Благовещение

Благовещение

Зима выдалась для Анны трудная: приходилось жить, что называется, на три фронта - работа, семья сына, где никак не могли обойтись без ее помощи, и храм Божий, без которого не могла обойтись сама Анна. Существовал еще один фронт, четвертый, - это ее собственный дом и затянувшееся нездоровье, но на это времени и сил уже совсем не оставалось. И окна ее квартиры по вечерам оставались темными, а Анна, на ходу глотая таблетки и туго перетягивая ноющую поясницу, с утра до вечера сновала немудреное житейское полотно.
Хуже всего было то, что разладился привычный молитвенный строй. Анна реже бывала на службах и меньше молилась дома, и от этого было смутно и тревожно на душе, и все больше чувствовала она себя несостоятельным должником, не имеющим даже надежды в скором времени возвратить долг.
Дни сыпались один за другим, как горох из прохудившегося мешка. Приближался Великий пост, и внутреннее смятение грозило уже перейти в состояние мрачного, усталого уныния. Анна пробовала молиться по ночам, но усталость валила ее с ног намного раньше, чем она успевала вычитать все, что, как она полагала, составляло ее норму и было необходимо для спасения ее многогрешной души. О том, чтобы выдержать свое великопостное правило, Анна уже и не помышляла.
...На вечернюю службу в Прощеное воскресение Анна шла, толкая перед собой коляску с полуторогодовалой внучкой. Внизу на поддоне были свалены кульки и пакеты - пришлось побегать по магазинам. Коляска тяжело вязла в снегу, Анна порядком устала за день и шла медленно - все равно к началу никак не успеть. Сколько ни старалась она согреть душу воспоминаниями о том, как высоко и торжественно напутствует Церковь уходящих в долгое странствие Великого поста, внутри была только рассеянная, раздерганная пустота, как в доме, из которого вывезли все вещи.
Как неуловимо и таинственно меняется храм в последний вечер перед Великим постом. Черный цвет завесы на царских вратах, черный атласный блеск аналойников, облачений служащих, косынок на головах прихожанок строго замыкает внутреннее пространство храма и отделяет его от внешнего, занятого самим собой мира. Стены храма, уставшие от электрического освещения, оживают в живом свете свечей, и все пространство и сама атмосфера храма словно напрягаются в великом ожидании. Строже становятся лики святых на иконах. И прихожане, еще утром чуть беспечные, чуть суетливые, стоят, похожие на новобранцев за пять минут до команды: "По машинам". И это уже не разноликая толпа, а собор людей, готовых нести трудный подвиг покаяния ради великого чуда обновления души, смывающей с себя пыль и грязь житейских дорог.
И едва Анна переступила порог храма, это всеобщее, соборное единение захватило ее, примкнуло к стоявшим в храме, объединило в молитвенном порыве прежде даже, чем она успела раздеть Катюшку и встать в уголке. И она уже точно знала, что получит ответ на измучившие ее вопросы.
Батюшка вышел на амвон, оглядел всех пристально, изучающе, будто видел в первый раз, и заговорил:
- Вступаем, братья и сестры, в Великий пост. Дивное и страшное время... Дивное - потому что не измерить человеческими мерками и не описать человеческими словами радости подвизающегося подвигом верным. И этой радости всем вам желаю. Не жалейте себя. Не торопитесь вперед Господа оправдывать свои немощи. Знает Он, сколько каждый из вас понести может. Не требует Он подвига сверх силы. Кто из вас не щадит малости своих детей... внуков, кто постарше? Вас ли не пощадит Отец Небесный... Спросите: а зачем тогда пост, если Господь и так знает наши немощи? Нужен, братия и сестры, ох как нужен. Только так мы можем очистить наши души от греха, что скапливается в нас, как пыль и грязь скапливается в наших жилищах, если мы не убираем их вовремя. Время пришло, братия и сестры, омыть души. Обо всех неправдах наших поплачем перед Господом, принесем искреннее покаяние, чтобы войти в радость Воскресшего Господа. Не замедлит Он, не отвернется от души, искренне кающейся. Милостив Господь. Древние отцы говорили, что все море человеческого греха не превозможет и единой капли милосердия Божия. Войдем же в себя - возвратимся к Отцу из страны далекой. Ведь Он уже вышел на дорогу и ждет нас...
