Рассказ «Тихоня»

ЗАЯВКА

на участие в литературной гостиной

(27.08.2020 г.)

Муниципальное образование	городской округ город Шарья Костромской области
Образовательное учреждение	МБОУ Гимназия №3
ФИО участника	Титова Елена Михайловна
Категория (поэзия/проза)	проза
Перечислить публикации (если есть)	https://ficbook.net/readfic/9232730 , https://vk.com/id558421203?w=wall558421203_34%2Fall
Электронная почта	sharya.elena@yandex.ru

Рассказ «Тихоня»

– У неё голос очень тихий. Пойте с ней летом громкие песни, – помнила Оля слова как-то тускло. Помнила темноту коридора, тёплую мамину руку и клетчатое платье учительницы. Вслушиваясь, злилась Оля – хоть молча стояла, ножкою жаждала топнуть, заплакать. Горело лицо, сердце билось и провалиться хотелось – в царство какое-нибудь волшебства, где не будет этой злой тётки! О ней рассказывают маме, что в ней не так рассказывают! А мама только поддакивает и никак за неё не заступается! Сжимался кулачок. До ужаса обидно! В ужасном садике её считали звездой. Ну, не говорили, конечно, но считали. Стихи чуть ли не во весь её рост длиною давали! А тут!.. И двух строчек не дают. И было потом лето – жаркое, душное, промелькнувшее. Под окнами кошка бегала, на дерево взбиралась. А дерево! В самом цветении! Каждый листик зелёный, склоняется к каждый к земле, тянется вниз от тяжести собственной…

Вниз…

И невысокий деревянный был дом. С облицовками на оконцах белыми, занавесками стиранными, проржавевшей крышей сияющей. И золото было, и серебро, и медь – всё так сверкало, сияло! А вокруг – берёзы, ели и пихты, отцветающая сирень. И рябина, на которою с детворой, ей хотелось взлетать! И в бочке вода была тёплая. Её касаться – удовольствие. И беготня с соседской детворой была, и крики были – так кричала и хохотала так, что пугались, бывало, соседи. И в школу вернуться хотелось так!.. Так… Показаться там, перед учительницею встать и громким голосом стишок ей рассказать. А в сентябре… По-старому стало всё. Пока тихо осыпалась листва, ложилась туда, где летом били коленки, с деревьев падая листвы не хуже, рассказывала стихи она всё также тихо. Зима миновала, с деревьев посползали сосули, вновь у куста возле дома благоухали почки, вновь всё зеленело… Густою листвою наполнилось всё. И тогда они вновь учили стихотворения. Короткий стишок запомнился сразу – ей и стараться толком не пришлось. Легко же! А потом, под себя подложив ручонки, слушала, как учительница, с ласкою материнскою в голосе, девочке другой девочке стихотворение рассказывать помогала. Сверкала глазами, на ту девочки глядя с улыбкою: – Умница! – говорила той девочке, пока сопела и глядела на них исподлобья Оля. Ей-то учительница никогда так не говорила! И голосом таким к ней не обращалась. И громкоголосила та девочка – подбородочек вздёргивала, косички на спинку откидывала и говорила громко-громко! Словно скороговоркою! Да так, что радовалась учительница. Только хмурилась Оленька. Ладошки складывала и через плечо оборачивалась – сквозь сетку спортзала малого смотрела на улицу. Неоживлённую. Даже не улицу. Так, домишек рядочки. И каждое слово Настино, так звали ту девочку, сама не замечая того, запоминала Оля и дома, матери и бабушке, рассказывала. Наизусть! С нею стиха того никто не учил. Даже не знала учительница, что выучила Оленька его. И умилялась бабушка. Говорила, что внучка талантлива. И мама говорила. И все говорили. Только не в школе – в школе об этого не знали ничегошеньки. Летом блистала она, как Настька в школе. В году учебном не чувствовала себя Оленька счастливой такой! Все на неё смотрели и на стульчик говорили вставать. Смотрели. И блестели их глаза любопытством к ней и интересом.

Таким!.. Таким!..

Невозможным!

Таким… Запредельным!

