ЧАСТЬ ВТОРАЯ 4 страница

В деревне раскинулась пестрая ярмарка. Обувь и горшки, веселые балаганы и мелочной товар — просто глаза разбегаются. Кристиан, как видно, уже сделал покупку: свою старую шляпу он нес в руке, а на голове у него красовалась новая, еще завернутая в газету и перевязанная веревочкой. Вместе с родителями он стоял у сверкающей лавки, где ослепляли глаз шелковые шапочки, вышитые орнаментом с блестками, висели восхитительные в своей пошлости нюрнбергские картинки, изображавшие прусских солдат и турок в гареме. «Похоже на школу для девочек», — сказала Мария. Рядом расположился бродячий торговец-итальянец с доской, на которой стояли гипсовые фигурки, незатейливые, но пользующиеся спросом в этих краях: выкрашенные зеленой краской попугайчики и статуэтка Наполеона. Портной тут же, как умел, заговорил по-итальянски, помогая себе жестами, и Мария сказала фельдфебелю, что ей одно ясно: они говорят не по-немецки. Когда слышишь родной язык на чужбине, это действует, как мелодии детства на стариков, даже если поет их резкий, пронзительный голос. Итальянец заулыбался, закивал, что-то залопотал и даже подарил Кристиану попугайчика с отбитым хвостом.

Совсем рядом на шесте развевались шелковые ленты и клетчатые платки. Шест был прибит к столу, за которым стоял некто знакомый и кричал им: «Здравствуйте!» Это был старый Юль, который некогда служил у деда Наоми и потом повез обгоревшие останки своего господина хоронить на кладбище отцов.

— Да, с внучкой все хорошо, — ответил он на вопрос, — маленькая Наоми не знает нужды. Она носит шелк и муслин, на пальцах у нее золотые кольца, а на груди бриллианты; она похорошела и стала прекрасна, как библейская Эсфирь.

— Давно ли вы заходили в имение?

— Нет, я туда не хожу, таков уговор. Я не был там с тех пор, как мой господин обратился в уголь и пепел и я пришел туда как вестник, чтобы рассказать, что бедное дитя осталось одно на всем белом свете. Я говорил с молодым графом и старой графиней, хоть от нее и воротит скулы, как от горьких лекарств, которые она пьет. Но я такой человек! Мне хватает места на земле, даже если я и не захожу на чужую. У Наоми все хорошо. Ах, как вспомню ее несчастную мать — никогда я не видел женщины прелестнее, а теперь цветок превратился в прах, ее белые зубы украшают безобразный скелет.

— А этот платок украсит тебя, моя прелестница, — сказал портной, указывая Марии на голубой ситец в крупных красных и желтых цветах. — Бери его! Мы теперь богаты.

Он хлопнул по карману, где лежали деньги — половина суммы, пятьсот риксдалеров, — и предписание заступить на место молодого крестьянина в армии.

Мария покачала головой, глубоко вздохнула, но все же не могла отвести глаз от платка — краски были такие яркие, узор такой своеобычный.

— Если я сегодня ваш первый покупатель, — сказал портной, — вы хорошо расторгуетесь, у меня легкая рука. Ну, не раздумывай так долго, Мария! Один Бог знает, когда мы в следующий раз попадем на ярмарку у источника, и будет ли тогда так же светить солнце, и найдется ли у нас столько же денег в карманах.

Он набросил красивый платок ей на шею, и она улыбнулась сквозь крупные слезы, в точности так же, как улыбнулась потом, дома, когда муж разложил ассигнации на столе и с довольным видом сказал:

— Гляди! И это только половина того, чего стоит твой муж. Ну, не надо плакать. Ведь соленая вода капает на деньги, и из них уходит счастье и благословение. Я стал унтер-офицером, это начало хорошей карьеры, так что ты оглянуться не успеешь, как тебя станут звать «мадам».

