Ситуации.

Ситуации.

Как часто мы не замечаем того что происходит вокруг нас? Не останавливаясь ни на минуту, всё время куда-то спешим, боимся опоздать, что-то не успеть. Мы вскакиваем в последний вагон и уносимся вдаль, оставляя на перроне потерянное прошлое, мгновения, ситуации. И невдомёк человеку нового времени, что именно ими он и живёт от станции к станции, теряя и обретая вновь. Мы не замечаем их. Наступаем на одни и те же грабли снова и снова. А остановиться, осмыслить, оглядеться нет времени. Нам всегда почему-то не хватает его. Но в кокой-то тревожный миг мы замедляем свой бег что бы задуматься. Задуматься над тем, что вокруг…

Ночь. Изба. Ковыль шуршит у крыльца старого, ветхого, гнилого, пропитанного потом и обтёртого рукавами домотканых косовороток. Темно. Холодно. Открытая дверь скрипит на одной петле. Дверь в никуда, в память. Рано навалило сугробов. Они доходят почти до пустых окон со сбитыми наличниками. Но у крыльца меньше. Так меньше, как будто кто счистил, загребая лопатой холод и снеговой пылью разбрасывая окрест. Скрип. Скрип. Темнота втягивает, замуровывает в себя. Гипнотизирует, завлекает, заманивает провалами оконных рам. Он ждёт. Он почти мёртв. Скрип. Скрип. Ветер. Снег. Метель. Вьюга метёт, воет. Грызёт сугробы и уносит в вечность. Тесные сени ещё свежие запахом мороза и старого дерева. Стены съёжились, покрылись редким пушком инея. Пальцы чуть касаются внутренней двери, снаружи обшитой дерюгой и тряпками. Ручка. Шелест. Пронзительный крик несмазанных, покрытых ржой петель и сдавленный стон. Волна затхлого, спёртого воздуха вырывается на свободу. Запах смерти, тления. Воздух настолько тяжек, что гнёт к ссохшимся половицам. Яркий высверк подобный нарождающейся звезде. Он заполняет собой темноту радужным пятном расходясь в стороны. Вот Алёнка задумчиво проходит мимо с чугунком в руках. Лёгкая, невесомая, словно облако. Во дворе брешет пёс. Добротно сбитый стол накрыт пёстрой скатертью с красными, синими, жёлтыми цветами. На нём аккуратно разложены тарелки, чашки ложки. Скрип. Скрип. Образ участно смотрит с переднего угла. Бабка что-то усердно бормочет и крестится на него, сиюминутно отбивая поясные поклоны. На её лице столько одухотворённости и любви, сколько богобоязненного ужаса и тупого упрямства. Темнота затягивает и разворачивается цветом. Пульс. Память. Прошлое сгнившего дома. Печь потрескалась. Пётр, грузный кряжистый мужик с неопрятной полуседой бородой, заботливо и нежно замазывает трещины глиной. Рождение. Смех. Радость. Страх. Боль. Смерть. Темнота. Вечная ночь, связанная в тугие жгуты памяти для этого дома. Для этой одной ничего не значащей жизни. Ветер. Холод. Мороз. Метель. Дом зовёт, он ещё жив. В сугробы, в белую пелену неизвестности, по колено увязая в снегу. Прочь! Прочь от сладкого запаха смерти. Скрип. Скрип. Скрип.

- Петрович! – раздалось в воздух – Фёдор Петрович, ты дома?

Петрович очнулся от внезапно нахлынувших воспоминаний и обнаружил себя на своём усадебном участке со шлангом в руке.

- Здесь я. Где ж мне ещё быть? – сварливо отозвались через густые заросли малины.

Услышав ответ, человек направился на голос, размашисто шагая по грядкам с луком, редисом, огурцами.

- А, что вам будет? – сказал он овощам, продираясь сквозь малиновые кусты – Трава есть трава.