И таким желанным…

И, от холода ручки потирая, засыпала Оленька в доме тёти, куда приезжала и где блистала. Мечтала – вот выбегала на сцену радостная и взмахивала руками! И платье на ней принцесское. И перед нею – большая толпа. Смотрит, шепчет, любуется. Любуется! И учительница там… Хотя нет! Сколько она Настьке давала, а сколько ей! Ну не сравнить ведь! Не надо. Надувала губки Оленька. Нет, не нужна ей Екатерина Викторовна! Нет! Зато потом, когда станет она известною, речь толкнёт и упомянет всех, ну, кроме учительницы. Да-а-а-а!.. Вот это учительнице будет обидно! Как ей каждый раз! Будет! Будет назло известней Настьки! Но головка не поднималось в школе. Низко склонённая, виднелась в конце постоянно, а глаз Оли не примечал никто. И в учебники смотрела она подолгу, рисовала в блокноте чудиков, сочиняла какие-то стишки и любовалась ими: чудесны! И, в сторонке стоя, смотрела, как тянулись к учительнице и обниматься лезли одноклассницы её. Пёрышками вороньими оперили беленькое платьице… Ангел. А сама фыркала: ну уж нет! До такого не опустить! Только подумать! Подлизывать к учительнице! Таким не займётся она никогда, помилуйте! И только изредка, и только мысленно допускала: может, подойти и вправду? Обнять её, как та же Настька?.. Может, тогда стих побольше даст? Может, тогда наконец заметит? И тихо, вполголоса саму себя ругала: ну что мысли у неё и впрямь дурацкие? Как… Ну как же можно так… Ну как! И хоть обидно становилось до слёз, не плакала – ещё чего выдумали! Подумать только! Идти никуда не хотела – из кровати не вылезая, рассматривать лучше заек, таких забавных, как скачут они по обоям, красуются и общаются. Ну а правда? Вдруг и на самом деле так? И нос, большой такой, с горбиной, тут где-то нависал. Над нею, Олей, нависал, смеяться заставлял! И много на нём веснушек, много. И зверюшек каких-то, гномов. Их на обоях полно! Поднимала мама, отправляла в школу. Скучала Оля по зайкам. А там – стены серые, доска зелёная и тёмное учительницы платье. И там… Как всегда. И лишь страницы книг понимали её. Но поглядывать на остальных продолжала, пыхтела и дулась. Ну за что? Почему её никто не зовёт играть? Почему не зовут-то? К другим же подходят, других же зовут! А её почему-то нет… И ждала она, тихонько надеясь, заметят когда. Не замечали – проходили мимо, лишь изредка заговаривали. И так тогда колотилось сердце! Холодели руки, носились мысли лихорадочно… Успеть! И болтала тогда без умолку, знала – завтра не приметят, так хоть сегодня с кем-то говорить можно! Когда начинался урок, всё смолкало. А потом об Оленьке забывали вновь… Смотрела на учительницу – учительница не смотрела на неё, сквозь неё будто б. Толком с нею не говорила учительница, а если и говорила, то только чтоб отвязалась от ней. Так и казалось ей, что вот, ещё чуть-чуть – и навысится, язык высунет, обратится обратится и скажет: «Бяка ты, Оля. О-о-о-ой какая!» Говорило о том лицо её – спокойное вечно, недоброе.

Бяка она.