— Через две недели ты поедешь в Оденсе на учения, — сказала Мария, — ты говоришь, они продлятся лишь месяц, потом ты снова будешь со мной! Ну, это еще бабушка надвое сказала. Такой уж ты беспокойный на свет уродился. Ты не можешь иначе. Думаешь, я не слышала, как по ночам ты вздыхал во сне и говорил о чужих странах! Ты плакал как ребенок, и это разрывало мне сердце. Старый календарь, в котором ты за границей отмечал, где находился такого-то числа такого-то года, да-да, этот календарь, который ты так часто достаешь, заглядываешь в него и рассказываешь мне: «Боже милостивый, подумать только, в этот день столько-то лет назад я был там-то и там-то, а не сидел здесь на столе», — так вот, он кажется мне колдовской книгой, из которой ты не вычитал ничего хорошего. Теперь ты можешь вписать туда и день, когда бросил жену и ребенка. Не знай я тебя как облупленного, подумала бы, что там, за границей, ты влюбился и разлучница не снимает с огня колдовское варево, привораживая тебя, потому ты и мечешься. Но никто не любит тебя так, как я, и к ребенку ты привязан, это я твердо знаю, и совесть моя спокойна.

— Мария, — возразил муж, — не надрывай мне сердце. Если я поступил глупо, все равно сделанного не воротишь. Давай постараемся видеть во всем хорошее. Сегодня вечером к нам придут фельдфебель и крестный нашего малыша, пригласи еще перчаточника и старого Хеймерандта, и мы разопьем чашу пунша, как в канун свадьбы.

Никогда еще Кристиан не видел так много людей в их маленькой комнатке — целых девять человек. Крестный принес с собой скрипку, он играл танцы и рассказывал истории про жену, которая гнусавила, и мужа, который говорил тоненьким голоском; обоим он точно подражал на скрипке. Было много смеха и песен, вечер получился веселым.

Но тем печальнее было следующее утро, а всего хуже был тот день, когда отец уезжал в Оденсе. Мария и Кристиан проводили его до Кверндрупа, а там взобрались оба на высокий пригорок, где стояла церковь, чтобы еще раз, пока это было возможно, увидеть повозку, откуда отец махал им шляпой. Но повозка скрылась за поворотом, и больше они не могли его видеть. Тогда Мария прижалась головой к церковной стене и заплакала. Потом она тихо бродила среди могил, поправляла увядшие венки, там и сям выпалывала траву.

— Кто еще спит так спокойно, как они! — сказала Мария. — Но до могилы надо пройти трудный путь.

Вокруг церкви на пригорке венцом стояли высокие старые деревья; на каждое пастор повесил небольшие таблички с набожными изречениями для поднятия духа и восстановления сил.

— Жаль, что это рукописные буквы, — сказала Мария. — Иначе я могла бы прочитать их. А ты можешь, дитя мое?

Кристиан прочел ей набожные слова, и они легли ей на душу, будто каждое дерево таило в маленькой табличке Нагорную проповедь.

— Господь может сделать так, что все будет хорошо, — сказала Мария. — А теперь мне хочется узнать, что ждет нас в будущем.

Она спустилась в деревню и подошла к одному из крайних домов, где хлебная печь полукругом выступала на дорогу. Лошадиная подкова, прибитая к порогу, и половинка огнива в дверном косяке указывали на то, что здесь не хотят иметь дело со злыми духами. Это был дом той самой мудрой женщины.

Поставили кофейник, и в гуще на дне чашки пророчица увидела надежду и отчаяние, но надежда преобладала — надежда, что прокладывает кусочек бархата между оковами раба и его исхудавшими членами, надежда, что пишет слово «помилование» на смертоносном мече палача, надежда, чей нежный голос поет сладкие, но фальшивые песни. Мария осмеливалась надеяться.