Батюшка судорожно вздохнул и торопливо зашарил рукой в кармане, ища платок. Большое круглое лицо его чуть кривилось от слезной судороги, а стекла очков затуманились от внезапно вскипевших слез. Батюшка промокнул глаза платком, отер стекла очков, чуть постоял, наклонив голову и что-то разглядывая на полу, словно ища подсказки. Выпрямился - и снова оглядел всех строгим, пронизывающим взглядом.
- А почему - страшное? Господь же ждет! Радоваться надо! Почему - страшное? А потому, братия и сестры, что страшно провести это время не так, как ждет от нас Милосердый Господь. Вот уже за неделю стали ко мне подходить и спрашивать: "Батюшка, а вот это можно постом есть? А вот это? А читать что? Батюшка, а сколько поклонов надо класть?" И никто не спросил: а что сделать нужно ближнему? Как проявить любовь к Господу делами своими? И получается: живут две соседки на этаже, каждая в своей квартире поклоны кладет, следит, чтобы еда была самая-самая постная. И на службы ходят - а друг с другом вот уже год как не разговаривают. Вот отчего, братия и сестры, да избавит вас Господь. Чтобы не отравил враг человеческий сердца ваши тонкой лестью духовного благополучия, этакого духовного комфорта: мол, вот я какой... или какая... Все соблюдаю, сколько пощусь, сколько молюсь, а люди вон у мясных прилавков толпятся, лба не перекрестят. А в это время где-то рядом, может быть, кто-то болен, или в горе, или запутался в житейских дрязгах. А нам и дела нет - у нас все в порядке: на службы ходим, хлеб да картошку едим без масла, и Писание читаем. Да не будет так. Время сейчас трудное. Многие страждут. И может быть, кому-то из вас не удастся лишний раз в храм прийти, хотя душа и рвется в дом Божий. Не скорбите. Творите добро ближним и дальним, приносите им утешение и Благую весть о Господе нашем Иисусе Христе, Распятом за нас и Воскресшем нас ради и нашего ради спасения. Да благословит вас Господь. Аминь.
Это был ответ. И вразумление. Перед мысленным взором Анны, как на волшебном многомерном экране, в одно мгновение, предстали картины ее прошлой зимы. Разом обозначились и долгие часы молитвы, и люди, близкие, и дальние, и совсем незнакомые, которые о чем-то просили ее, которым нужна была ее, именно ее, Анны, помощь, к которым она не пришла, не позвонила, не помогла, не утешила, не ободрила, оберегая вот этот самый духовный комфорт. Только сейчас она поняла, сколько греховного самодовольства, тщеславного самовозношения примешивалось к ее самовольным подвигам, каким тонким ядом фарисейской гордыни отравил враг лучшие ее минуты.
Одевая в уголке притвора изрядно уставшую и начинавшую уже капризничать Катюшку, она жадно вглядывалась в лица прихожан, отходящих от креста и икон. Они были прекрасны, в них сияли отблески Небесного Света. Все лучшее, что есть в человеке, все, чем одарил Свое любимое создание Всемогущий Господь, проявилось в них в эти минуты.
Припомнилось, как в прошлом году она все собиралась подойти к батюшке - посоветоваться, попросить благословения, но, глядя на плотным кольцом окруживших батюшку прихожан, все откладывала: мол, и так все знаю, все читала, чего зря время отнимать - пусть лучше с ними побеседует. Анне стало нестерпимо стыдно.
Подошла старенькая баба Зина:
- Прости меня, старую. Может, чем обидела когда. Вот видишь, все клюшкой стучу - мочи нет, ноги болят, вот и топчусь туда-сюда. Поди, молиться мешаю.
Анна всхлипнула, обхватила бабу Зину руками. Прижалась к ней, как к матери, и, хлюпая носом, смешно тыкаясь ей в висок очками, целовала ее сморщенные, пергаментные щечки и просила, как просят о помиловании:
- Это ты меня прости, бабуля, прости... За все прости...