Никудышная. Но с улыбкою ж и торжественно говорила она частенько, что умненькая Оля девочка! И пятёрки ей ставила красивые. Так почему ж таланта её не замечала? И всё на Настьку смотрела – вон, у Настьки четвёрка выходила по физкультуре, а она ходила, просила… А за Олю… А за Оленьку она ведь никогда… Никогда не ходила так! И ходила противная эта Настька, нос вздёргивая! Когда на кого-нибудь глядела, губы поджимала, только не морщила. В школе носились все – толпы красивые, звонкие голоса, а Оленька… А Оленьке холодно у окна. Там, где Оленька глотала слёзоньки, там, где была одна. Не видят где… И вытирала, как видел кто. Писали самостоятельную как-то раз. И ничегошеньки не решалось у Оленьки. Тужилась, закусывала губы. Губы дрожали, тряслись. Тряслись и дрожали руки – нет, никогда не решит! Нет! Может, поможет кто? Нет… – Она не может уравнение решить! – жаловалась Аня, ко столу к Олиному прибивалась. – Ну это же Оля! Она справится! – отвечала учительница, внимания не обращала, цветы поливала. А Оля, хоть плакала, уравнения решить не могла, поглядела искоса и уткнулась в тетрадь. Раз так, она решить должна! Должна! И она решила. Правильно. А в ту осень отрезало будто бы. Промелькнул день один. А за ним и другой. Осень сменилась зимой. Новый год! Не читала стишка, песен не пела. Просто кружилась. На танец не похоже было… Да ей всё равно было! Мечтала танцевать! А говорить… Почти перестала. Глядела куда-то – молчала. Книжки до утра читала. Странно так… И у самой от молчания… Что-то в груди сжималось, гудело в голове. Слова, голоса, стихи незабытые… Стучали, хотя просила их не стучать. Больше о сцене не мечтала Оленька – что ей там делать, право? Ей-то что там делать! От неё толку никакого, только и может, что, тихонечко рассказав стишок, прятаться за партою. Там не заметит никто. Не тронет. Головы только не поднимай. – Мигунова Ольга! – называла заведующая. И, своим ушам сама не веря, тряслась вся Оля, тряслась. Едва ль переставляя холодеющие ноги, скрипнула туфельками лакированными и пред заведующей встала, испуганная. И ей всё казалось неправдою! Ну не могла же, не такая она и умная! – Эти ребята – отличники. Что вы можете пожелать остальным, чтобы и у них успехи были такими же? – спрашивала заведующая. Голос её слышала со спины Оленька, смотрела пред собою – на длинные колонны ребят, что с двух сторон стояли. И все на них глядели! Рассматривала. С косичками девчонки, в красивых платьишках и юбочках чёрненьких, блузочках беленьких – со стороны одной. С другой – мальчишки, уж совсем большие! Большие! Неужто ж с ними учатся ещё? Нет, быть не может такого! Наверно, старшие… Но если старшие, тогда что делают здесь? Или… Или они пришли сюда на них посмотреть? И сделалось личико красным, затеребила, зашуршала лентами в косах Оленька. На линейке она, подумать только, в кофточку белую одетая, стояла пред всею школою начальною. И рядом с нею только горсточка таких же отличников. И низенькая Оленька – в первом ряду. Потом закатили праздник! Веселились все, сновали – нарядные. Оглядывала их, улыбалась в платье красивом Екатерина Викторовна – с бантом на груди огромным, розовым. Когда смотрела в небо, поблёскивала чёлка, волосы подзавитые. Отпускали в небо шары – зелёные и красные, голубые и жёлтые они взлетали в небо! Под облаками терялись… Как жаль! И по небу рекою растекались деревьев макушки. За фонарный столб цеплялся шарик голубой. Бегали ребятишки – сюда-туда, туда-сюда. И крутилась Оленька средь них – в белом, в кружевах. В класс забежала когда, рот распахнула – огромный торт стоял посреди стола! Поближе подошла – и торт ей солнцем показался с лучами кремовыми. И класс – весь в шариках! Висели на доске они, рядом – голуби белые, цветки бумажные! С воспитательницею фотографировались. Мама фотографировала Оленьку – нагибалась и фотографировала. А с нею рядом – Настьку ставила, за плечи обнимать заставляла. Пыхтела Оля, не прекословила и глаза отводила. Розы в день рождения стояли на столе. Розы в день рождения стояли. Огромные, пахучие, как шарик на стене. И рядом с ним другой. И на шкафах… Исполнилось ей одиннадцать! Наконец-то! В ладоши хлопать хотелось, без остановки хохотать и просто петь от радости! В среднюю школу пора! И Оля только и думала, какое же это счастье!.. Наконец-то она сможет! Сможет… Кому-то что-то доказать! И видела перед собою мир – огромный, руки перед нею распростёрший! Со сметаною блины и в банках на окнах сирень. Даже с прожилками тёмными яркая. Обезьянка на ложке фарфоровой. Сирень на столе потёртом стояла. Стояла на подставке из чёрных и красных сплетённых деревяшек. На грядках росли тюльпаны. Бумажные, по краю будто бы краскою… И небо такое ясное! Фиолетово-голубое – и на нём продолжалась радуга! И всё это за деревьями. Клубника, редиска, качели! И деревянные дома, меж которых с мамою ли, одна бегала Оля – гуляла. И тётя – красивая, полная, красная. И Оля, роз вдыхая, сирени аромат мечтала. Запрокидывала голову – мечтала. Банки с водою зеленоватою в руках сжимала – мечтала. Порою летнюю, уже не тёплою, скорее, ветряною она вдруг вспомнила. Вспомнила о мечте о той о детской. Вспомнила. И перед зеркалом стояла, тужилась, пыталась из себя выдавить. Не получалось. Не сдавалась. А конца… Попыткам этим не нашла. Пыталась и вновь мечтала, уж не о сцене, нет… Мечтала просто о стихах. Читала глупо, с выражением, огромные стихи и сценки по ролям одна. Кружилась в комнатах, ломала пол, скача, как обезумевши, на нём. И учительница перед нею стояла. Оля взирала, боялась мечтать. Вот сейчас, да, боялась мечтать! Боялась спугнуть! И был потом шестой класс. Надетая не по первому сентября парадная форма. Коса с бантом белым. На маршрутке проезд мимо кино… Здание синее, невысокое с крышей зелёною. Кучка ребятушек там бегала и сновали учителя. Страшно не было – смешно. Забыть не боялась текст, не боялась… Наверное.

