СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА.. О ПРОЗЕ СВЯЩЕННИКА ВЛАДИМИРА ГОФМАНА. Гофман В. Как один день. Рассказы. Нижний Новгород, 2009; Он же. Персиковый сад. Рассказы. М., 2012; Он же. Царь-цветок. Нижний Новго-род, 2012; Он же. Костры на берегу. Рассказы и повести. Нижний Но

Владимир Китаичев

СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА.

О ПРОЗЕ СВЯЩЕННИКА ВЛАДИМИРА ГОФМАНА

Гофман В. Как один день. Рассказы. Нижний Новгород, 2009; Он же. Персиковый сад. Рассказы. М., 2012; Он же. Царь-цветок. Нижний Новго-род, 2012; Он же. Костры на берегу. Рассказы и повести. Нижний Новго-род, 2013; Он же. Одинокая птица на зелёной ветке. Рассказы священни-ка. М., 2016; Он же. Разрешите рассмешить. Весёлые рассказы. Нижний Новгород, 2017.

Если бы кто-нибудь предложил мне назвать стержневую тему художе-ственного творчества протоиерея Владимира Гофмана, я бы не нашёл более точного ответа, чем «судьба человека». Произнеся выражение, давно вышед-шее в тираж, первое, что приходит на память – одноимённый рассказ М. Шо-лохова. Однако у донского эпика «судьба человека» - это скорее, то, что рим-ляне называли сurriculum vitae (жизнеописание). К повествованию отца Вла-димира – при безусловной событийности его рассказов – такое толкование не вполне подходит. Слово «судьба» не может не вызвать из тьмы веков антич-ной концепции рока, фатума – неумолимой воли богов, жёсткого предопреде-ления. Но такие представления в корне противоречат православному христи-анству. Русское существительное «судьба» этимологически связано с глаго-лом «судить». Как объяснял В.И. Даль, «судить», значит, «понимать, мыс-лить и заключать; разбирать, соображать и делать вывод; доходить от данных к последствиям до самого конца; сравнивать, считать и решать»[1]. Таким об-разом, судьба – не просто «стечение обстоятельств, участь, доля, жизненный путь» (изъяснение филолога Д.Н. Ушакова)[2], а осмысленное - т.е. наделённое смыслом, целью - бытие.

Бытие человека начинается с детства. С прос-тых бабушкиных песен и молитв. С прокалённого солнцем золота хлебных колосьев. С горьковато-ду-шистого вкуса земляники. Только в детстве можно, сговорившись с другом, в ночь под Ивана Купалу ис-кать в зарослях папоротника волшебный цветок, от-крывающий клады (рассказ «Царь-цветок»). В дет-стве в туманной речной дали на заре можно увидеть незримый град Китеж: с его домами и лестницами, куполами высоких церквей (рассказ «Город на за-ре»). В детстве на зимней рыбалке - «не в лютые, ко-нечно, морозы, нет, а так это ближе к весне – в мар-те, в начале апреля, по последнему льду» - в тишине, где «снег на ледяных торосах так искры и рассыпает», можно услышать радостный пасхальный трезвон: «Христос воскресе!» (рассказ «За окунями»). Детство – как Божий луч, рука надежды, подобно радуге, протянутая любящим Создателем чело-веку (рассказ «Луч»).

Однако детство в прозе Владимира Гофмана – это не райский сад. В ци-кле «Вовка Терёшкин и другие» мы видим детей, познавших горечь сирот-ства. Для Девочки, чьи родители «обменяли совесть на флакон бормотухи», Снегурочка оборачивается даже не фрау Холле (госпожой Метелицей рус-ских переводов), а Хель скандинавской мифологии – владычицей холодного мира мёртвых (рассказ «Снегурочка»). К четырёхлетнему Серёже Климову в новогоднюю полночь приходит не долгожданный Дед Мороз, а древний де-мон смерти, принявший образ фельдшера-раздолбая по прозвищу Эритроцит (рассказ «Когда куранты пробили полночь»). Тринадцатилетней Надежде Та-нат не явился, но, право, лучше бы пришёл (рассказ «Надюхина жизнь»). В тот вечер отчим подвинул Надюхе полный стакан водки и сказал: «Пей, дев-ка, не бери в голову!». «А потом, когда наступила ночь, и луна выкатилась из-за тучи и повисла на ветке чёрного тополя прямо над окном, совсем уже пьяный, громко сопящий отчим завалился к Надюхе в кровать и прикрыл ей тяжёлой, как камень, ладонью рот... Через день Надюха... взяла из рук отчима стакан, а мать... хохотала у плиты и тушила окурки в жестянке из-под ,,Став-риды᾽᾽». Для Вальки Ярцева (рассказ «Температура плавления») блаженная пора закончилась позднее – уже после армии, за пределами основного по-вествования: когда он будет провожать девушку домой, «навстречу ему вый-дут под фонарём трое и один из них в драке достанет нож-выкидуху и зама-хом снизу ударит им Вальку, но Вальке удастся выбить оружие из руки противника, и это спасёт его от смерти, но не от тюрьмы, потому что парень, которого он бросит через себя на асфальт, при па-дении ударится головой о парапет и затихнет нав-сегда».

