ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 9 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 32 из 110Следующая ⇒

Дмитриевной и глядя в ее темные, одновременно ласковые и угрюмые глаза,

Женя пугалась. Ей казалось, что в ее отсутствие Глафира Дмитриевна с

подобранным ключом забирается к ней в комнату, роется в ее бумагах,

снимает копии с ее заявлений в милицию, читает письма.

Евгения Николаевна старалась бесшумно открывать дверь, ходила по

коридору на цыпочках, боясь встретить старшую по квартире. Вот-вот та

скажет ей: "Что ж это вы нарушаете законы, а я за вас отвечать должна?"

Утром Евгения Николаевна зашла в кабинет к Ризину, рассказала ему о

своей очередной неудаче в паспортном столе.

- Помогите мне достать билет на пароход до Казани, а то меня, вероятно,

погонят на торфоразработки за нарушение паспортного режима.

Она больше не просила его о справке, говорила насмешливо, зло.

Большой красивый человек с тихим голосом смотрел на нее, стыдясь своей

робости. Она постоянно чувствовала на себе его тоскующий, нежный взгляд,

он оглядывал ее плечи, ноги, шею, затылок, и она плечами, затылком

чувствовала этот настойчивый, восхищенный взгляд. Но сила закона,

определявшего движения исходящих и входящих бумаг, видимо, была нешуточная

сила.

Днем Ризин подошел к Жене и молча положил на чертежный лист заветную

справку.

Женя так же молча посмотрела на него, и слезы выступили на ее глазах.

- Я запросил через секретную часть, - сказал Ризин, - но не надеялся и

вдруг получил санкцию начальника.

Сотрудники поздравляли ее, говорили: "Наконец-то кончились ваши

мучения".

Она пошла в милицию. Люди в очереди кивали ей, некоторые стали ей

знакомы, спрашивали: "Ну как?.."

Несколько голосов произнесли: "Пройдите без очереди... у вас ведь

минутное дело, чего же опять ждать два часа".

Конторский стол, несгораемый шкаф, грубо раскрашенный под дерево

коричневыми разводами, не показались ей такими угрюмыми, казенными.

Гришин смотрел, как торопливые пальцы Жени положили перед ним нужную

бумагу, едва заметно, удовлетворенно кивнул:

- Ну что ж, оставьте паспорт, справки, через три дня в приемные часы

получите документы в регистратуре.

Голос его звучал по-обычному, но светлые глаза Гришина, показалось

Жене, приветливо улыбнулись.

Она шла к дому и думала, что Гришин оказался таким же человеком, как

все, - смог сделать хорошее и улыбнулся. Он оказался не бессердечен, - и

ей стало неловко за все то плохое, что она думала о начальнике паспортного

стола.

Через три дня большая женская рука с черно-красными лакированными

ногтями протянула ей из окошечка паспорт с аккуратно вложенными в него

бумагами. Женя прочла четким почерком написанную резолюцию: "В прописке

отказать, как не имеющей отношения к данной жилплощади".

- Сукин сын, - громко сказала Женя и, не имея силы сдержаться,

продолжала: - Издеватель, бездушный мучитель!

Она говорила громко, потрясая в воздухе непрописанным паспортом,

обращаясь к сидевшим в очереди людям, хотела их поддержки, но видела, как

они отворачивались от нее. Дух бунтовщицы вспыхнул на миг в ней, дух

отчаяния и бешенства. Вот так же кричали иногда обезумевшие от отчаяния

женщины в очередях тридцать седьмого года, стоя за справками об осужденных

без права переписки в полутемном приемном зале Бутырской тюрьмы, на

Матросской Тишине в Сокольниках.

Милиционер, стоявший в коридоре, взял Женю за локоть, стал толкать ее к

двери.

- Пустите меня, не трогайте! - и она вырвала руку, оттолкнула его от

себя.

- Гражданка, - сипло сказал он, - прекратите, не вынуждайте на десять

лет!

Ей показалось, что в глазах милиционера мелькнуло сочувственное,

жалостливое выражение.

Она быстро пошла к выходу. По улице, толкая ее, шли люди, все они были

прописаны, имели прикрепленные к распределителям карточки...