Выдох…

Вдох…

Выдох…

Вдох…

Выдох…

На сцену поднимаясь, слушала дыхание, сердце слушала и себя. Глядела вперёд толечко, вперёд и слушала голос свой. Был папа – седой немного, немного косой, в пальто джентльмен. Кепку не снял! Какой в этом люди смысл? Едва не усмехалась Оля, дышалось ей трудней – видел, видел, как выступает!.. Стоял он у самых дверей, что вели в огромный светлый зал. На него смотрела, знала – верит в неё, ни за что не станет не верить. На судей не смотрела – страшно-то как! За плечи обнимала одна учительница тёплыми руками. Запомнила Оля лицо – большое, глаза на нём тёмные и светятся, светятся, верно, счастьем, улыбка широкая и ямочки. И Оля смеялась. Звонко. Радовалась. – Всегда такая тихая, а тут на сцену вышла… Голос-то громкий какой! На ней платье цветастое – в огромных цветках, зелёное иль голубое… Не помнила. Слабый аромат духов. Ветхий. Слушала победителей – колотилось её сердце… Чем людей называли больше, тем колотилось сильней. Ну а вдруг! Шанс ведь есть... Он ведь есть. Понадеяться, может. Может… Может, всё-таки заняла чего-нибудь? И была у неё в руках бумага – голубизною отливала, золочёная. По дорожке бежала по асфальтовой, смеялась и трясла в руке бумажкою этой заветною. Развивалось за нею пальто, усыпали его цветы крупные, цветы красные. А над нею колыхалось небо синее, как флаг, что победу предвещал. Победу! Синее небо, а на нём облака – чистые такие, будто б друзья её, за неё радующиеся. Поклонялись одно за деревья – и вся аллея так, ветошью окутанная золотою. Сдувало с неё это золото, на голову Оли опускало. А Оля смеялась и не могла остановиться! Хотелось запомнить этот миг. Схватить, зажмуриться и запомнить! Вот просто так! Запомнить! И навсегда! Победу эту сладкую! «И это – только начало» – думала тогда Оля, когда, хохоча, к машине папы, на солнце сгорающей, подбегала. Так думалось Оле уже сейчас, когда средь витражей ходила. Сквозь них поливало цветасто, на полу оставались блики – тут желтоватый, а тут голубой, синеватый немного здесь, а вон там розоватый чуть. И скрипел под её ногами пол. Встанет куда-то – скрип, и в почти пустом коридоре на неё кто-то обязательно-преобязательно обернётся. Но звучал скрип этот на мелодию звуком похожим. Как будто б скакала она по роялю – и ноты отлетали от ног. – Сейчас для вас со стихотворением выступит Мигунова Ольга! – и полетела рука старшеклассника вверх, махнула приветственно: – Просим! И, к груди прикладывая руку, поклонился и улыбнулся залу, скрылся. Ей аплодировали – не слышала, даже улыбнуться себя не заставила. Поднялся холодок в животе её, коснулся рук. Одеревенели те, наверно, когда схватиться ими пыталась за кресла передний, коленками холодными чувствовала коленки горячие, двигалась мимо которых к проходу. Тут уж примолкли хлопки, слышались только изредка – ждут. Все они на неё смотрят – о таком мечтать несмела никогда, на неё смотрят, на неё одну. Ни в паре с кем-то выступает, ни в хоре детском запевает, одна выступает. И от того сердце билось только быстрей. Как выскочила, пробралась мгновенно. Не зашла на сцену – взлетела. И на крыльях на этих, что были, верно, рукавами кофты, подлетела к тому старшекласснику, взяла микрофон.