Каждое письмо, приходившее с тех пор, сочилось маслом утешений. Время шло. «Он приедет через неделю», — сообщала Мария друзьям и соседям. «Сегодня осталось только шесть дней!» И в назначенный день он приехал, вот это была радость! Бедняга Кристиан хворал и лежал в постели, сила источника еще не победила его недуг. Но ведь отец пришел домой, и Мария ликовала, правда, недолго: счастье сменилось горем, горе излилось в слезах. Только на одну эту ночь муж мог остаться с нею: его осчастливили милостью провести дома сорок восемь часов. Полк выступает, путь лежит в Голштинию, где они должны соединиться с французскими частями; северогерманская армия, поддержанная шведами, угрожает границе.

— Не тужи, Мария! Ты будешь гордиться мною. А когда мы возьмем добычу, я позабочусь о тебе, мы еще можем разбогатеть. Ну не плачь, так уж сложилось. Сегодня мы проведем приятный вечерок, потом я два-три часика посплю — ив Оденсе. Я не больше устал от перехода, чем если бы дошел сюда от больницы святого Йоргена! Какая досада, что я вижу тебя в слезах, а ребенка больным и жалким! Неужели последний вечер останется в моей памяти таким унылым?

— Нет, — сказала Мария, — не останется, — и раздавила последние слезинки между темными ресницами.

Накрыли стол, пришел крестный и стал расхваливать солдатскую жизнь, сказал, что, может быть, и он к ним присоединится, когда они меньше всего будут этого ожидать. Больной Кристиан так и не смог встать с постели; он заснул и проснулся только утром от отцовского поцелуя. Глаза отца и сына встретились, жгучая слеза упала на губы мальчика, и отец поспешно вышел из комнаты. Мария последовала за ним.

Весь день она была тиха и задумчива.

— У тебя больше нет отца, — это были ее единственные слова.

Датский корпус в составе десяти тысяч солдат должен был присоединиться к французской армии под командованием маршала Даву. Их целью были Голштиния и Мекленбург. «Вперед!» — звала барабанная дробь, и войско поспешало за ней; но еще быстрее поднялись перелетные птицы, которые уже в теплые летние дни предчувствовали зимний холод севера.

— Вот летят аисты, — сказал портной. — Но в этом году я лечу вместе с ними.

И он не мог оторвать от стаи глаз, пока она не растворилась в голубом небе, как рой мошкары.

У датской границы стояло вражеское войско; сыны степей, азиаты с донских лиманов, в развевающихся кафтанах с копьями наперевес гарцевали по датским пашням; бог войны — в этом веке его называли Наполеоном — сражался в одиночку против рыцарей всех стран. Это был его последний большой турнир, и потому он сражался один; маленькая Дания была у него на посылках, но силы ее не соответствовали готовности преданного, восторженного сердца.

Для тех, кто остался дома, дни и недели пролетали в неизвестности и ожидании. Немало славных сражений было выиграно в Мекленбурге, но в Германии французы терпели поражение, и потому Даву вынужден был отступить, преследуемый Бернадотом, который возглавлял северогерманскую армию. Непрестанные марши, то вперед, то назад, стычки на передовых постах и неуверенность в завтрашнем дне. Датский корпус под командованием Фредерика Гессенского был разделен на три бригады; одна, под командованием генерала Лальмана, заняла Любек, другая отступила к Ольдеслоэ, в то время как часть северогерманской армии вместе со шведскими вспомогательными частями преследовала третью.

Где был отец Кристиана, которого тоска по Венериной Горе выманила из тихого родного дома? Видел ли ты колонну солдат, движущуюся по полю, видел ли ты ее, после того как прозвучал приказ: «на смерть»? Точно огромный крокодил с пестрой блестящей шкурой из мундиров и штыков, вытянула она свое гигантское тело. Пушечные выстрелы — голос исполинского зверя, пороховой дым — его дыхание. Ты не видишь отдельных чешуек, которые в бою отрываются от исполинского туловища, а ведь каждая чешуйка — это человеческая жизнь. Для того чтобы смертельные удары были заметны, надо разрубить на куски все огромное тело; как у разрубленного червя, дрожит, барахтаясь, пытаясь убежать, каждая часть на земле.