Он морщился и зажимал нос от густого запаха ягод, яростно отмахиваясь свободной рукой от назойливых насекомых. Исцарапавшись в кровь, и вдоволь намахавшись, человек, наконец, выбрался на свободный участок, и с явным раздражением сообщил: - Дрянь какая!

- А ты по что, Денис Тимофеевич, напрямки идёшь?

Голос прозвучал совсем рядом. Денис завернул за присевшую от времени баню, и чуть не столкнулся нос к носу, с сухощавым старичком, устало прислонившимся к бревенчатой стене.

- Яблоньку поливаешь?

- Её родимую, – с особой теплотой отозвался Петрович, привычно почёсывая впалый живот. – Скоро плодоносить начнёт, красавица. А тебе чего надо, оглоед? Чего припёрся? Малину мою, стервец, поломал. Грядки, небось, опять вытоптал, курва, и не совестно тебе, дуболому, чужое добро портить? Сейчас вот как из шланга окачу, охладишься чуток.

- Петрович, я к тебе по делу, – сообщил Денис, опасливо косясь на шланг.

Старик положил его в канавку, медленно разогнулся, и поплёлся к дому, на ходу доставая папиросу.

- Все вы по делу. Чего встал, пошли ужо.

- Петрович, я правда по делу, – не отставал Денис. – Слышал, Сергей женится? Вот. Девку себе из города отхватил. На флимсе учится. Готовит. Стирает. Прелесть. На лицо то не очень, зато с квартирой. А что на неё смотреть, на ней что ли женится?

- Значит на земле ещё одной Илюхиной больше станет?

- Понимаешь, перспектива рисуется, чистая рубашечка, работа. Молодец! Это тебе всю жизнь в навозе ковыряться, а там…. – Денис мечтательно закатил глаза, представляя сытую городскую жизнь.

Петрович зашёл на веранду и зачерпнул из ведра тёплой воды. Скрипнула половица.

- Сгнило всё, менять надо, – сказал он, утирая обветренные губы.

Положив ковш в ведро, он сел на крыльцо, по-стариковски крякая и отдуваясь. По грядкам пробежал лёгкий ветерок. Размяв и обстучав папиросу, Петрович вдумчиво закурил, наслаждаясь прохладной тишиной. Не хотелось говорить, не хотелось работать, просто сидеть вот так, втягивая крепкий чуть горьковатый дым. Сидеть и смотреть вокруг.

«Какое всё живое», - подумал старик, подслеповато щурясь на свет.

- Петрович? Так ты первача продашь? По тридцатке за бутылку. Гостям один чёрт после третьей всё равно будет, а потравятся - скажем вспышка на солнце, буря, там, магнитная. Зато Серёга деньги на бритву сэкономит. Жилет называется.

- Что, в город с небритым рылом ехать срамно?

- Ну, продай, а? Он и тебя приглашал на людей посмотреть. Только ты пиджак надень и брюки, всё-таки к внуку на свадьбу идёшь.

Старик посмотрел на раскалённое, июльское небо, и тихо спросил в него: «А где они люди то?»

Денис непонимающе уставился на деда. Он вспотел от жары, его раздражали слепни, вьющиеся над головой, а тут ещё этот глупый старик впал в затяжной маразм.

- Да вот же они, здесь по земле ходят, и там, в городе люди те же! Чего тебе ещё?!

Петрович опустил глаза на Дениса. Пристально всматриваясь в его одутловатое лицо, он видел лишь чёрную голодную пропасть.

- Там? Там где люди были, угли одни остались. Не ты ли у Геннадия ночью воровски сено уволок? А жена твоя утром больше всех голосила, что, мол, видела, как ребята из соседнего села в люльку грузили.

- Так ведь я для семьи! – удивился Денис.

- А у Генки что?

- А что у Генки? Генка ещё накосит. У него вон в лесу надел, какой. А у меня с пятачок не развернешься. Ну так что, продашь? – он бросил бычок под ноги, и стал сосредоточенно вдавливать его в грунт.

- Вечером подойдёшь, – ответил Петрович, бросая потухшую папиросу в мусорное ведро. – Деньги токмо не забудь, а то я в долг не даю.