Ночью ей снился пожар, она наклонилась над лежащим раненым человеком,

уткнувшимся лицом в землю, пыталась тащить его и понимала, хотя не видела

его лица, что это Крымов.

Она проснулась измученная, подавленная.

"Хоть бы скорей он приехал, - думала она, одеваясь, бормотала: - Помоги

мне, помоги мне".

И ей страстно, до боли захотелось увидеть не Крымова, которого ночью

спасала, а Новикова, таким, каким видела его летом в Сталинграде.

Эта бесправная жизнь без прописки, без карточек, в вечном страхе перед

дворником, управдомом, старшей по квартире Глафирой Дмитриевной была

тяжела, невыносимо мучила. Женя пробиралась на кухню, когда все спали, а

утром старалась умываться до того, как проснутся жильцы. А когда жильцы с

ней заговаривали, голос у нее становился какой-то противно ласковый, не

свой, как у баптистки.

Днем Женя написала заявление об уходе со службы.

Она слышала, что после отказа в паспортном отделе является участковый и

берет подписку о выезде из Куйбышева в трехдневный срок. В тексте подписки

говорилось: "Лица, виновные в нарушении паспортного режима, подлежат..."

Женя не хотела "подлежать...". Она примирилась с тем, что ей нужно выбыть

из Куйбышева. Сразу стало спокойней на душе, мысль о Гришине, о Глафире

Дмитриевне, о ее мягких, как гнилые маслины, глазах перестала томить,

пугать. Она отказалась от беззакония, подчинилась закону.

Когда она написала заявление и собиралась нести его Ризину, ее позвали

к телефону - звонил Лимонов.

Он спросил ее, свободна ли она завтра вечером, приехал человек из

Ташкента и очень смешно рассказывает о тамошней жизни, привез Лимонову

привет от Алексея Толстого. Снова пахнуло на нее другой жизнью.

Женя, хотя не собиралась делать этого, рассказала Лимонову о своих

делах с пропиской.

Он слушал ее, не перебивая, потом сказал:

- Вот история, даже любопытно: у папы собственная улица в Куйбышеве, а

дочку вышибают, отказывают в прописке. Занятно. Занятно.

Он подумал немного и сказал:

- Вот что, Евгения Николаевна, вы свое заявление сегодня не подавайте,

я вечером буду на совещании у секретаря обкома и расскажу ему о вашем

деле.

Женя поблагодарила, но подумала, что Лимонов забудет о ней тут же,

положив телефонную трубку. Но все же заявление она Ризину не передала, а

лишь спросила, сможет ли он через штаб Военного округа достать ей билет на

пароход до Казани.

- Это-то проще простого, - сказал Ризин и развел руками. - Беда с

органами милиции. Да что поделаешь, Куйбышев на особом режиме, у них есть

спецуказание.

Он спросил ее:

- Вы свободны сегодня вечером?

- Нет, занята, - сердито ответила Женя.

Она шла домой и думала, что скоро увидит мать, сестру, Виктора

Павловича, Надю, что в Казани ей будет лучше, чем в Куйбышеве. Она

удивлялась, почему так огорчалась, замирала от страха, входя в милицию.

Отказали - и наплевать... А если Новиков пришлет письмо, можно ведь

попросить соседей - перешлют в Казань.

Утром, едва она пришла на работу, ее вызвали к телефону, и чей-то

любезный голос попросил ее зайти в паспортный стол городской милиции

оформить прописку.

У Жени завязалось знакомство с одним из жильцов квартиры -

Шарогородским. Когда Шарогородский резко поворачивался, казалось, большая,

седая алебастровая голова его сорвется с тонкой шеи и с грохотом упадет на

пол. Женя заметила, что бледная кожа на лице старика отливала мягкой

голубизной. Это соединение голубизны кожи и холодной голубизны глаз очень

занимало Женю; старик происходил из высокого дворянства, и ее смешила

мысль о том, что старика нужно рисовать голубым.

Владимир Андреевич Шарогородский до войны жил хуже, чем во время войны.

