ЖИЗНЬ ЗА 30 МИНУТ

ЖИЗНЬ ЗА 30 МИНУТ

Беседовала Юлия Козлова

март 2017

Знаменитый французский композитор, мультиинструменталист, один из пионеров электронной музыки Жан-Мишель Жарр согласился рассказать о своих непростых взаимоотношениях с отцом, великим французским композитором Морисом Жарром. Но попросил его не перебивать…

Я несколько лет мечтала сделать с ним интервью, но Жан-Мишель, летая по всему миру, постоянно переносил встречи. Застать его дома удалось случайно. Отправляясь на встречу, купила ему по дороге одну белую розу. Когда я переступила порог парижской квартиры композитора, неподалеку от Елисейских Полей, Жан-Мишель как-то странно улыбнулся. «Вот это совпадение!» - сказал он, взял меня за руку, повел в гостиную и указал на вазу в центре стола, в которой одиноко стояли две точно такие же белые розы. «Вот это да! Сегодня утром одна из трех роз завяла, и я ее выбросил. Вы не могли этого знать! Но как же вы умудрились из всех роз в городе выбрать розу именно «моего» цвета? Странно даже! Наверное, это неслучайное совпадение, и мы точно найдем с вами общий язык!»

Приятное начало встречи. Но оказалось, что на интервью у него всего 30 минут – планы композитора с утра изменились, он на нервах и чемоданах, готовится к отъезду. Как же так? Жан-Мишель принялся успокаивать: «Помню, мы договаривались долго-долго говорить о моем прошлом, о жизни… - помню, конечно. Очень постараюсь успеть!» Жан-Мишель предложил такой вариант разговора – он просто будет мне рассказывать о своем прошлом, обо всех испытаниях и переживаниях. Так что вопросы не понадобятся. Я согласилась. Вот такой формат разговора срежиссировала обыкновенная белая роза. Жесткие временные рамки потребовали от него не только предельной собранности, но и такой же искренности. «То, что я сказал вам сегодня, я еще никогда никому не говорил…» - произнесет он на прощание.

Моя мама Франс Пежо была первой женщиной, вступившей в ряды французского Сопротивления. Подлинной героиней войны. Ее не раз арестовывали, сажали в тюрьму, но она убегала… Только от депортации спастись не смогла, но сумела выжить, перенесла на своих хрупких плечах совершенно неподъемный для женщины груз унижений, пыток и ежеминутного ожидания казни. Удивительно, но пережитое не ожесточило ее, не озлобило. В сердце не поселились ни ненависть, ни желание отомстить – врожденные великодушие и мудрость помогли ей обрести терпение, кротость. Когда после войны она видела на парижских улицах шеренгу пленных немок, она до слез жалела их, понимая, что есть люди и есть идеология, есть немцы и есть нацисты… Но беда бесследно все же не проходит. Когда мама была уже в возрасте, ее настигли призраки прошлого – она вдруг потеряла сон, стала нервной. Посттравматический синдром сработал с опозданием на десятки лет. Пока же я был маленький, она держалась, учила меня терпимости, твердости, мужеству. И, как мне кажется, благодаря этому маминому бесценному дару быть «неломким» я и стал тем, кем стал.

У моей мамы был холокост. У меня был… отец. У каждого из нас в жизни случается свой холокост. И мой отец – моя главная трагедия.

Морис Жарр – великий композитор кино, написавший музыку более чем к 200 картинам, к таким легендарным лентам, как «Лоуренс Аравийский» и «Доктор Живаго», если называть лишь их, бросил нас с матерью, когда мне было всего пять лет. В один день! Ушел и не возвращался, никогда не помогал деньгами – хотя был вполне обеспеченным лауреатом премий «Оскар», комфортно обосновавшимся на далеком американском континенте... Как мне, ребенку, казалось – на другой планете.

Мы с мамой жили в бедном парижском пригороде Ванв более чем скромно. Денег не хватало. Никогда не забуду такого характерного, причудливого перестука швейной машинки, на которой мама ночами напролет шила и подшивала одежду на продажу. Вот все думаю когда-нибудь использовать этот звук в своих симфониях – звук моего печального детства. Чуть позже у матери появился свой прилавок на местном блошином рынке, где она торговала старой мебелью и поношенной одеждой. В те времена блошиные рынки были центром культурных свершений, передовых идей, творческих экспериментов – их посещали Борис Виан, джазмены, поп-музыканты, модные молодые художники… - и я, пытаясь хоть чем-то помочь матери, отчаянно пытался соответствовать. Придумал рисовать абстрактные картины и «выставлялся» наравне с профессионалами. Холсты мои продавались, вырученные деньги тотчас отдавались матери. Кстати, я ведь по второй профессии художник. И, если бы посвятил свою жизнь изобразительному искусству, стал бы абстракционистом.