Денис встал и протянул руку на прощание, но Петрович руки не подал, процедив сквозь вставную челюсть: «Уйди, уйди с глаз моих».

Когда Денис ушёл, он ещё долго сидел на ступеньках, облокотившись о столб, и неторопливо размышлял под суетливый шум разгоревшегося дня. И чем дольше он думал о людях, тем больше ему нравились грядки, маленький сад и обветшалый дом с покосившимися наличниками. Сейчас в них было больше жизни, чем во всех этих человеках вместе взятых.

- Сгнило всё, – пробормотал Петрович, растворяясь в темноте затхлых сеней, – А поменять некому.

Серёжа Илюхин, двадцать два года отроду, невысокий кряжистый парень, с виду него простоватый, немного задумчивый ввалился в двери поликлиники, глухо кашляя и хлюпая носом. Разухабистой походкой, чуть западая на правую ногу, он подошёл к гардеробной и, наклоняя голову, протянул тяжеленную кожаную куртку в усталые руки уже немолодой женщины. Состроив кислую физиономию, она отточенным до автоматизма движением взяла её, и тут лицо гардеробщицы озарилось радостным предвкушением назревающего скандала.

- А кто за тебя петлю пришивать будет?!- завизжала она на всю регистратуру, тыча узловатым пальцем в изнанку воротника, – Я что ли?

На самом деле ей было плевать и на эту куртку и на этого паренька, совсем поникшего и подавленного таким шквалом негодования. Ей просто захотелось хоть чуть-чуть разбавить монотонность своей работы. Наконец когда люди, ждущие своей очереди, потихоньку один за другим стали остервенело покашливать в кулаки, гардеробщица успокоилась, выдала Серёже заветный номерок и удовлетворённо приняла следующего посетителя.

- Нишкни, братишка! – сказал старичок, стоявший сзади. Он ободряюще похлопал Серёжу по плечу и добавил: – Эта старая корова своё ещё получит. В натуре!

В ответ парень громогласно чихнул и поплёлся к лифту, загребая ногами осеннюю грязь, густо укрывавшую бетонный пол. Поднявшись на пятый этаж, он проследовал по тусклому коридору, озабоченно вертя головой по сторонам. Наконец Серёжа нашёл бледно – серую дверь с надписью «пятьсот один» и, обратившись к печально заседавшей подле неё толпе, с грустью в голосе спросил: «А кто последний?»

- Я, – ответил хмурый мужчина в белом свитере. Он устало облокотился о спинку скамейки и исподлобья наблюдал за Илюхиным. Серёжа сел рядом и уставился в потолок, напряжённо вслушиваясь в кипящую жизнь поликлиники.

- Времена нынче не те, – сообщил пожилой баритон и чуть слышно добавил: – Голую титьку покажут и ….

Слова потонули в низком гуле многоголосья. Раздавались шаги, шуршание одежды, мелодичные постукивания, щелчки, шёпоты, возгласы, жалобы, и все они сливались в один монотонный фон. Серёжа закрыл глаза и попытался вычленить хоть что - то из общего шума.

- Да, ты прав! – раздался скрипучий тенор и чуть слышно добавил: – А где кажут-то?

- Кого? – удивился баритон.

- Титьку. – Ответили ещё тише.

- Да ну тебя!

Мужские голоса заглушились женскими. «Квохчут как на базаре», - подумал Илюхин.

- А баранина то, баранина, чуть поешь и скорую.

- А что тебе баранина? Вот рыба! Солитеров одних….

- Санёк, слышь, Санёк, а я ему в рыло хря - я – ясь, а он ка - а – к…. – раздалось совсем рядом.

Скрип. Глухой удар о ссохшийся косяк и уверенные, злые шаги мимо. Шлейф дешёвых духов тяжёлой волной накрыл пространство вокруг. Серёжа вдохнул поглубже и хрипло закашлялся.