Сейчас у него появилась кое-какая работа. Совинформбюро заказывало ему

заметки о Дмитрии Донском, Суворове, Ушакове, о традициях русского

офицерства, о поэтах девятнадцатого века - Тютчеве, Баратынском...

Владимир Андреевич сказал Жене, что по материнской линии он родня

стариннейшему, более древнему, чем Романовы, княжескому роду.

Юношей он служил в губернском земстве и проповедовал среди помещичьих

сыновей, сельских учителей и молодых священников совершеннейшее

вольтерьянство и чаадаевщину.

Владимир Андреевич рассказал Жене о своем разговоре с губернским

предводителем дворянства - это было сорок четыре года назад. "Вы,

представитель одного из старинных родов России, взялись доказывать

мужикам, что ведете происхождение от обезьяны. Мужик вас спросит, - а

великие князья? А наследник цесаревич? А государыня? А сам государь?.."

Владимир Андреевич продолжал смущать умы, и дело кончилось тем, что его

выслали в Ташкент. Спустя год его простили, и он уехал в Швейцарию. Там он

встречался со многими революционными деятелями, - чудаковатого князя знали

и большевики, и меньшевики, и эсеры, и анархисты. Он ходил на диспуты и

вечеринки, с некоторыми был приятен, но ни с кем не соглашался. В ту пору

он дружил со студентом-евреем, чернобородым бундовцем Липецом.

Незадолго до первой мировой войны он вернулся в Россию и поселился у

себя в имении, изредка печатал статьи на исторические и литературные темы

в "Нижегородском листке".

Хозяйством он не занимался, имением правила его мать.

Шарогородский оказался единственный помещик, имение которого не тронули

крестьяне. Комбед даже выделил ему подводу дров и выдал сорок головок

капусты. Владимир Андреевич сидел в единственной отапливаемой и

застекленной комнате дома, читал и писал стихи. Одно стихотворение он

прочел Жене. Оно называлось "Россия":

Безумная беспечность

На все четыре стороны.

Равнина. Бесконечность.

Кричат зловеще вороны.

Разгул. Пожары. Скрытность.

Тупое безразличие.

И всюду самобытность

И жуткое величие.

Читал он, бережно произнося слова и расставляя точки, запятые, высоко

поднимая свои длинные брови, отчего, однако, его просторный лоб не казался

меньше.

В 1926 году Шарогородский вздумал читать лекции по истории русской

литературы, опровергал Демьяна Бедного и прославлял Фета, выступал на

дискуссиях о красоте и правде жизни, которые были тогда модны, он объявил

себя противником всякого государства, объявил марксизм ограниченным

учением, говорил о трагической судьбе русской души, договорился и

доспорился до того, что на казенный счет вновь уехал в Ташкент. Там жил

он, удивляясь силе географических аргументов в теоретическом споре, и лишь

в конце 1933 года получил разрешение переехать в Самару, к своей старшей

сестре Елене Андреевне. Она умерла незадолго до войны.

К себе в комнату Шарогородский не приглашал никогда. Но однажды Женя

заглянула в княжьи покои: груды книг и старых газет высились холмами по

углам, старинные кресла громоздились друг на дружке почти до самого

потолка, портреты в золоченых рамах стояли на полу. На крытом красным

бархатом диване лежало смятое, с вылезающими комьями ваты одеяло.

Это был человек мягкий, беспомощный в делах практической жизни. О таких

людях принято говорить, - детской души человек, ангельской доброты. Но он

мог равнодушно пройти, бормоча свои любимые стихи, мимо голодного ребенка

либо оборванной старухи, протягивающей руку за куском хлеба.

Слушая Шарогородского, Женя часто вспоминала своего первого мужа, уж

очень не походил старый поклонник Фета и Владимира Соловьева на

коминтерновца Крымова.

Ее поражало, что Крымов, равнодушный к прелести русского пейзажа и

русской сказки, фетовского и тютчевского стиха, был таким же русским

человеком, как старик Шарогородский. Все, что с юности было дорого Крымову

в русской жизни, имена, без которых не мыслил он себе России, все это было

безразлично, а иногда и враждебно Шарогородскому.