- Бог простит, - баба Зина отвечала смущенно, но душой угадывала порыв Анны и щедро, по-русски отвечала на него. - Бог простит. А ты поди, поди ужо, вон дите-то совсем стомилось. Бог-то простит, простит...
...Анна не ушла из храма, пока не попросила прощения у всех.
Теперь наперекор житейской суете и неизбывной, ставшей словно частью ее самой усталости, назло всем болячкам в душе Анны, в самой сокровенной ее глубине, недоступной ничему внешнему, цвела мирная, благодатная тишина и жила одна-единственная молитва, которая изредка срывалась с губ:
- Господи, не отвержи меня от Лица Твоего и Духа Твоего Святого не отыми от меня.
В эти слова вмещалось все, потому что Анна знала, что только помощью Божией держится сейчас ее жизнь, и боялась только одного: вот, отнимется сейчас от нее эта помощь - и не сможет она дальше тянуть свой возок. И помощь приходила - то через родных и знакомых, то от коллег по работе, то неожиданным благодатным утешением, снимавшим чрезмерную напряженность. И все же какая-то смутная непроявленность чего-то самого главного, какое-то вроде бы беспричинное беспокойство по временам томило ее. Она искала и не находила еще каких-то очень важных и непременных слов, какого-то внутреннего убеждения, без которого, чувствовала она, ее теперешнее мирное состояние было непрочным, ненадежным. Раз получив урок, она теперь придирчиво вслушивалась в себя, ища неправду в своем новом великопостном бдении. Спрашивала совета у батюшки, и он, проницательно вглядываясь в ее осунувшееся, постаревшее лицо, говорил всегда одно: "Терпи, терпи, матушка. Господь вразумит, когда время придет".
Недели за две до Благовещения из роддома вернулась невестка с новорожденной дочкой - Машенькой. И хотя хлопот еще больше прибавилось (роды были трудные, и молодую маму нужно было беречь от всех тяжелых работ по хозяйству), Анна была счастлива: Бог дал, все закончилось благополучно, и в доме появился еще один маленький звоночек. Правда, не совсем было ясно, как все сложится дальше, как она сможет совместить все это с работой, но пока на две недели другая бабушка забрала Катю к себе, и Анна получила неожиданную передышку. Она привела в порядок дом, разгребла завалы на работе и конечно же пользовалась любой возможностью, чтобы пойти в храм. Она торопилась наверстать упущенное и жадно впитывала покаянную печаль великопостных служб, придирчиво копалась в себе, выискивая то самое главное, что притаилось где-то глубоко, в неосознанных глубинах души, из-за чего снова и снова впадала она в большие и малые прегрешения. Ей казалось, что надо только найти и выдернуть этот корешок - и тогда... "А что тогда? - в который раз обрывала она сама себя. - Что тогда? Грешить что ли совсем не будешь? Думаешь, крылышки за спиной вырастут?" Анна понимала, что опять ее заносило куда-то не туда, горячо каялась перед образами и просила вразумления.
...Приближался светлый праздник Благовещения. Для Анны тот день был особый - много лет втайне от всех в этот день она праздновала день рождения своей души.
Не понаслышке, не из книг знала Анна, что существует такое страшное состояние - смерть души: не ведающая своего Творца, она томится, съеживается и засыхает, как засыхает и мертвеет ветка, оторванная бурей или злой рукой от родного ствола. Добрых двадцать лет промаялась она с омертвевшей душой в обезбоженном, обезжизненном, обессмысленном мире. И до сих пор, спустя много-много лет, чувство нездешнего страха пронизывало все ее естество при мысли: а что стало бы с ней, отчаявшейся, надломленной, несбывшейся, не случись в ее жизни та далекая весна?
Многое ушло из памяти, отболело и отвалилось, как поджившая болячка, но эта радость обретения Небесного Отечества была истоком ее в полном смысле второй жизни, второго рождения.

