорил: «Чисто сорока ты!» — и уходил. Демида почему-то окрестила молва человеком гордым и хитрым, из тех, что «себе на уме». Может быть, потому, что всю жизнь дичился он шумоватых людей и громкого звука? Поэтому-то Андрей и вскинул голову, заслышав над собой глухой гром Демидова голоса. — Права? — переспросил он, смотря на Молчуна так, как будто увидел его впервые. — Есть права! Демид, косолапо ступая, грязня пол мокрыми, изношенными чириками, пошел в горницу. Улыбаясь, легко, как ветку, отодвинул рукой стоявшего в дверях Тимофея и — мимо горки с жалобно зазвеневшей под его шагами посудой — к сундуку. Присел на корточки, повертел в пальцах увесистый замок. Через минуту замок со сломанной шейкой лежал на сундуке, а Аркашка Менок, с нескрываемым изумлением оглядывая Молчуна, восхищенно воскликнул: — Вот бы с кем поменяться силенкой! Андрей не успевал записывать. Из горницы, из зала Демка Ушаков, Аркашка и тетка Василиса — единственная женщина в Андреевой группе — наперебой разноголосо выкрикивали: — Шуба бабья, донская! — Тулуп! — Три пары новых сапог с калошами! — Четыре отреза сукна! — Андрей! Размётнов! Тут, парнишка, товару на воз не заберешь! И ситцу, и сатин черный, и всякая иная… Направившись в горницу, Андрей услышал из сеней девичьи причитания, крик хозяйки и урезонивающий голос Игнатенка. Андрей распахнул дверь: — В чем тут у вас? Опухшая от слез курносая хозяйская дочь ревела белугой, прислонясь к двери. Возле нее металась и кудахтала мать, а Игнатенок, весь красный, смущенно улыбаясь, тянул девку за подол. — Ты чего тут?! — Андрей, не разобрав в чем дело, задохнулся от гнева, с силой толкнул Игнатенка. Тот упал на спину, задрав длинные ноги в валяных опорках. — Тут кругом политика! Наступление на врага, а ты девок по углам лапаешь?! А под суд за… — Да ты постой, погоди! — Игнатенок испуганно вскочил с пола. — На кой она мне… снилась! Лапать ее! Ты погляди, она на себя девятую юбку натягивает! Я не допущаю к тому, а ты — пихаться… Тут только Андрей доглядел, что девка, под шумок вытащившая из горницы узел с нарядами, и в самом деле уже успела натянуть на себя ворох шерстяных платьев. Она, забившись в угол, одергивала подол, странно неповоротливая, кургузая от множества стеснявших движения одежин. Андрею стали противны и жалки ее мокрые, красные, как у кролика, глаза. Он хлопнул дверью, сказал Игнатенку: — Не моги ее телешить! Что успела одеть, — черт с ней, а узел забери. Опись находившегося в доме имущества подходила к концу. — Ключи от амбара, — потребовал Андрей. Фрол, черный, как обугленный пень, махнул рукой. — Нету ключей! — Иди ломай, — приказал Андрей Демиду. Тот направился к амбару, по пути выдернув из арбы шкворень. Пятифунтовый замок-гирю с трудом одолели топором. — Ты притолоку-то не руби! Наш теперя амбар, ты по-хозяйски. Легше! Легше! — советовал сопевшему Молчуну Демка. Начали перемерять хлеб. — Может, его зараз и подсеем? Вон в сусеке грохот[19] лежит, — предложил опьяневший от радости Игнатенок. Его высмеяли и долго еще шутили, насыпая в меры тяжеловесную пшеницу. — Тут ишо можно на хлебозаготовку пудов двести ссыпать, — по колено бродя в зерне, говорил Демка Ушаков. Он кидал пшеницу лопатой к выгребу закрома, хватал ее рукой, цедил сквозь пальцы. — По пульке дюже должна заважить. — Куда там! Червонного золота пашеница, только, видать, в земле была: видишь, тронутая. Аркашка Менок и еще один парень из группы хозяйничали на базу. Аркашка поглаживал русую бороду, указывал на бычий помет с торчавшими из него непереваренными зернами кукурузы: — Как же им не работать? Хлеб чистый едят, а у нас в товариществе и сенца в натруску. Из амбара неслись оживленные голоса, хохот, пахучая хлебная пыль, иногда крепко присоленное слово… Андрей вернулся в дом. Хозяйка с дочерью собрали в мешок чугуны и посуду. Фрол, по-покойницки скрестив на груди пальцы, лежал на лавке уже в одних чулках. Присмиревший Тимофей взглянул ненавидяще, отвернулся к окну. В горнице Андрей увидел сидевшего на корточках Молчуна. На нем были новые, подшитые кожей Фроловы валенки… Не видя вошедшего Андрея, он черпал столовой ложкой мед из ведерного жестяного бака и ел, сладко жмурясь, причмокивая, роняя на бороду желтые тянкие капли…
1. Согласны ли вы с мнением критика: "Идея раскулачивания – получить все, ничего не делая. Такая вседозволенность расхолаживает людей, лишает их человеческого обличия. Ведь по сути своей раскулачивание – то же грабительство, только официальное, прикрытое ничем не обоснованными распоряжениями и постановлениями Советской власти". Докажите своё мнение. 2. Есть ли воспоминания в вашей семье о том, как Ваши дедушки и бабушки, прадедушки и прабабушки жили в период становления Советской власти?
|
|||
|