Для Шарогородского Фет был Богом, и прежде всего русским Богом. И так

же божественны были для него сказки о Финисте Ясном Соколе, "Сомнение"

Глинки. И как ни восхищался он Данте, тот для него был лишен

божественности русской музыки, русской поэзии.

А Крымов не делал различия между Добролюбовым и Лассалем, Чернышевским

и Энгельсом. Для него Маркс был выше всех русских гениев, для него

Героическая симфония Бетховена безраздельно торжествовала над русской

музыкой. Пожалуй, лишь Некрасов был для него исключением, первым в мире

поэтом. Минутами Евгении Николаевне казалось, что Шарогородский помогает

ей понять не только Крымова, но и судьбу ее отношений с Николаем

Григорьевичем.

Жене нравилось разговаривать с Шарогородским. Обычно разговор начинался

с тревожных сводок, потом Шарогородский пускался в рассуждения о судьбе

России.

- Русское дворянство, - говорил он, - виновато перед Россией, Евгения

Николаевна, но оно умело ее любить. В ту, первую войну нам ничего не

простили, каждое лычко поставили в строку, - и наших дураков, и оболтусов,

и сонных обжор, и Распутина, и полковника Мясоедова, и липовые аллеи, и

беспечность, и черные избы, и лапти... Шесть сыновей моей сестры погибли в

Галиции, в Восточной Пруссии, мой брат, старый, больной человек, был убит

в бою, - но им история не зачла этого... А надо бы.

Часто Женя слушала его совершенно не схожие с современными рассуждения

о литературе. Фета он ставил выше Пушкина и Тютчева. Фета он знал так,

как, конечно, не знал его ни один человек в России, да, вероятно, и сам

Фет под конец жизни не помнил о себе всего того, что знал о нем Владимир

Андреевич.

Льва Толстого он считал слишком реальным и, признавая в нем поэзию, не

ценил его. Тургенева он ценил, но считал его талант недостаточно глубоким.

В русской прозе ему больше всего нравились Гоголь и Лесков.

Он считал, что первыми погубителями русской поэзии были Белинский и

Чернышевский.

Он сказал Жене, что, кроме русской поэзии, он любит три вещи, все на

букву "с" - сахар, солнце и сон.

- Неужели я умру, не увидев ни одного своего стихотворения

напечатанным? - спрашивал он.

Как-то, возвращаясь со службы, Евгения Николаевна встретила Лимонова.

Он шел по улице в раскрытом зимнем пальто, с болтающимся на шее ярким

клетчатым кашне, опираясь на суковатую палку. Странно выглядел среди

куйбышевской толпы этот массивный человек в боярской бобровой шапке.

Лимонов проводил Женю до дома. Она пригласила его зайти, выпить чаю, он

внимательно посмотрел на нее и сказал: "Ну что ж, спасибо, вообще-то с вас

поллитра полагается за прописку", - тяжело дыша, стал взбираться по

лестнице.

Лимонов вошел в маленькую Женину комнату и сказал: "Да-а, телесам моим

тут тесно, авось мыслям будет просторно".

Он вдруг заговорил с ней каким-то не совсем натуральным голосом, начал

объяснять свою теорию любви, любовных отношений.

- Авитаминоз, духовный авитаминоз! - с одышкой говорил он. - Понимаете,

вот такой могучий голод, как у быков, коров, оленей, жаждущих соли. То,

чего во мне нет, то, чего нет в моих близких, в моей жене, я ищу в

предмете своей любви. Жена - причина авитаминоза! И мужчина жаждет найти в

своей возлюбленной то, чего годами, десятилетиями не находил в своей жене.

Понятно вам?

Он взял ее за руку и стал гладить ее ладонь, потом стал гладить ее по

плечу, коснулся шеи, затылка.

- Вы понимаете меня? - вкрадчиво спрашивал он. - Очень просто все.

Духовный авитаминоз!

Женя смеющимися и смущенными глазами глядела, как большая белая рука с

полированными ногтями пропутешествовала с ее плеча на грудь, и сказала:

- Видимо, авитаминоз бывает не только духовный, но и физический, - и

поучающим голосом преподавательницы первого класса добавила: - Лапать меня

не надо, право же, не надо.