* * *

Тогда тоже март торопился передать полномочия апрелю, завершив порученное от века дело. Только тогда было много солнца, и город захлебывался в весеннем половодье. Они брели по раскисшему, затопленному проспекту в районе - новостройке, уже не разбирая дороги, не обходя луж и наплывов глинистого грунта. Они беспечно месили грязь и снег, радуясь весне, солнцу, жизни, возвращению в дружбу, чуть было совсем не заглохшую в сумасшедшем мелькании будней.
Дружили они втроем, с первых дней студенчества, и была эта дружба даром Небесным, неподвластным житейским обстоятельствам. И сколько ни разводила их жизнь по разным дорогам, они возвращались друг к другу, как возвращаются из дальнего путешествия, и щедро делились добытыми в нелегкой борьбе с жизнью сокровищами мысли и сердца. В том году им исполнилось по сорок, и они снова собрались за одним столом. Первым словом их к Анне было слово о Боге...
Трудно вмещалось это слово в уме и сердце Анны, закосневших в трехмерных реальностях видимого мира. Всю зиму она читала и перечитывала старенькое бабушкино Евангелие, хранившееся в доме в память о ней. Прочитанное казалось ей удивительной сказкой, но в этой сказке не было привычного счастливого конца. Ее Герой умирал на Кресте, полагая душу за други своя. Это Анна понимала и не раз обливалась неожиданными слезами (сколько же лет она не плакала?), читая о страданиях Спасителя. Но дальше рассудок упрямым ослом пятился назад: как можно умереть и воскреснуть?! Неужели те, кто писал эту книгу, никогда не давали последнего целования умершему? Не ощущали могильного холода закостеневших рук покойного, не видели мертвых глаз, запечатанных печатью безвозвратной утраты. "Нет! Нет! Нет! Этого не может быть", - протестовало все внутри, но первые подснежники грядущего обновления души уже расцветали в глазах помолодевшей, оживающей Анны...
...В тот день их было двое и они шлепали по лужам, и говорили, говорили, говорили. О том, что Бог есть, о том, что Он воскрес, о том, что Его Любовью создан этот прекрасный мир, дарована Вечная жизнь прощенному человеку. Анна принимала это, как принимает школьник объяснение учителя, но тут же возвращалась к своему:
- Ну как, скажи ты мне, Он мог воскреснуть? И где Он сейчас? Ну где Он там может быть? - тыкала она пальцем в голубое небо с разбушевавшимся солнцем.
- Он - рядом, и, наверное, улыбается сейчас, глядя на тебя, - шутила подруга, ободряя Анну взглядом, в котором, однако, таилась и тревога. - Вспомни, ты сама рассказывала, как трудно тебе было и как все в конце концов кончалось благополучно. Разве не чувствовала ты, что Кто-то очень Добрый и очень Любящий брал тебя за руку и осторожно вел по краю пропасти? Отпусти Он твою руку - и что было бы с тобой?
Анна соглашалась и тут же рассказывала снова и снова о том, как это было. Подруга - в который раз! - терпеливо слушала, понимая, что радость избавления от беды заставляет помногу раз возвращаться к пережитому. Она рассказывала и о чудесной помощи ей самой - и Анна, веря и не веря, радостно соглашалась... и снова срывалась на свое:
- Не знаю... Меня, наверное, Господь не призвал. Нет, не понимаю. Не вме-ща-ю, - кричала она в небо. - Господи, призови, помоги!
- Надо говорить: "Верую, Господи, помоги моему неверию". Помнишь, как в Евангелии?
- Верую, Господи, помоги моему неверию! - послушно повторяла Анна.
...Целую неделю она носила это в себе, ум ее напрягался в запредельном усилии, и, ощущая на груди непривычную тяжесть недавно надетого креста, она упрямо повторяла: "Верую, Господи, помоги моему неверию".
Тот день, 7 апреля, начинался как самый обыкновенный будний день, разве что на работу она ехала чуть позже, чем обычно. Она сидела в троллейбусе, привалившись к оконному стеклу, и рассеянно смотрела на залитый солнцем город. Вошедшая на остановке молодая женщина попросила пробить талончик. Анна потянулась к компостеру и почувствовала, как мягко перелилась по шее и груди цепочка и крест, словно живой, слегка царапнул кожу. На ум вдруг пришла по-школьному простенькая мысль: "А как Он знает, кто носит крест, а кто - нет? Может, там есть приборы специальные? Как у этих самых энлэошников?"