Нет, все же однажды отец заехал навестить меня. Это было один раз, но я запомнил его навсегда. В сероватых переулках нашего потертого Ванва вдруг появился ослепительно красивый красный кабриолет. Такое яркое видение райской птицы в мертвой пустыне. За рулем сидел отец, рядом с ним – очередная пассия. Роскошная девчонка. Почему-то запомнил ее имя – Клодин. Он посадил меня на заднее сиденье и предложил покататься. Я чувствовал себя плохо рядом с этими взрослыми. Зачем я здесь? Почему? Отец протянул мне сверточек. Заокеанский «подарок» - шоколадку After Eight, которую привез с собой из Америки. Странный, необычный вкус – тоненький слой горького шоколада и такой же тоненький слой белой начинки из ледяной мяты, от которой приятно холодило рот. Я жевал, стесняясь отца, незнакомки, но при этом не мог оторвать глаз от роскошных ног отцовской подруги в изящных шелковых чулках. По-моему, эти ноги были моим самым первым сексуальным потрясением в жизни. Смешно, но прошла целая вечность, а я до сих пор не могу есть After Eight, не вспоминая точеные ноги той девушки. Да и грущу от ощущения встречи с отцом. Его далекой близости. Вот мои «вкусовые ощущения» от той шоколадки. А вот лица отца, его глаз – не запомнил в ту встречу. Ничего не запомнил о нем. Мутное пятно силуэта… и всё. Пустое место. Дыра, огромная дыра в моей жизни – его отсутствие. Рана, которая никогда не затянется. Недавно отыскал старые детские снимки. Заметил, что на всех карточках у меня потерянный, пустой взгляд… И огро-о-омные уши! Впрочем, разве у будущего музыканта могут быть другие?

Я начал увлекаться музыкой в восемь лет. Помню, мама привезла меня в Париж, в джазовый клуб, принадлежавший ее близкой подруге Мими Рикар, с которой она прошла бок о бок все Сопротивление. Я услышал Чета Бейкера, Арчи Шеппа, Дона Черри и совершенно потерял голову. Сошел с ума. Мама сразу же постаралась организовать мне музыкальное образование – я поступил в Парижскую консерваторию, где получил серьезную классическую базу. Потом освоил электрогитару, даже играл в рок- и джаз-группах. Я также получил высшее филологическое образование в Сорбонне. Мой диплом был посвящен сравнительному анализу двух Фаустов – Гете и Гуно.

Удивительно, но мне как-то вспомнилось, что самое-самое первое воспоминание о музыке связано все же с отцом. Еще когда он жил с нами, активно работал в театральной труппе TNP (Национальный народный театр. – Прим.ред.), руководимой Жаном Виларом, и на знаменитых фестивалях в Авиньоне. Иногда он брал меня с собой. Смутно, но помню, как на меня воздействовала музыка, которую он исполнял. Так что на бессознательном уровне, кажется, именно отец повлиял на меня, пробудив в самые ранние годы тягу к музыке. Тот факт, что я стал композитором, получил мировую известность, его будто не интересовал. Мало того, как я слышал от случайных людей, он безумно ревновал к моей музыке. Особенно когда я пытался вторгнуться на его территорию, пробовав писать музыку к кинофильмам – к картине «Девять с половиной недель», например.

Кстати, я всегда предвзято относился к работе кинокомпозитора. Для меня эта сфера была под строжайшим запретом. Не хотел этим заниматься, не хотел быть как отец… быть с ним на одном поле. Но вот что удивительно, теперь, когда его не стало, страх ушел, я перестал противиться – и смело строю планы со своим любимым режиссером Дэвидом Линчем по поводу его будущих проектов. Мы встречались, обсуждали совместные идеи.