Он оторопело посмотрел на нее и, вместо того чтобы смутиться, стал

смеяться. И она стала смеяться вместе с ним.

Они пили чай и говорили о художнике Сарьяне. В дверь постучал старик

Шарогородский.

Оказалось, Лимонов знал имя Шарогородского по чьим-то рукописным

запискам и из чьих-то хранящихся в архиве писем. Шарогородский книг

Лимонова не читал, но слышал его фамилию, она обычно упоминалась при

газетных перечислениях пишущих на военно-исторические темы.

Они заговорили, заволновались, обрадовались, ощутив общность, и в

разговоре их замелькали имена Соловьева, Мережковского, Розанова, Гиппиус,

Белого, Бердяева, Устрялова, Бальмонта, Милюкова, Евреинова, Ремизова,

Вячеслава Иванова.

Женя подумала, что два этих человека словно подняли со дна затонувший

мир книг, картин, философских систем, театральных постановок...

А Лимонов вдруг вслух повторил ее мысль:

- Мы с вами словно Атлантиду со дна моря подняли.

Шарогородский грустно кивнул:

- Да, да, но вы лишь исследователь русской Атлантиды, а я житель ее,

вместе с ней опустился на океанское дно.

- Что ж, - сказал Лимонов, - война кое-кого подняла из Атлантиды на

поверхность.

- Да, оказалось, - проговорил Шарогородский, - что создатели Коминтерна

в час войны ничего лучшего не придумали, как повторить: священная русская

земля.

Он улыбнулся.

- Подождите, война кончится победой, и тогда интернационалисты объявят:

"Наша матушка-Россия всему свету голова".

Странная вещь, Евгения Николаевна ощущала, что они говорят так

оживленно, многословно, остроумно не только потому, что обрадовались

встрече, нашли близкую им обоим тему. Она понимала, что оба они - и совсем

старый и очень пожилой - все время ощущают, что она слушает их, она

нравилась им. Как это все же странно. И странно то, что ей это совершенно

безразлично и даже смешно, и в то же время совсем не безразлично, а

приятно.

Женя смотрела на них и думала: "А ведь понять себя невозможно... Почему

мне так больно за прошлую жизнь, почему мне так жалко Крымова, почему я

неотступно думаю о нем?"

И так же, как когда-то ей казались чужими коминтерновские немцы и

англичане Крымова, сейчас она с тоской и враждебностью слушала

Шарогородского, когда он насмешливо заговорил о коминтерновцах. Тут и

лимоновская теория авитаминоза не поможет разобраться. Да и нет в этих

делах теории...

И вдруг ей показалось, что она все время думает и тревожится о Крымове

лишь потому, что тоскует по другому человеку, о котором, казалось, почти

совсем не вспоминает.

"Да неужели я действительно люблю его?" - удивилась она.

Ночью небо над Волгой очистилось от туч. Медленно плыли под звездами

холмы, расколотые густой тьмой оврагов.

Изредка проносились метеоры, и Людмила Николаевна беззвучно

произносила: "Пусть Толя останется жив".

Это было ее единственное желание, больше она ничего не хотела от

неба...

Одно время, еще учась на физмате, она работала вычислительницей в

Астрономическом институте. Тогда она узнала, что метеоры движутся

потоками, встречающими Землю в разные месяцы, - персеиды, ориониды,

кажется, еще геминиды, леониды. Она уже забыла, какой поток метеоров

встречается с Землей в октябре, в ноябре... Но пусть Толя будет жив!

Виктор упрекал ее в том, что она не любит помогать людям, плохо

относится к его родным. Он считает, - захоти Людмила, Анна Семеновна жила

бы с ними и не осталась бы на Украине.

Когда двоюродного брата Виктора выпустили из лагеря и направляли в

ссылку, она не хотела пустить его ночевать, боялась, что об этом узнает

домоуправление. Она знала: мать помнит, что Людмила жила в Гаспре, когда

отец умирал, и Людмила не прервала отдыха, приехала в Москву на второй

день после похорон.

Мать иногда говорила с ней о Дмитрии, ужасалась тому, что произошло с

ним.