Да, лукавое было время. Система еще мощно катила по головам катком воинствующего безбожия, еще казалась могущественной и незыблемой, а где-то в сокровенных глубинах ее хитроумные жрецы, уже знавшие о неизбежности краха, исподволь готовили новую волну поганизации России. Недели не проходило, чтобы не появлялись новые слухи об НЛО, барабашках, целителях, магах, прорицателях. Точно дозированными порциями запускалось это в какие-то местные газетки и тут же лесным пожаром охватывало всех и вся. И вроде бы расчет был точный: слепые примут новых поводырей и уйдут с ними еще дальше от Того, Кого семьдесят лет упорно гнали из России лукавые жрецы. Но Тот, Кого гнали, не собирался уходить...
...Анна все также сидела у своего окошка и прижимала крест к груди. Новая мысль поразила ее: если она носит крест и Он знает об этом, значит, и она уже принадлежит к тем, кого в Евангелии называют непривычным словом - званые. Званые... Званая - значит, и ее позвали, не забыли? Анна замерла с невидящими, застывшими глазами: что сдвинулось, раскрылось внутри - и незнакомая, тихая, светлая радость затопила все в ней и вокруг, брызнула из глаз слезами небывалого счастья.
И не стало больше никаких недоуменных вопросов: никак не мог не воскреснуть Тот, Кто входил сейчас в ее скукоженную, иссохшую душу такой полной, такой оживотворяющей радостью. И как можно было думать, что не мог воскреснуть Тот, Который единым прикосновением возвращал в жизнь сухую, оторванную ветку?
Анна плакала навзрыд, не скрываясь и ничуть не стесняясь окруживших ее людей. Она всхлипывала, размазывала слезы по щекам и, счастливо улыбаясь, твердила:
- Есть, есть Бог. Он всех любит... всех зовет. И меня призвал! Призвал!
Вечером она позвонила подруге и, не сказав даже "здравствуй", выпалила:
- Он меня призвал, слышишь? Призвал.
И захлебываясь словами, перескакивая, повторяясь, поведала, что произошло с ней в этот день.
- Дружочек, я так рада за тебя, это так удивительно, - подруга тоже разволновалась и говорила так, как говорят люди, потрясенные до глубины души. - Ты знаешь, это великое... великое чудо, ты сама еще не понимаешь, какое... Ты знаешь, какой сегодня праздник?
- Какой праздник? А, это в церкви, да? А какой?
- Сегодня Благовещение. Открывай Евангелие и читай. С Богом, дружочек. Я так рада за тебя.
Так началась новая жизнь Анны. Жизнь в Боге.

* * *

Много раз с тех пор встречала Анна этот праздник, и всякий раз как будто заново, неспешно, мало-помалу открывалась для нее тайна Благовестия. Каждый раз после праздника ей казалось, что вот теперь-то она поняла самое главное, но проходил год, наступал заветный весенний день, к которому она начинала готовиться задолго, - и праздник снова застигал ее врасплох, приоткрывая неведомые, захватывавшие дух глубины. Анна давно оставила попытки проникнуть в них умом, постичь их холодной логикой рассудка, хотя и умом ее Господь не обделил, и она вполне могла считать себя интеллигентом - "человеком умственного труда". Какое-то глубокое, интуитивное и не вполне осознанное чувство не позволяло ей задавать вопросов, "изучать предмет", как тогда говорили. И повинуясь этому безошибочному инстинкту души, она довольствовалась тем, что ей открывалось в церкви, в молитвах, в мгновенных прозрениях, которые всегда приходили неожиданно и оттого были особенно дороги и радостны. И с каждым новым открытием душа все больше изумлялась и трепетала перед величием тайны Боговоплощения, перед непостижимой чистотой и смирением Той, Которая послужила этой тайне. "Се, раба Господня. Да будет Мне по глаголу Твоему". Какие тихие, простые, обыкновенные слова! Но если собрать все самое прекрасное, что сотворил человек за две тысячи лет, все самое высокое и героическое, не превозможет оно по красоте и величию этих простых слов, от которых в радостном изумлении дрогнула Вселенная. И все, что произошло на земле за это время, все, чем кичится человеческая история, все, что еще случится в веках, никогда не перевесит чаши весов, на которой будут лишь этот благословенный день и те три страшных и великих дня, когда страдал на Кресте, умер и воскрес Бог, сошедший на землю, чтобы возвести человека на Небо.