Необыкновенно тяжёл был.

Держать могла с трудом.

И говорила.

Смотрела в зрителей зал.

На первом ряду сидела завуч – и следила за нею, взгляда, кажись, не отводила. И вдалеке учительница одна ещё. Смотрела. Тоже так. Смотрела. И лицо её было таким… Чуть побелевшее и вдруг покрасневшее. Глаза тёмные, слезливые. Платочком подтирала их, вся красная от слёз. И женщина ещё одна. Только теперь смотрела. Да и то, не туда куда-то! И не так… У ней на руках сидела доченьки, дёргала рыженькими косоньками растрёпанными. Улыбалась, в ладоши хлопая, за руки держала мать. И хохотать пыталась, не понимала стих… Так чем-то на Оленьку маленькой похожая, она улыбалась широко. И глазоньки тёмные не отводила от Оленьки. Оля, даже читая, смогла отсчитать – третий ряд, третьей место у окна. Должно быть, надо б припомнить, хорошо ль оттуда видно её. Не припоминала. И даже не думала молчать! Наоборот, закричала! Испугать захотела всех криком! И дышать не могла, так кричала, сама испугалась от собственного крика! Самой стало страшно, у самой от этого крика похолодели ладони. Так должно было быть. Но она не испугалась, кричала, а внутри… Не было ничего. Просто… Мысль одна… Крутилась на задворках, не давала толком говорить. Взгляд этот. Он жёг не хуже чего б то ни было иного. И даже костерок, наверно, жёг б не так. Ей вспомнился костерок. Настоящий, в лесу догоравший. Вспомнились склонившиеся над нею почти ветви ели, густые заросли и река. Чуть синеватая, зеленоватая, лес что над нею отражавшая. И зеркало его. И как фотографировались там давно так. И как фотографировались когда, стояла она с краешку самого, пряталась. И холодный воздух от воды вспомнила – тянулся тот, касался рук. Тогда была она одна? Или был рядом кто-то? Что-то крутилось, казалось, вот-вот… Нет, кто-то же был всё-таки рядом. Но к ней не подошёл. Или она не подошла? Ах, да Бог его помнит! Одна, не одна… Сейчас ведь всё равно что одна! И из-за учительницы этой всё! Добра, быть может, была. И даже, наверно, так и есть оно. Такою её считала всегда, только если придурь в голову лезла – тогда нет. Но сейчас… Так хотелось злиться! И между тем не хотелось злиться, ведь тогда б она толком не смогла рассказать этот стих. Тогда бы учительница точно, что ни на есть точно оказалась бы права – она бесталанна. А это не так! И сказала, прокашлявшись, учительница глухо: – Ты молодец! Никогда не думала, что ты так умеешь. Ты нас всех так удивила! Жаль только, что не Екатерина это Викторовна сказала…