Мария получила большое густо исписанное письмо с печатью, за которое потребовали при вручении крупную сумму денег. Оно гласило:

«Сударыня!

Не впадайте в отчаяние, прочитав мое послание, хотя, конечно, у Вас есть на то причина. Мы стояли в Любеке, но генерал хотел пощадить город и потому отошел через Сегеберг к Борнхёведу. Как Вы, должно быть, знаете, между этими городами лежит безлесная равнина. До этого несколько (много) дней подряд шли дожди, дороги были никуда не годные, два шага вперед — шаг назад, и мы совсем выбились из сил; буквально по пятам пас преследовала шведская конница, которая была сильнее нас, но все же дело не заходило дальше отдельных коротких перестрелок между дозорами. Пока еще Вам рано приходить в отчаяние, сударыня, горестная весть вряд ли появится на этой странице письма. Я бы мог, конечно, сообщить Вам ее сразу, но чем позже узнаешь такое, тем лучше. Во второй половине дня мы подошли к Борнхёведу; здесь равнина сменилась более пересеченной местностью, так что мы были лучше защищены от вражеской конницы. Теперь скажу Вам, что принц Гессенский приказал занять Борнхёвед, а сам с двумя другими датскими бригадами вышел нам навстречу. Польские копьеносцы, которых здесь называют пикинерами, замыкали наш отряд. Чтобы удержать врага на расстоянии, пока бригада входит в город, принц поставил на дороге перед городом две пушки, а рядом с ними батальон метких стрелков, среди которых был мой друг, Ваш благоверный — ведь письмо, как Вы уже наверняка поняли, написано о нем. Но не отчаивайтесь: как говорится, сегодня ты, а завтра я. Прямо перед нами развертывалась шведская конница; наш батальон с каждой стороны стоял сомкнутыми колоннами, одна хотела перестроиться в каре, но вражеская конница проскакала мимо и атаковала Борнхёвед, а другая часть стояла перед нами; паши ряды смешались, и, если бы враг воспользовался этим, с нами было бы покончено, но он этого не сделал. Сударыня, письмо получается длинным, но Вы должны знать все подробности, и поэтому я переписываю большую часть своего рапорта, чтобы Вы полностью могли оценить обстоятельства. Мы сформировали батальон, но часть вражеской конницы, как я уже сказал, прорвалась к Борнхёведу, польские пикинеры, которые замыкали нашу бригаду, испугались и врезались в голштинских конников, а те, в свою очередь, в авангард. Артиллерия, стоявшая впереди всех, полностью преграждала дорогу, возникла ужасная давка, более сотни солдат были растоптаны и погибли страшной смертью. В такой давке сражаться было невозможно. Враги напирали бок о бок. Тем временем датская пехота палила из ружей как могла, шведам пришлось отступить обратно к дороге, где стояли наши батальоны, они уходили по рвам, пригибаясь к лошадиным шеям, но двести человек погибли во время отступления. Расчеты двух пушек защищались храбро и до последнего солдата продолжали стрелять картечью, но в живых остался только один человек, лейтенант. Стало быть, сударыня, Вы вдова. Приношу свои соболезнования.

С глубочайшим почтением и дружбой,

Йордсак, фельдфебель».

Надежды прочь!

На плахе страх сумел я превозмочь

И с твердостью встречаю ночь.

А. Шамиссо

«Смерть» — целый мир боли заключается в этом коротком словце. Это раздвоенный меч, который, убивая то, что дорого нашему сердцу, одновременно проникает в грудь и к нам, так, что у нас чернеет в глазах и мир кажется нам темным, хотя миллионам счастливцев светит солнце. Только одно слово, такое же короткое, дает нам силы подняться, вдыхает в нас надежду, только одно слово — «Бог».

— Что ж, я была к этому готова, — сказала Мария, но готова она не была.

Мрачное, слякотное предзимье давило, как гробовая доска, особенно на тех, кто и так был убит горем. Небо было серое, дождь и мокрый снег падали на грязные улицы. Мрак снаружи и мрак внутри, в мыслях.