- Ох, ты, ах, ты, совсем распоясались, – съехидничал кто – то.

- Сестричка, миленькая, мне бы рецепт, фенобарбитальчику сорок штучек, по льготному.

- Эй, бабуль, в очередь!

- Ап – Ап – Чхи!!! Хрюк.

- А вот килька в томате ничего, даже живьём есть можно.

- Кто последний?

Воцарилась тишина, только еле слышное шарканье ног и сиплое дыхание. Илюхин открыл глаза. Все молча смотрели на подползающего к скамейке пенсионера. Тот, звонко гремя всей своей грудой потускневших медалей, рухнул на сидение, крякнул и закатил бельма к потолку. Серый пиджак и изрядно поеденная молью фетровая шляпа в дополнение к налакированным туфлям «лодочки», овеяли всех присутствующих неистребимым духом камуннизма вперемешку с назойливым запахом шипра и Беломор Канала. Затаив дыхание, все следили за Илюхиным.

- Я, – ответил он, и гвалт возобновился как по команде.

«И что я сюда припёрся», - пронеслась шальная мысль. - «Лучше б Володьку Чеснокова из четвёртой послушал, травками полечился бы».

К Серёже подсела симпатичная шатенка в обтягивающих внушительный круп джинсах и полосатой бело – красной блузке. Тренькнул телефон. Девушка достала мобильник и с умным видом поднесла его к уху. По коридорам покатился подхрипловатый восторженный голос:

- Трафимка! Прикинь, я… да, да и он там…, а я всё говорю, говорю…, прикинь совсем голый, да, да – а, – сипло мурлыкала она в мембрану телефона, – А я тут в очереди сижу. Скукоти – и – ща.

- …. За мясом, – добавил кто – то.

Скрип.

- Заходите, – пригласила молоденькая медсестричка в полупрозрачном белом халате и сапогах высотой почти до колен, надетых на чёрные чулки.

От скамейки отделилась тёмно – вишнёвая в цветочек туча и, переваливаясь с ноги на ногу, душераздирающе пыхтя, испарилась в дверном проёме. Мимо пробежал белый халат с колпаком на голове, неся в руках какой-то контейнер. По стенам растёкся стойкий запах медикаментов. Илюхина затошнило. Разговоры внезапно оборвались. Всем вдруг захотелось открыть законопаченную оконную раму, и в полную силу вдохнуть прогорклого городского воздуха. В глазах каждого читалась такая вселенская тоска, что стены рухнули бы известняком и плитами, но строение осталось незыблемо и безучастно. Чувство ограниченности и болезни казалось, породнили всех разом.

- Кто занимал? – закричали у двери.

- Я занимал! – отозвались в тон.

- А я не видел! – выкрикнул Илюхин из – за могучих плечей пенсионера.

- Да я, сейчас тебя, металлист старый…

- Не трошь деда!

- Извините, а кто последний?

- Я!!! – ответило сразу несколько голосов.

- Ну, тогда я пойду, – сказал незнакомец и развернулся на каблуках.

Бабка, сидевшая в углу, в бессильной злобе зашипела на пришлого, и тот припустил к лифтам.

Дверь закрякала, заскрипела, завыла. Из открывшегося прямоугольника вывалилась темно – вишнёвая туча, и Илюхин молнией скользнул в проём, протиснувшись между подмышкой необъятной дамы и косяком. Тишина оглушила Серёжу, в воздухе витал чуть слышный запах лаванды, нежные пальчики сосредоточено перелистывали чью – то карточку, всюду царило спокойствие и созерцательная гармония.

- Выходить-то будешь? – бархатно спросила она, поднося к сочным, пухлым губам тюбик с помадой.

Илюхин, поражённый таким восхитительным действом, непонимающе и растерянно смотрел на молодого терапевта, женщину исключительной красоты. А в открывшуюся дверную щель смотрели два жутких, наполненных нечеловеческой злобой, глаза амбулаторного больного.

Первый этаж. Четвёртая квартира в разваливающейся на глазах хрущёвке.