В 1995 году, на традиционной французской церемонии вручения профессиональных призов Victoires de la musique («Музыкальные победы». – Прим.ред.) устроители вздумали попросить меня вручить приз собственному отцу. Им эта идея показалась удачной. Такой зрелищный сценарный ход на потребу публики. Мы оказались вдвоем на сцене. И я стоял рядом с ним. Впервые, после сорока с лишним лет, как он ушел от нас с матерью, мы находились так близко друг от друга (порой, бывало, я приезжал с гастролями в Америку, и мой отель находился в 600 метрах от дома отца, но к нему я не шел). Отец держал благодарственную речь, полную лицемерия: «Я так тронут, ведь этот приз вручен мне сыном, которым я так горжусь…» Когда же ведущий задал дежурный вопрос о том, посещает ли отец мои концерты, тот искренне ответил, быстро и честно, как на духу: «О нет, ну что вы! У меня никогда не хватает времени. Мы с ним не совпадаем по расписаниям. Когда он бывает в Гонконге, я нахожусь в Париже, и наоборот». Конечно, несовпадения и временные нестыковки тут ни при чем, это был его выбор. Впрочем, не эта ли «нелюбовь» заставила меня стать достойным музыкантом, добиться международного признания, завоевать свое место под солнцем? Не пытался ли я доказать бросившему меня отцу, что могу стать лучшим, могу стать победителем вопреки обстоятельствам? Не хотел ли заставить его пожалеть о содеянном?

Открытый конфликт, ссора всегда лучше безразличия и тишины. Лучше безмолвия. В первом случае есть хотя бы нечто конкретное, осязаемое. Во втором – лишь пугающее и гнетущее «ничего». Такое вот «ни-че-го», безответное и «никакое» чувство. Именно это «ничего» и было между нами с отцом. Для меня Морис Жарр умер дважды. Первый раз – когда мне было пять лет и он нас бросил. И второй раз – в 2009 году, когда он умер физически. Странно, но после его «окончательной» смерти я будто освободился. С меня пал груз долгих лет. Очень помогли восточные учения, которыми я увлечен. В некоторых азиатских цивилизациях, когда умирает человек, принесший другому горе, тот, другой, должен заставить себя… попросить прощения. Прощения за то, что тот так и не сумел вас полюбить. Такая вот замысловатая формула. Отпустить его с миром, простить за себя. И у меня почти получилось это сделать. Сегодня я понимаю – отец был инвалидом сердца, человеком с увечьем. Неспособным на любовь. Бывают же физические увечья, врожденные уродства – так вот у него было уродство душевное. Он никогда не умел любить тех, кто был ему близок. Ни жен, ни детей, ни многочисленных подруг – всех он бросал, обо всех быстро забывал. Кстати, на его похороны практически никто не пришел.

Но боль меня не убивала, а толкала вперед, заставляла учиться и учиться, репетировать до помутнения рассудка. Я хотел доказать самому себе, что способен выжить, способен играть, сочинять, дышать и вообще жить. Жить не смотря ни на что… «Нелюбовь» отца сделала меня неуязвимым.

Парадокс, но мы во многом похожи… Я, например, так же как и он, был несколько раз женат и трижды разводился. Но со своими детьми дал зарок никогда не поступать так, как поступил он со мной. Я не приятель, не панибратский дружок для своих милых отпрысков, я их опора. Их надежная база. Их защитник и покровитель. Их отец. И они всегда это знали. Что бы ни случалось – они чувствовали, что могут прийти ко мне и я встану на их сторону. Без осуждения, без нотаций. И что моя любовь к ним безусловна. И будет всегда, как бы ни складывались мои отношения с их матерями.

Кстати, в свое время во Франции я ведь стал первым в истории бракоразводных процессов мужчиной, который после расторжения отношений с супругой потребовал получить право опеки над своим ребенком, дочкой Эмили. Для меня это было делом чести и принципа – никогда не покидать своих детей. Я вообще всегда принимал, любил и воспитывал детей своих жен. В общей сложности у меня – с родными и приемными – их шестеро. Шестеро детей и четверо внуков.

А еще я хочу открыть вам свою личную тайну, о которой никто прежде не знал: в моих венах течет русская кровь. Это, впрочем, объясняет, почему я так страстно люблю Россию, почему на меня такое мощное влияние оказали Эйзенштейн, Родченко, Прокофьев, почему мой первый электронный инструмент был русским, почему я так хотел дать это интервью. У нас в семье было старинное предание – моя прабабушка уехала вместе с еще одной родственницей из родной Франции путешествовать по России. Но были вынуждены спешно вернуться домой, как только там началась революция. Вернулись обе беременными… Прабабушке удалось быстро выйти замуж за лионского фармацевта, который признал будущего ребенка как своего, и тайну эту тогда решили похоронить в семье. Никто никогда об этом не говорил впоследствии… Так что родившаяся потом девочка, мать моего отца, моя бабушка, была наполовину русская. Теперь вы понимаете, почему музыка, сочиненная отцом к фильму Доктор Живаго», так пронзительна…

Я пережил трудный развод (в 2010 году с актрисой Ан Парийо. – прим.ред.). Но сейчас у меня почему-то легко на душе. Я неожиданно открыл для себя много необычных ощущений, которые может подарить полная свобода, - я никому ничего не обязан доказывать, ни перед кем не отчитываюсь, никому не подыгрываю и ничему чуждому мне не соответствую. Просто живу один, просыпаюсь один и строю планы на одного… Такая вот сумасшедшая свобода, как бывает только в юности.