— Не плачь, матушка, — сказал Кристиан, — а не то заболеешь, и тоже умрешь, и оставишь меня одного. Ты можешь стирать и гладить, я — играть на скрипке, мне будут платить деньги, и как-нибудь мы проживем.

— Ангел ты мой, — сказала Мария, — дай я поцелую твои глазки и твои сладкие губы. Ради тебя мне придется жить, иначе что будет с тобой?

Никогда еще Рождество не приближалось так тихо и так грустно, как в эту зиму.

— Хозяин усадьбы в Эрбеке все-таки порядочный человек. Он прислал мне хлеба, и масла, и гуся на Рождество. Вот только не имеет ли он на меня виды? Нет, этого шага я не сделаю больше ни в жизнь. На Рождество я приглашу твоего крестного, хоть я его и не люблю, но ради тебя пойду на это. Может, когда ты станешь постарше, он помянет тебя в своем завещании.

Стол был накрыт. Сердце Кристиана исполнилось рождественской радости. Мария достала книгу псалмов.

— У вас есть голос, — сказала она крестному. — Вы пойте, а мы будем вам подтягивать.

— Я не знаю ни одного псалма, — ответил он. — Эта книга послужит нам для другого: мы раскроем ее наугад и она предскажет нам судьбу. В этом что-то есть! Все, что должно с нами случиться, записано в этой большой книге, так же как в нашей крови и нашей душе.

Мария открыла книгу.

— Свадебный псалом! — воскликнула она. — На этот раз гаданье не получилось. Я больше не выйду замуж. Я хочу одного: видеть моего мальчика здоровым и сильным и помочь ему добиться успеха в жизни.

— Это зависит от его звезды, — сказал крестный. — Мы можем сделать что-то сами, но не слишком много. Коли в нем заложено, что он будет воровать или бегать за женщинами, изменить это нельзя. Пусть его воспитывают самые порядочные люди, пусть внушают ему самые благородные мысли — все равно, ежели зло сидит в нем, оно выйдет наружу. Его можно попридержать, но только до определенной черты: наступит час, наступит возраст, когда оно вырвется с тем большей силой. Дикий зверь сидит в каждом, у одного это прожорливый волк, у другого змея, которая умеет ползать на брюхе и лизать пыль. Зверь внутри нас неистребим: все дело только в том, кто сильнее — он или мы, а сила человека никогда не зависит от него самого.

— Господи, избави нас от лукавого, — прошептала Мария, опустив глаза.

Ей показалось, что злой дух, которого она боялась, сидит с ней за одним столом. Речи, которые она слышала, были вроде эльфов: спереди они казались реальными и красивыми, но сзади у них была пустота — признак того безбожного мира, к которому они принадлежали.

— Я много читал, — продолжал крестный, — читал о чужеземных народах. На земле живет много народов, и все они разные. То, что мы считаем грехом, другие находят правильным. Дикарь съедает своего врага, и тамошний священник говорит ему: теперь ты попадешь на небо! У турка много жен, и его Бог обещает ему еще больше жен в раю. Генерал получает ордена и славу, воюя на службе у короля, хотя война эта несправедливая, в то время как кто-то другой, столь же умный и находчивый, становится вором. Все дело в обычаях, и кто сказал нам, что мы следуем лучшим обычаям, если поступаем как все? Кто знает, быть может, зверь внутри имеет больше прав, чем человек, исполняющий законы, которым его научили? Разве это не правда?

— Правда, — сказала Мария, — но это дурные мысли. — Она со страхом отложила книгу псалмов, разрезала гуся и перевела разговор на другую тему: — Лишь бы мой милый Кристиан поправился! Я, впрочем, знаю одно средство, мне говорили о нем многие, но слишком уж это жутко! Выпить горячей крови…

— Только не это! — воскликнул крестный. — Я сроду не мог видеть, как отрубают голову курице! Я знаю более невинное средство — так называемую магию, и именно в такой святой вечер, как сегодня, следует ею заниматься. Я произнесу несколько сокровенных тайных слов, и мальчик выпьет ледяной воды из моей горсти.