Стук. Стук. Дождь. Ветер. Гроза. Гром. Грохот. Сполох молнии за тонким стеклом. Новая заря, выкрашенная в белый цвет. Страшно бьёт дождём по жестяной крыше. Стук. Стук. Густой дым вырывается из лёгких в чёрную сырость. Он расплывается на глазах серым облаком, редеет и исчезает в потоках ледяной воды. Ветер шипит, свистит, воет, выворачивает ветки и срывает листья. Сполох. Гром. Грохот. Треск. Совсем рядом. Так близко, что воздух начинает дрожать, дышать озоном. Стёкла дребезжат, срываются в крик. Липкий пот выступает на лбу, сигарета срывается с неверных пальцев, падает вниз, в холодную грязь. Стук. Стук. Бешено бьётся сердце. Чувство тревоги заполняет бледную комнату. Сквозь приоткрытое окно ветер врывается в дом, и свежестью оседает на полу.

В звонкой пелене бежит человек, окутанный безысходным отчаянием. Он хлюпает ногами, скользит, изворачивается и снова бежит, закрывая руками лицо. Ветер уносит его шляпу в озябшую пустоту, но он бежит и исчезает в спасительной духоте подъезда. Дерево ломится с хрустом и падает, кружа листьями, на соседнее. Хоровод. Безумный, безудержный хоровод стелит по земле ветками, обёртками, банками. Небо рвёт и перемешивает себя, высвечивая нечеткими образами, миражами. Город на секунды обнажается рёбрами стен, отпечатываясь в ослеплённых глазах. Дождь впивается в землю, месит грязь, вскипает ручьями и лужами. Последний порыв бьёт окно. Стекло сыплется на пол, хрустит под ногами. Светлое. Звонкое. Острое. Алмазная россыпь окрашивается в кровь. Боль. Стон. Крик. Свет растекается по улице из разбитого окна. Становится тихо и спокойно, только боль резаных ног остаётся стенанием поражённого рассудка. Она переполняет тело, истекает из ран, из глаз, из горла, сталкиваясь, сливаясь в поток отчаяния и обиды. Она плесенью сползает по обоям, и нет ничего кроме неё вокруг. Руки судорожно перебирают целлофановые пакеты с лекарством. Воздух наполняется железным запахом йода, бинт ложится на стопы и крепко обнимает собой. Стук. Стук. Пальцы, нервным движением достают сигарету, зажигается спичка, и лёгкие с жадностью наполняются спасительным, смолистым дымом. Дождь мелеет, истощаясь в пыль. С крыши падает мутная вода. Дождь. Ветер. Гроза. Гром. Грохот. Остались лишь кровью и битым стеклом на полу.

Город медленно опускается в темноту мёртвого существования, загораясь ненастоящим электрическим светом фонарей. Эта жадная пустота воздуха, разбросанная между бледными домами, напоминает ничто. Последние люди возвращаются домой смотреть очередной сериал про счастливую, сытую и беззаботную жизнь, жидко разбавленную фальшивыми интригами игрушечных людей. Редкие автомобили пролетают мимо свистом воздуха и дрожанием асфальта. Занесённый бурым больным снегом он с покорностью обречённого позволяет бороздить себя в тёмной неглядности почти ушедшего вечера. Лишь один потерянный человек меряет улицы в холодном веществе мрака, смешанного равнодушными огнями опустевшего города. Мысль непонимания и от того горькой тоски не даёт ему успокоения.

- Зачем ты живёшь? – спросил Чесноков себя, разглядывая глубину витрин остывающего магазина. Он не видел, для кого существовать и мирится со временем, ждущим его впереди. Ему было скучно работать и питаться изо дня в день в пыльном мешке города. Чесноков боялся засыпать в каменном гробу квартиры, ему было страшно потерять себя, и он ходил улицами, пытаясь найти свою предназначенность и пользу. Недавно хоронили его соседку под весёлую музыку, гремящую из квартиры этажом выше. « Ей, наверное, теперь много легче», - подумалось Чеснокову тогда, - «Она нашла своё существование в продолжение трав и листьев». Он смотрел из окна на тесовый гроб, обшитый красным бархатом, и на скорбные лица людей. У одних в глазах плескалась солёной влагой печаль, у других лишь выступал на лбах пот от тяжести мёртвого груза. Чеснокову было по настоящему жаль только могильщиков, которым предстояло ломами долбить мёрзлую землю.