Так уж получилось, что мои жены и подруги были известными актрисами, и я, человек предельно замкнутый и абсолютно не публичный, против воли всегда попадал на обложки всех бульварных изданий мира. Прекрасная и мудрая Шарлотта Рэмплинг сумела остаться мне другом.

Испытанием был разрыв с Аджани, о котором я дал зарок никогда, ни при каких обстоятельствах нигде не распространяться. Скажу лишь, что встретились двое взрослых людей на короткий период, у них ничего не получилось, и они разошлись в разные стороны. Обычная, рядовая ситуация, каких много в повседневности. Никто не был жертвой, никто не был палачом. Для меня лично это не стало особым событием.

Для нее – повод рассказать обо мне много плохого на страницах журналов.

Почему актрисы? Возможно, потому, что я уже привык к состоянию шаткости, к отсутствию равновесия, к опасностям и тревоге. В любви, как и в обычной жизни, я будто постоянно борюсь за выживание. Так уж судьба распорядилась, видимо. И кто, как не актрисы, способны на подобные нестабильные, взвинченные отношения? Все мужчины ищут в женщине свой идеал. Я лично никогда не искал в женщине ни мать, ни няньку, ни музу. Я искал непредсказуемую Женщину. Не по этой ли причине я остался в конце концов один?

Моя музыка – это мой интимный дневник, мой портрет Дориана Грея. Моя терапия. Многие сотни лет тому назад китайцы выдвинули теорию о том, что художники, например, неслучайно отдают предпочтение тем или иным цветам на своих холстах. Все объясняется очень просто – они рисуют определенными цветами, чтобы вылечить некоторые свои больные органы. Неосознанно. Инстинктивно… Например, если художник постоянно рисует зеленым – значит, у него проблемы с печенью или желудком.

Так и с музыкантами – по тому, какую автор выбирает тональность, можно расшифровать если не потаенные физические недуги, то его душевную структуру с точностью до малейших деталей. Поэтому моя музыка – мое самое откровенное публичное интервью, которое я вообще способен дать. Мой крик о помощи, мои жалобы, счастливые моменты, детство, потерянная любовь, мое одиночество – в ней зашифровано все. К счастью, музыкальное искусство абстрактно, не всем доступно, не всем понятно. Искусство интерактивно – любой способен трактовать звуки и сюжет, рассказанный мелодией, по-своему. Так что меня не так-то просто «раскрыть».

Впрочем, открою вам еще один свой секрет. Мечтаю серьезно заняться писательством. Меня это давно и сильно волнует. Слова для меня равнозначны нотам. Ведь у слов есть фонетика, есть своя музыка… Пишу давно, для себя. Разрозненные куски мыслей, впечатлений. Впрочем, в далеком прошлом я был автором множества сентиментальных любовных песенок, которые исполняли популярные исполнители. В романтических текстах умудрился ни разу не произнести слова «любовь» и «я люблю тебя». Такая прямолинейность всегда казалась мне пошлой. Очень приятно вспоминать, что Серж Генсбур прислал мне однажды записку по случаю попадания моих песен «Потерянный рай» и «Куда подевались женщины?» в хит-парад. Там были такие строки: «Вот и ты теперь стал членом нашего закрытого клуба – добро пожаловать!»

Вероятно, когда-нибудь напишу роман. Форма романа кажется мне идеальной… О чем он будет? Не знаю. И, вполне возможно, начну его так: «В один прекрасный день, когда я был один и пребывал в дурном настроении, в мою дверь постучали. На пороге стояла таинственная русская девушка. Она предложила мне дерзкое пари – тридцать минут на то, чтобы рассказать о своей жизни… Невозможное пари. Неосуществимое. Я хотел отказаться, закрыть дверь. Но она готова была расплакаться, и ее глаза наполнились такой печалью, что я испугался… А еще она принесла мне одну белую розу, просто так, чтобы сделать приятное. И она никак не могла знать, что недавно я сам себе купил три розы именно белого цвета. Тоже просто так, для настроения. Утром, незадолго до прихода девушки, одна из трех моих роз почему-то завяла. И принесенная ею роза оказалась так кстати! Она заменила ту, которая завяла…» Разве это не романтическая история, с которой мог бы начаться мой роман? Как вы думаете?