«Вот жил я в разных городах, мотался по ма-тушке России, с людьми разными встречался, и бо-гатым был и нищим, как говорится, водку пивал и битым бывал... А зачем?», - спрашивает «алко-голик и фаталист» Михалыч (рассказ «Надюхина жизнь»). Герои отца Владимира Гофмана часто за-дают вопрос: «Для чего человеку даётся жизнь?». Николай Николаевич Забродин из повести «На сопках, где цветёт багульник» мог бы ответить: «Для дружбы». Полковник из рассказа «Далеко-далеко за морем» сказал бы: «Ради исполнения долга». Старик Багров (рассказ «Его-рыч») ничего бы не сказал: он просто прожил жизнь. «Дальше райцентра... нигде не бывал. Даже во сне ему всегда виделось одно и то же: бледные реч-ные дали, барашки волн, стаи чаек, развешанные на кольях сети, белые гри-венники чешуи, прилепившиеся к чёрным бортам лодки. Ещё приходили к нему в сон запахи - то смолы, то рыбы, то застоявшейся воды. Всё это слива-лось для старика в одно понятие - Река». Как и рыбак Багров, Марья Петров -на Никитина, живой образ крестьянской Руси первых трёх четвертей ХХ века (цикл «Из рассказов бабушки Маши»), никчёмными вопросами не задава-лась. Муж погиб на Первой мировой, двое сынков из пяти детей «с другой войны не вернулись» - «только и есть, что помянуть в молитвах ко Господу». «Молитвы помню да Святое Писание разбираю, куда больше?». «Плохо ви-жу. Да опять же, что мне видеть-то? ...Солнышко маленько вижу... Сижу на завалинке, кто идёт мимо, со мной здо-ровается, а я их всех по голосу знаю... А тут слышу... Серёжка стадо домой гонит. Ага, надо корову встречать... Встану у двора, протяну руку...: - Ну, здравствуй, Зоренька! Пошли, подою тебя. Ещё один день прожит с Божьей помощью...». Такая незамудрённость! Вот и отец Василий из рассказа «Пали-ца» никаких особых подвигов не совершал: просто честно отслужил на даль-нем сельском приходе, в лесном краю, «двадцать пять годков, как один день». А когда он отошёл на Небо по «лестнице из мрамора, укрытой бело-снежным ковром, по которому с великим искусством вытканы были алые ро-зы», даже правящий архиерей строго и наставительно подытожил: «Всякому бы так сподобиться – после причащения Святых Тайн... Ещё и на Светлой седмице. Праведно, значит, жил человек...». Идею тихой, ненарочитой пра-ведности втолковывает деревенский философ Иван Титыч Шоронов (повесть «Дети солнца») своему другу-чудику: «Ты, Женя, помни только, что в душе у человека две копилочки схоронены - в одну добро по капельке собирается, а в другую – зло. И вот ведь что интересно – не бывает пустых копилочек, да-же чаще всего – в обеих поровну. А человек на земле для того и живёт, чтобы в той копилочке, в которой добро, больше было». Впрочем, по Богоявлении праведности дóлжно смиряться перед милостью (Мф.9:13; Лк.15:29-32). Ге-роиня рассказа протоиерея Владимира Гофмана «Per crucem ad lucem», Марта Рейнер, собственными руками убившая малолетнюю дочь в блокадном го-лодном Ленинграде, умирает, спустя годы, покаявшись. Лёня Рунов «как вер-нулся с фронта, лет пятнадцать, так и не просыхал» (рассказ «Лёня Пехота»); работать нигде больше месяца не мог - «не такой он был человек». Но раз в ледоход нырнул Лёня, спасая парнишку, «замахнул водки стакан и домой от-правился». «Больше его в посёлке не видели. Воспаление, говорят, получил, лёгких. В десяток дней сгорел... Был человек и нету». Или Григорий-безно-гий (рассказ «Орёл или решка»): «ногу он потерял в Афганистане, на войне, а жену здесь, после войны», опустился, христарадничал, пил, и умер, видимо, опившись. Однако не воровал, бескорыстно помогал товарищам, и «всегда гонял... детей нищей братии, когда те совали головы в полиэтиленовые паке-ты, чтобы словить кайф, надышавшись парами клея. – А ну, брысь..., токси-команы долбаные!». Автор не судит своих героев. Даже Надюхе, повесившей её же младенца на галстуке любовника, - тебе хочется сказать: «Что же ты, душа, мимо рая прошла!» - отец Владимир только с горечью качает головой: «Эх, Надежда, беда с тобой»; и безмолвно вручает заблудшую милосердному Богу (рассказ «Надюхина жизнь»). Значит, не прошли даром уроки бабушки Лексевны: «Коли живёт человек на свете, то и от него... польза кому-то» (рас-сказ «Ягодная пора»). Выносить вердикт – не задача автора. На то другие есть. Вот учителя - поговорили за обедом: Вовка Тарзан дебил или всё-таки уже имбицил? И решили: «Тарзан, без сомнения, дебил, а... сосед его по пар-те, вечно слюнявый Гена Забродин, ...тот уж точно имбицил» (рассказ «Тар-зан»). Светлана Алексеевна Больных (рассказ «Одинокая птица на зелёной ветке») излагая историю своей жизни, размышляет: «...я часто думаю, что же такое человек в этом мире? Почему он изначально не знает верного пути, мятется, сомневается, падает, но всё же встаёт и карабкается вверх? Вечный бой между Богом и дьяволом, как гово-рил Достоевский, а место битвы – душа. Что же она такое, если за неё сражаются такие грозные силы? Трость, ветром колеблемая? Бесплодная смоковница? Или лодка, носимая волнами житейского моря? А мо-жет, ни то, ни другое, ни третье. Может, она – птица, сидящая на зелёной ветке, свободная и... одинокая?». Валентин Ярцев (рассказ «Температура плавления») видит на кладбище го-родка своего детства хрупкую паутину: «По этой едва видимой нити спус-кался небольшой паучок. Стоит подуть ветру и качнуть сирень, как ниточка оборвётся... Но, может быть паучок успеет спуститься, куда надо – вон как спешит. Ишь парашютист! Наверно, чувствует, что стропа его не надёжна. Не бойся, до цели уже недалеко».