Так в храме ее души созидалась год за годом мысленная икона Благовещения. Какие-то части ее были прописаны отчетливо, что-то только намечалось, только-только проступало сквозь радужное многоцветие мыслей и чувств, что-то уже обветшало и требовало реставрации, но было одно белое пятно, на которое не ложились никакие краски: почему так близко сошлись в церковном круге ликующее Благовещение и Страстная седмица? Анна понимала, что нет ничего случайного в Церкви, где все промыслительно строилось Святым Духом, что помимо простенького счета до девяти есть в этом какой-то высший смысл, какая-то еще не раскрывшаяся перед ней тайна. И терпеливо ждала.
Дня за три до праздника позвонила подруга - третья "вершинка" их "треугольничка". Напомнила, что она скоро именинница, что, как всегда, соберутся друзья.
- Не знаю, - неуверенно ответила Анна. - Не знаю. Наверное, не получится. Прости, ты же знаешь, что я крепко связана сейчас.
- Как это - "не знаю"? - закипела подруга. - Тебя уже год не видно. Ну сколько можно? Посмотри на себя, в кого ты себя превратила - бабка в платочке. И ребята твои тоже хороши - нельзя же так заедать чужую жизнь. Знать ничего не знаю, делай, что хочешь, но чтобы была! Ну пойми же в конце концов: ты же еще молодая, интеллигентная женщина, у тебя должна быть и своя какая-то жизнь.
Анна слушала и смотрела на себя в зеркало - оно висело рядом с телефоном - и видела старое, усталое, давно забывшее о косметике лицо, кое-как собранные на затылке здорово поседевшие волосы, желтые тени под безрадостными, загнанными глазами. И ей стало нестерпимо жалко себя. Перед мысленным взором ее стояли подруги - рядом с ними она действительно бабка, старуха. Она наскоро закончила разговор и уткнулась в подушку. Вслед за жалостью к себе пришла обида на других: конечно, удобно, когда она все тянет на себя, и никому дела нет, что из последних сил. И много еще обидных и злых мыслей пришло в голову. Они, должно быть, жили в ней и раньше, где-то глубоко в подсознании, как крысы живут в подполье. И сейчас, потревоженные, они накинулись на нее, как крысы бросаются на ослабевшую жертву...
Весь вечер Анна лихорадочно приводила в порядок свою порядком запущенную одежду, жилье. Спохватилась она только тогда, когда за стеной у соседей часы начали отбивать полночь. Она привычно встала перед иконами, но молитвы не получилось: слова слетали с губ пустым звуком, не наполняясь горением сердца, и обрывки мыслей крутились в бешеном хороводе, и на душе был тоскливый, тягучий сумрак.
Ночью ей приснилась мать. Молодая, сильная, красивая, почти незнакомая. Она подвязывала кусты помидоров к колышкам. Рядом на дорожке дремала любимая собака Анны. В углу за сеткой бродили ленивые, сытые куры. Кошка Морковка умывалась на пороге кухни. В песке у калитки возились сыновья Анны, еще совсем маленькие, какими она с трудом могла их припомнить - теперь у них уже у самих такие же детки. Сад был похож и не похож на их подмосковный участок: деревья, кусты, постройки - все на своих местах, и все не так. Во всем была удивительная гармония и красота, какая-то чистая, не искаженная увяданием и умиранием полнота жизни.
- Мама, как хорошо-то у тебя здесь! Как это ты все успеваешь? У меня вот ничего не получается.
Мать посмотрела на нее строго, требовательно, но ответила неожиданно ласково:
- Крестом и любовью дочка. Крестом и любовью...