Мария отпрянула:

— Вы были на войне? Вы убили человека?

Лицо крестного побелело как мел.

— Типун вам на язык! — буркнул он, отводя глаза.

— Однажды у нашего причала стояло шведское судно; я говорила со шкипером о болезни моего мальчика и советовалась, как ее излечить; я рассказала о средстве, которое известно у нас в стране: выклянчить у кого-нибудь глиняный горшок, набрать в него крови преступника на месте казни и чтобы больной выпил эту кровь. Тогда шкипер сказал, что у них в Скопе бытует такое же поверье, но есть и другое: если в помощи нуждается ребенок, то достаточно, чтобы он выпил холодной воды из руки, которая пролила человеческую кровь, это подействует не хуже. Поэтому, сказал шкипер, я бы обратился к какому-нибудь солдату, побывавшему на войне, или даже к самому палачу. Эти слова и те, что вы произнесли только что…

— Похожи, — перебил ее крестный. — Да, вы правы. Но что сказали бы вы, если бы я дал вам горсть цветочных семян, целый род прекрасных цветов, а вы взяли бы их и они лежали бы у вас, пока не потеряли бы свою силу? Не было ли бы это то же самое, что вытоптать целый цветочный луг? У нас в Норвегии есть предание о девушке, которая боялась рожать детей и потому в вечер своей свадьбы, в свадебном венце и фате, отправилась на водяную мельницу, где жила ведьма; она попросила ведьму сделать так, чтобы у нее никогда не рождались дети, и ведьма дала ей двенадцать зерен, которые невеста должна была бросить под колесо; девушка сделала это, не задумываясь, но каждое зернышко, упавшее в воду, издавало диковинный звук, похожий на вздох: это разрывалось сердце ребенка. Девушка вышла замуж, но детей не имела и, только став седой старухой, испугалась содеянного. На ее руках не было крови, и все же она была убийцей. И душа ее мучилась, как будто она кого-то убила. Однажды в полночь она пришла в церковь, чтобы замолить свой грех, и там увидела у алтаря своих двенадцать нерожденных сыновей, а позади них — их нерожденных детей, целый род, они заполняли все коридоры церкви, и тогда она опустилась на колени и стала молиться — она, убийца целого рода[10]…

Вы понимаете смысл этого предания? Таких убийц — убийц целого рода — много бродит по свету. Таков и я, таким и останусь. В моей крови живет отвращение к физической близости с женщиной. Со спокойной совестью разрешите мальчику испить из моей руки. Хоть на ней и не видно крови, на самом деле она по локоть ею обагрена.

Он задержал дыхание, чтобы скрыть глубокий вздох.

— Не иначе как вы больны, — сказала Мария и посмотрела на него со страхом.

Когда крестный ушел и Мария с Кристианом укладывались спать, она сказала:

— Никогда больше не буду приглашать твоего крестного к нам. Как будто сам дьявол побывал у нас в гостях. Сложи-ка руки и помолись на ночь. Я научу тебя одной молитве, из моего молитвенника, она как раз подходит к этому случаю.

«Солнце на лето, зима на мороз», — гласит старая пословица. В новом году выдалось много дней, когда царил пронизывающий холод. В комнате было совсем темно, и замерзшие окна приходилось оттаивать при помощи горшка с горящими углями.

— Теперь проселочная дорога стала гладкой, как пол в комнате, трескучий мороз пошел ей на пользу, — сказал крестьянин из Эрбека однажды, когда приехал в гости к Марии. — Вам надо взбодриться! Поедемте ко мне! Возьмите с собой мальчика, я жду вас в фургоне.

— Я буду рада доставить ребенку удовольствие, — ответила она.