Он так всё это живо вспомнил, что на краткий миг в глубине витрины отразилось бледное, полное горя лицо матери, провожающей в землю единственную дочь. Это горе заполняло всё стекло, но Чесноков не принял его и зашагал прочь, кутаясь в серое пальто с небрежностью равнодушия бесцельного человека. Размышляя о смерти, ему не раз приходилось наталкиваться на полное равнодушие окружающего и скорую забытость горя. Лишь деревья и травы впитывают память и потому, наверное, они много гуще растут на кладбищенских просторах. Да и вся жизнь Чеснокову представлялась медленным увяданием одного в продолжение другого. Ему казалось, что она наполнена тревожным ожиданием неизбежности вперемешку с непонятным томлением ума. Поиск чего-то важного, возможно идеала мироустройства или просто существование, неизбежно заканчивающихся одним и тем же. Финалом торжества земли, ложащейся на крышку всё того же тесового гроба. И Чесноков всю свою жизнь что-то искал. Но нашёл лишь одиночество сродни пустым улицам города и ограниченность человеческого ума. Чесноков понял, что ему не познать смысла и захотел расстаться с веществом жизни. Его удерживала только приветливая соседка, встречавшаяся ему по утрам на лестничной клетке замшелого подъезда. Теперь её нет, и он был свободен. Чесноков посмотрел на часы, уже совсем ночь. Злой ветер щипал небритые щёки, и пытался развернуть его худой силуэт, слабо подсвеченный фонарями. «Ветер, наверное, счастлив», - подумал он. - «Он счастлив в своём бессознании и оттого не имеет желаний и интереса».

- Зачем я? – спросил он одними губами. Ветер ответить не мог, и Чесноков повернулся к нему спиной. Он устал от ветра, устал от жизни в своей беспомощности и просто лёг в сугроб, чтобы, наконец, умереть. Подтянув ноги к груди, он закрыл глаза, и холодное спокойствие разлилось по его телу. Ветер стал медленно заносить неподвижную фигуру от промороженного пустого мира.

- Эй, мужик, почто снегом кутаешься?! – в лицо дохнуло перегаром – Вставай давай, околеешь!

Чеснокова раздражал голос, покой испарился из его немеющего сознания. Он поднялся. Напротив стояло человек - существо, загубившее свою жизнь от особого горя или неуёмной глупости. Начался снег, где-то необозримо высоко вода сделалась лёгкой и плавно падала на раскрытую ладонь Чеснокова. Он смотрел в небо и ощущал холод от прикосновения каждой: к ладони, к лицу, а рядом человек всё время что-то бубнил и клянчил, обдавая жаром живого дыхания, и Чеснокову стало с ним уютно. Он вдруг понял смысл существования жизни в том, чтобы быть нужным кому-то. Эта простая истина ураганом ворвалась в его истомившееся сознание, отдаваясь болью в окоченевших пальцах. Обмороженное лицо исказилось пониманием новообретённого. Огни вокруг стали наполняться трепетным значением, и сома улица словно рождаясь сызнова потеплела и расположилась участием к его озябшему естеству. Живое вещество мрака, не достигавшего земли, казалось, расправилось, зазвенело лаем бездомной собаки за углом и отдалось рёвом турбин в вязких облаках воздуха. Чесноков посмотрел на пьяницу и ему захотелось быть. Вынув пятисотрублёвую купюру, он протянул её в жадную руку человека и зашагал прочь от радостных выкриков, поправляя скособочившуюся кожаную бейсболку, успокоенный и заново осмысленный. Человек нового времени.