Анна проснулась и долго смотрела на материнский портрет. На нем мать тоже была молодая и красивая, но совсем не такая, как во сне. И снова, как тогда в храме, единым взглядом, на едином дыхании увидела она всю жизнь матери, отданную отцу, Анне, ее, Анны, детям, больным и немощным близким и родным - отданную без остатка, без сомнения, без тени сожаления, буднично и просто, как отдают ничего не значащую вещь. И так же просто, буднично принятую - как должное, без громких, а подчас и без всяких слов благодарности.
Радость неожиданной встречи и жгучее чувство непоправимой вины разом смыли вчерашнее наваждение, и последний день перед праздником Анна провела спокойно. Закончив дела, она устроилась на диване с книжкой, которую любила читать постом. Это было репринтное издание старинного "Сказания о земной жизни Пресвятой Богородицы".
Рассматривая старинные гравюры, перечитывая страницу за страницей, Анна все дальше уходила от сегодняшнего дня и мысленно приближалась к древнему Назарету. Ей захотелось еще зримее представить себе селение, где в бедном доме жила Пречистая Дева - воспитанная в Иерусалимском храме девушка, почти девочка, давшая странный, неслыханный обет Богу и по послушанию Божественной воле принятая в дом старым плотником в качестве мнимой жены. Анна достала с полки иерусалимский альбом, недавно подаренный крестницей. Сложная архитектура храмов, построенных на святых местах, мешала, дробила чуть забрезжившее видение, и Анна вернулась к книге.
Неожиданная мысль - будто иголка кольнула - пронзила ее: ведь Эта Дева, Которую старшая родственница Ее Елизавета уже нарекла Матерью Бога, вернулась из Горнего в дом Иосифа, и скоро всем стала очевидна перемена, происшедшая в Ней. Как же тяжко было Ей таить благодатную радость и переносить угрюмые, хмурые взгляды старца, терзаемого "бурей помышлений сумнительных"! Как тяжко было идти к колодцу за водой под нескромными взглядами односельчан! Какой страх испытывала Она, зная жестокий обычай наказывать прелюбодейство смертью! И как страдала Ее чистая душа от мнимого позора, который тенью ложился на Ее имя и имя Ее нареченного супруга! И ни слова, ни малейшей попытки оправдаться. Почему? Разве нельзя было все объяснить хотя бы Иосифу?
И открылась Истина, и была она проста и светла, как жизнь Девы и Матери из Назарета: не рабской покорностью, не страхом, не законническим послушанием было Ее непостижимое смирение - то было великое смирение Любви, отдающей себя без остатка и ничего не требующей, не ждущей взамен. То был ответ на превосходящую все земное Любовь Божию к Своему творению. Ответ, который веками, поколение за поколением вынашивало, взращивало в себе человечество. И без этого ответа немыслимо было Спасение. И потому Любовь, Крест и Воскресение - всегда рядом, и нельзя принять одно и отвергнуть другое.
Нельзя принять Любовь Божию и отвергнуть Крест, потому что всякий, сберегающий душу свою, ища своего, теряет ее. И Крест без Любви и доверия к Небесному Отцу, без самоотверженной решимости исполнить волю Его, а не свою - не поднять, не вынести слабому человеку без укрепляющей благодати, которая не может сойти в сердце, не согретое любовью. И потому житейские скорби и труд только тогда становятся благодатным крестом, когда просто и смиренно принимает их человек во Славу Его и трудится в поте лица, чтобы исполнить святую волю Его. И потому истинное добро только то, что творится ради Господа и скромным даром приносится людям - меньшим братьям Его - во имя Его. И потому "нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих" - это не только о героях и святых, но и о каждом, даже самом неприметном человеке, потому что каждый может отдать свое время, свои силы, всю свою жизнь - капля за каплей, минуту за минутой - своим ближним и дальним. И не надо ничего сберегать для себя, потому что сохраняешь лишь то, что отдаешь.
...И снова пришли благодатные слезы - радость и благодарность не вмещались в душу. Стоя на коленях перед иконами, Анна повторяла и повторяла:
- Богородице Дево, радуйся...
...Пора было собираться в храм: наступал великий праздник - Благовещение.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 Следующая ⇒