И если она сделает глупость и второй раз выйдет замуж, то это будет тоже только ради ребенка, но этого она в жизни не сделает… и все же не успела трава в ближайший год превратиться в солому, как Мария стала колебаться между «да» и «нет».

— Я пошла на это только ради тебя, мое дорогое дитя, — сказала она.

Кристиан плакал; новый отец совсем не был ни добрым, ни веселым. Он бранил скрипку и называл его игру надоедливым пиликаньем.

— Мария! Ты знаешь, что всегда была мне по вкусу. Тем не менее ты вышла за другого, я тоже женился на другой, но теперь мы оба свободны, мне нужна хозяйка в моем доме, мать для моего сына. Я мог бы жениться на Ане Птичнице, она красивая женщина! У нее двое детей, за каждого она будет получать десять риксдалеров в год в течение десяти лет; это целый капитал, из-за одного этого стоит подумать о женитьбе. У тебя пет ничего, и еще мальчишка в придачу, но я тебя люблю, и если ты согласна, то в это воскресенье пастор огласит наш брак.

Мария протянула ему руку.

— Да, это ради тебя, дитя мое, — повторила она, и зеленые луга, усадьба и скотина весело промелькнули в ее мыслях, заслонив мужчину, целый год занимавшего их, хотя он любил странствия больше, чем свою жену и дом.

Чем горше ты плачешь, тем скорее выплачешь свое горе. Из вдовьего. покрывала шьется свадебная фата, и над этим смеются венки из цветов — тот, что на голове у невесты, и тот, что на челе у покойника. Да, он смеется даже в гробу и своими пестрыми красками рассказывает мертвецу: горе и ты сам позабудетесь, позабудетесь, словно история, которую прочли в книге и над которой пролили несколько слезинок. Да, вот что рассказывают покойнику смеющиеся цветы, пока сами не поблекнут и не рассыплются в прах, и тогда скелет в гробу посмеется над тем, что вот и они тоже навеки умолкли, как он.

— Ну, вот и пришел конец нашей игре на скрипке, — сказал крестный. — Я думал, все будет по-другому, но человек предполагает, а Бог располагает. Теперь тебе предстоит не играть на скрипке, а ходить за плугом. Ты пойдешь по другой дороге, а может быть, просто сделаешь крюк. Этого нельзя знать заранее. Но старую скрипку я тебе подарю. Нотную тетрадь с маленькими пьесками тоже. И книжку с картинками про хитрого Лиса, ведь ты так любишь ее. Бери, бери! Я люблю тебя, а ты меня. Верно? Не плачь, малыш! Только поцелуй меня! Да, так, и еще раз! Обними меня за шею. Запомни навсегда то, что я тебе сейчас скажу. Перебесись в юности, чтобы к зрелым годам пресытиться необузданностью и буйством. Грехи юности люди прощают, зрелого человека они судят более сурово. Лови радость, пока молод, чтобы в старости не плакать о том, что у тебя нет грехов; грехи в жизни необходимы, как соль в пище. Лучше взять от жизни слишком много, чем потом в одиночестве вздыхать о том, что не наслаждался ею, покуда мог. Такую запись я делаю в твоем альбоме.

Бог или дьявол — в чей полк ты определен служить — да будет тебе добрым господином.

Крестный протянул Кристиану скрипку и книги.

Больше мальчик не ходил на Хульгаде.

Увы! Прекрасная, но детская надежда!

Обман мечты!

Ф. Шиллер

Дон Карлос[11]

Канун свадьбы — нелегкий день для невесты в крестьянской среде; ее наряжают, и в первый, а может быть, единственный раз в жизни она должна показаться на люди с непокрытой головой; ей моют голову щелоком, от чего волосы становятся жесткими и непослушными, и сооружение прически делается еще мучительнее; зачастую невеста падает в обморок во время этой процедуры. Но с Марией этого не случилось. «Волосы у нее, как тончайший шелк», — сказал кто-то в группе зрителей, вместе с которыми мы наблюдаем за процессией, отправившейся в церковь. Как вдова Мария не обязана была венчаться с непокрытой головой, но ей хотелось покрасоваться своими роскошными волосами, и люди сочли это проявлением гордыни. Вся женихова родня вообще была настроена против нее, потому что она не принесла в дом ничего, кроме долговязого подростка.