"Он был мальчиком правдивым, прямым, таким он оставался всю жизнь. И

вдруг шпионаж, подготовка убийства Кагановича и Ворошилова... Дикая,

страшная ложь, кому нужна она? Кому нужно губить искренних, честных?.."

Однажды она сказала матери: "Не можешь ты полностью ручаться за Митю.

Невинных не сажают". И сейчас ей вспоминался взгляд, которым посмотрела на

нее мать.

Как-то она сказала матери о жене Дмитрия:

- Я ее всю жизнь терпеть не могла, скажу тебе откровенно, я и теперь ее

терпеть не могу.

И сейчас ей вспомнился ответ матери:

- Да ты понимаешь, что это все значит: сажать жену на десять лет за

недонесение на мужа!

Потом ей вспомнилось, она как-то принесла домой щенка, найденного на

улице, и Виктор не хотел взять этого щенка, и она крикнула ему:

- Жестокий ты человек!

А он ответил ей:

- Ах, Люда, я не хочу, чтобы ты была молода и красива, я одного хочу,

чтобы у тебя было доброе сердце не только к кошкам и собакам.

Сейчас, сидя на палубе, она вспоминала, впервые не любя себя, не желая

обвинять других, горькие слова, которые ей пришлось выслушать в своей

жизни... Когда-то муж, смеясь, сказал по телефону: "С тех пор, как мы

взяли котенка, я слышу ласковый голос жены".

Мать ей как-то сказала: "Люда, как это ты можешь отказывать нищим, -

ведь подумай: голодный просит у тебя, у сытой..."

Но она не была скупой. Она любила гостей, ее обеды были знамениты среди

знакомых.

Никто не видел, как она плакала, сидя ночью на палубе. Пусть, пусть она

черства, она забыла все, что учила, она ни к чему не пригодна, она никому

уже не может нравиться, растолстела, волосы серые от седины, и высокое

давление, муж ее не любит, поэтому она и кажется ему бессердечной. Но лишь

бы Толя был жив! Она готова все признать, покаяться во всем плохом, что ей

приписывают близкие, - только бы он был жив!

Почему она все время вспоминает своего первого мужа? Где он, как найти

его? Почему она не написала его сестре в Ростов, теперь-то не напишешь -

немцы. Сестра бы ему сообщила о Толе.

Шум пароходной машины, подрагивания палубы, всплеск воды, мерцание

звезд в небе, - все смешалось и слилось, и Людмила Николаевна задремала.

Приближалось время рассвета. Туман колыхался над Волгой, и казалось,

все живое утонуло в нем. И вдруг взошло солнце, - словно взрыв надежды!

Небо отразилось в воде, и темная осенняя вода задышала, и солнце словно

вскрикивало на речной волне. Береговой откос был круто просолен ночным

морозом, и как-то особенно весело смотрели среди инея рыжие деревья.

Налетел ветер, исчез туман, мир стал стеклянный, пронзительно прозрачный,

и не было тепла ни в ясном солнце, ни в синеве воды и неба.

Земля была огромна, и даже лес на ней не стоял без края, видны были и

начало его и конец, а земля все длилась, тянулась.

И таким же огромным и вечным, как Земля, было горе.

Она видела ехавших в Куйбышев в каютах первого класса наркоматовских

руководителей, в бекешах защитного цвета, в шапках из серого полковничьего

каракуля. В каютах второго класса ехали ответственные жены, ответственные

тещи, по чину обмундированные, словно имелась особая форма для жен, своя

для тещ и свекровей. Жены - в меховых шубках, с белыми пуховыми платками,

тещи и матери - в синих суконных шубах с черными каракулевыми воротниками,

с коричневыми платками. С ними ехали дети со скучными недовольными

глазами. Через окна кают видны были продукты, следовавшие вместе с этими

пассажирами, - опытный глаз Людмилы легко определял содержимое мешков; в

кошелках, в запаянных банках, темных больших бутылках с засургученными

горлышками плыли вниз по Волге мед, топленое масло. По отрывкам разговоров

гулявших по палубе классных пассажиров ясно было, что их всех занимает и

волнует идущий из Куйбышева московский поезд.