******

Нельзя обойти стороной ещё одну грань творчества Владимира Гофма-на – весёлые рассказы. Как человек, наделённый способностью видеть смеш-ное, отец Владимир выставляет – чехи бы сказали «k obecné pozornosti» - на общее внимание: то мошенника-экстрасенса и горе-борцов с ним (рассказ «Пузырь, Соломинка и Ла-поть»), то продавца из магазина музыкальных инстру-ментов, не знающего, что помимо шести- есть семи-струнная гитара (рассказ «Консультант»), то «много-пудовую бабушку» Изольду Петровну Кузнечикову, решившую примерить надгробный памятник ещё при жизни (рассказ «Memento mori»)... Всё это уродство Джордж Оруэлл мог бы назвать «симптомом болезни мира»[3]. Но, повторюсь, отец Владимир Гофман – не судья мира, он его зеркало. Для Гоголя такая ситуация разрешилась фразой из Книги пророка Иеремии, высеченной на могильном камне писателя: «...горьким словом моим посмеются» (Иер.20:8). А для нас, живущих, она ведёт к пушкинскому, давно уже ставшему фольклорным, фи-налу:

Сказка ложь, да в ней намек!

Добрым молодцам урок[4].

*****

В завершение можно было бы с многозначительным видом рассуждать о литературном генезисе прозы Владимира Гофмана, раскладывать веером букет громких имён. Но как–то не хочется, не уместно. Алгеброй гармонию не поверишь! Чудо не анализируется, оно созерцается. А рассказы отца Вла-димира, без всякого сомнения, - чудо.

Июнь 2020

[1] Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. Т. 4. М., 2008. С. 355.

[2] Толковый словарь русского языка / Под ред. проф. Д.Н. Ушакова. В 4 т. Т. 4. М., 1996. Стб. 584-585.

[3] Орвелл Дж. Отпущение грехов, или Несколько заметок о Сальвадоре Дали // Русское зарубежье в год ты-сячелетия крещения Руси: Сборник. М., 1991. С. 443

[4] Пушкин А.С. Сказка о золотом петушке // Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10 т. Т. 3. М., 2012. С. 369.