На пути была сооружена арка почета, кумовья, как их называли, гарцевали на лошадях взад-вперед по дороге. Первой ехала невеста со своими подружками; их большие свадебные букеты торчали из повозки, как маршальские жезлы, звенящие бубенчики и маленькие зеркальца были скрыты среди цветов — мир еще не видел свадебных букетов роскошнее. Трубы и скрипки звучали даже в притворе церкви, заглушая орган. Церковь была украшена зеленью и всем, что создает «шик-блеск», как выражается простой народ: тут был и король на коне, изображенный на монете в четыре скиллинга, и цветной рецепт вместе с бутылочкой, на которой еще можно было прочитать «на шесть скиллингов можжевеловых капель», и старая красная шелковая муфта, и много других вещей, одна другой краше, висели среди зеленых веток и венков. Ни одна крестьянская свадьба, если ее хотели сделать по-настоящему великолепной, не обходилась без этих ребяческих украшений.

Среди приглашенных женщин, сидящих в переднем ряду, две нам знакомы — это мать и бабушка, которых мы встречали у источника, дочь Люция тоже с ними. Никакого страха или путаницы в мыслях нельзя больше заметить в ее выразительных голубых глазах. Тихо и набожно сидит она среди гостей. Как гроза в ту ночь, буря в ее душе улеглась. Кристиан, место которого было по другую сторону, среди мужчин, сразу узнал ее; она же, напротив, смотрела на него, как на незнакомого, и звонким голосом пела псалом.

Жених и невеста подошли к алтарю, их свита остановилась позади. Две паши знакомые шептались:

— Следи внимательно за женихом и невестой, кто первым пошевельнется, тот раньше и умрет.

— Смотри, она шевельнулась!

— А я слыхала другую примету, — сказала младшая. — И в ту я больше верю. Она всегда сбывалась. Угадать, кто раньше умрет, можно по имени жениха и невесты. Надо подсчитать буквы и сказать: «Адам умирает! Ева умирает!» — это то же самое, что сказать: он умирает, она умирает; у кого имя длиннее, тот умрет первым. Но ее зовут Мария, это пять букв, если писать через одно «р», а его «Петер», тоже пять букв, получается десять — четное число, а при четном числе первой умирает Ева.

— Его зовут Пер, а не Петер, — поправила старшая.

— Но как его нарекли при крещении? — спросила вторая. — Если Пер, он умрет первым, а если Петер, то она, и это совпадает с тем, что она первая шевельнулась.

Их прервала небольшая стычка, которая, хоть if проходила в полном молчании, нарушила молитвенное благоговение. Сын жениха Нильс, двенадцатилетний парень с плоским злобным лицом, весьма недружелюбно оттолкнул в сторону своего новоиспеченного брата Кристиана, чтобы самому протиснуться вперед. Тот неохотно отступил, обе женщины нахмурились, безмолвно призывая к тишине, и Кристиан смущенно опустил глаза на свои ослепительно белые чулки, но в этот самый миг Нильс наступил ему на ногу своим намазанным ваксой башмаком, да так, что у Кристиана на глазах выступили слезы. Люция осуждающе посмотрела на Нильса.

Венчание было закончено. Как в день Страшного суда вострубили трубы в притворе. Жених поспешил уехать, ему не терпелось попасть домой. Там в сенях выстроились музыканты. Тут же молодожены встречали гостей, и каждый клал на стоявшую перед ними тарелку свой свадебный подарок; тот, кто дарил ассигнацию покрупнее, не забывал ее расправить, чтобы, когда у него самого или у его родни будет свадьба, сегодняшний хозяин дома не остался в долгу. Потом ели, пели псалмы, и распорядители в танце привели новобрачную в объятия мужа.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