Людмиле казалось, что женщины безразлично смотрят на красноармейцев и

лейтенантов, сидящих в коридорах, точно у них не было на войне сыновей и

братьев.

Когда передавали утреннее сообщение "От Советского Информбюро", они не

стояли под рупором вместе с красноармейцами, пароходными матросами, а,

щурясь заспанными глазами на громкоговоритель, пробирались по своим делам.

От матросов Людмила узнала, что весь пароход был дан для семей

ответственных работников, возвращающихся через Куйбышев в Москву, и что в

Казани по приказу военных властей на него произвели посадку воинских

команд и гражданских лиц. Законные пассажиры устроили скандал,

отказывались пустить военных, звонили по телефону уполномоченному

Государственного Комитета Обороны.

Нечто непередаваемо странное было в виноватых лицах красноармейцев,

едущих под Сталинград и чувствующих, что они стеснили законных пассажиров.

Людмиле Николаевне казались невыносимыми эти спокойные женские глаза.

Бабушки подзывали внуков и, продолжая разговор, привычным движением совали

во внучачьи рты печенье. А когда из расположенной на носу каюты вышла на

палубу прогуливать двух мальчиков приземистая старуха в шубе из колонка,

женщины торопливо кланялись ей, улыбались, а на лицах государственных

мужей появлялось ласковое и беспокойное выражение.

Объяви сейчас радио об открытии второго фронта, о том, что прорвана

блокада Ленинграда, - никто из них не дрогнет, но скажет им кто-либо, что

в московском поезде отменен международный вагон, и все события войны будут

поглощены великими страстями мягких и жестких плацкарт.

Удивительно! Ведь Людмила Николаевна своим обмундированием - серой

каракулевой шубой, пуховым платком, походила на пассажиров первого и

второго класса. Ведь недавно и она переживала плацкартные страсти,

возмущалась, что Виктору Павловичу для поездки в Москву не дали билета в

мягкий вагон.

Она рассказала лейтенанту-артиллеристу, что ее сын, лейтенант

артиллерист, лежит с тяжелыми ранениями в саратовском госпитале Она

говорила с больной старухой о Марусе и о Вере, о свекрови, пропавшей на

оккупированной территории. Ее горе было такое же, как горе, вздыхавшее на

этой палубе, горе, которое всегда находило свою дорогу от госпиталей, от

фронтовых могил к деревенским избам, к стоящему на безымянном пустыре

безномерному бараку.

Уходя из дома, она не взяла с собой кружку, не взяла хлеба; казалось,

что она всю дорогу не будет ни есть, ни пить.

Но на пароходе с самого утра ей мучительно захотелось есть, и Людмила

поняла, что ей круто придется. На второй день пути красноармейцы,

сговорившись с кочегарами, сварили в машинном отделении суп с пшеном,

позвали Людмилу и ей налили в котелок супа.

Людмила сидела на пустом ящике и хлебала из чужого котелка чужой ложкой

обжигающий суп.

- Хорош супчик! - сказал ей один из кашеваров и, так как Людмила

Николаевна молчала, задорно спросил ее: - А не так разве, не наваристый?

Именно в этом требовании похвалы, обращенном к человеку, которого

красноармеец накормил, и ощущалась простодушная широта.

Она помогла бойцу заправить пружину в неисправный автомат, чего не мог

сделать даже старшина с орденом Красной Звезды.

Людмила Николаевна, прислушавшись к спору лейтенантов-артиллеристов,

взяла карандаш и помогла им вывести тригонометрическую формулу.

После этого случая лейтенант, звавший ее "гражданочкой", неожиданно

спросил, как ее зовут по имени и отчеству. А ночью Людмила Николаевна

ходила по палубе.

Река дышала ледяным холодом, из тьмы налетал низовой, безжалостный

ветер. А над головой светили звезды, и не было утешения и покоя в этом

жестоком, из огня и льда небе, стоявшем над ее несчастной головой.

Перед приходом парохода во временную военную столицу капитан получил

распоряжение продлить рейс до Саратова, погрузить на пароход раненых из

⇐ Предыдущая 27 28 29 30 313233 34 35 36 Следующая ⇒