Словарь стихотворения

.Лексический уровень стиха

персонажей, но расположенных, например, не по схеме «я» — «ты»,

^J£ а в относительной связи «я» — «он», значительно видоизменяется.

Приведем еще более ясный пример. Попробуем сравнить две

возможных интерпретации системы «я»—г «ты»: Я — Иов, ты —

бог — и противоположную (напр., у Ломоносова). Очевидно, сколь

» большие семантические возможности заключены в отношении местоименной схемы к интерпретирующим ее структуру персонажам.

• Видимо, значение «быть первым лицом», «быть вторым ли-

^;;, цом» или «быть третьим лицом» включает в себя элементарное и одновременно основное определение мест этих лиц в конструкции коллектива. Причем эта формально-грамматическая схема, имеющая в практическом языке значение лишь в определении направленности речи- и в ее отношении к говорящему, приобретает особый смысл, лишь только текст становится поэтической м о -J делью мира. Показательно, что чем выше моделирующая роль

* текста, тем значительнее конструктивная функция местоимений.

'> В сакральном тексте или в лирике «право быть первым лицом» — совершенно определенная характеристика, которая однозначно предопределяет сущность персонажа и его поведение.

Чем отчетливее текст направлен на изображение не «эпизода из жизни», а «сущности жизни», чем отчетливее он имеет установку на изображение не «речи» действительности, а ее «языка», тем весомее в нем роль местоимений.

То, что лирические сюжеты связаны с местоименной структурой данного языка, отчетливо видно, например, при переводе

I с французского языка на русский стихотворений, содержащих обращение к богу (французский текст употребляет при этом местоимение «vous», не адекватное ни русскому «вы», ни русскому

^;i «ты». Появление в русских переводах «ты», по сути дела, представляет трансформацию сюжета темста, поскольку допускает такие

i контексты, которые для «vous» невозможны).

Лексический уровень стиха

Стихотворение состоит из слов. Кажется, нет ничего очевиднее * этой истины. И тем не менее, взятая сама- по себе, она способна ^v породить известные недоразумения. Слово в стихе — это слово из ■ естественного языка, единица лексики, которую можно найти в ; словаре. И тем не менее оно оказывается не равно самому себе. ?_:.И именно сходство, совпадение его со «словарным словом» дан-v ного языка делает ощутимым различие между этими — то расхо-'•"-дящимися, то сближающимися, но отделенными и сопоставлен-С ными — единицами: общеязыковым словом и словом в стихе.

Поэтический текст представляет собой особым образом организованный язык. Язык этот распадается на лексические единицы,

86 Часть первая

и закономерно отождествить их со словами естественного языка, поскольку это самое простое и напрашивающееся членение текста на значимые сегменты. Однако тут же обнаруживаются и некоторые трудности. В качестве текста на некотором языке: русском, эстонском или чешском — стихотворение реализует лишь некоторую часть лексических элементов данного языка. Употребленные слова входят в более обширную систему, которая лишь частично реализуется в данном тексте.

Если мы рассматриваем данный поэтический текст как особым образом организованный язык, то последний будет в нем реализован полностью. То, что представляло часть системы, окажется всей системой '.

Последнее обстоятельство весьма существенно. Всякий «язык культуры», язык как некоторая моделирующая система претендует на универсальность, стремится покрыть собой весь мир и отождествить себя с миром. Если же какие-либо участки реальности не покрываются этой системой (например, «низкая природа» или «низкая лексика» не входят в мир высокой поэзии классицизма), то, с ее точки зрения, они объявляются «несуществующими».

В результате складывается характеризующая данную культуру система языков-моделей, которые находятся между собой в отношении изоморфизма (подобия), взаимно уподобляясь друг другу как разные модели единого объекта — всего мира.

В этим смысле стихотворение как целостный язык подобно всему естественному языку, а не его части. Уже тот' факт, что количество слов этого языка исчисляется десятками или сотнями, а не сотнями тысяч, меняет весомость слова как значимого сегмента текста. Слово в поэзии «крупнее» этого же слова в общеязыковом тексте. Нетрудно заметить, что, чем лапидарнее текст, тем весомее слово, тем большую часть данного универсума оно обозначает.

Составив словарь того или иного стихотворения, мы получаем — пусть грубые и приблизительные — контуры того, что составляет мир, с точки зрения этого поэта.

Кюхельбекер употребил в одном из стихотворений выражение:

Пас стада главы моей... Пушкин пометил на полях: «вши?».

¹ Мы сознательно несколько упрощаем вопрос. На самом деле текст стихотворения можно представить как реализацию ряда (иерархии) языков: «русский язык», «русский литературный язык данной эпохи», «творчество данного поэта», «поэтический цикл как целостная система», «стихотворение как замкнутый в себе поэтический мир». По отношению к каждой из этих систем текст будет выступать как разная степень реализации, будет меняться и его относительная «величина» на фоне системы,

Лексический уровень стиха 87

Почему Кюхельбекер не заметил комического эффекта этого стиха, а Пушкину он бросился в глаза? Дело в том, что «вшей» не чбыло ни в поэтическом мире Кюхельбекера, ни в той «высшей реальности», которая была для него единственно подлинной реальностью. Они не входили в его модель мира, присутствуя как нечто внесистемное и не существующее в высшем смысле.

Лексика поэзии Пушкина, при всей приблизительности этого критерия,строит иную структуру мира:

Теперь у нас дороги плохи, Мосты забытые гниют, На станциях клопы да блохи Заснуть минуты не дают...

Евгений Онегин.

Поэтому совершенно однозначные в системе Кюхельбекера стихи для Пушкина начинают звучать как двусмысленные.

Таким образом, словарь данного поэтического текста будет представлять, в первом приближении, его универсум, а составляющие его слова — заполнение этого универсума. Отношение между ними воспринимается как структура мира.

Поэтический мир имеет, таким образом, не только свой список слов,/но и свою систему синонимов и антонимов. ,Так, в одних, текстах «любовь» может выступать как синоним «жизни», в других — «смерти». «День» и «ночь», «жизнь» и «смерть» могут в поэтическом тексте быть синонимами. Напротив того, одно и то же слово может быть в поэзии не равно самому себе или даже оказываться собственным антонимом.

Жизнь — это место, где жить нельзя... Дом —так мало домашний...

М. Цветаева.

Но эти же самые слова, получая в поэтической структуре особый смысл, сохраняют и свое словарное значение. Конфликт, напряжение между этими двумя типами значений тем более ощутимы, что в тексте они выражены одним и тем же знаком — данным словом.

А ВЫ МОГЛИ БЫ?

Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана.

Часть первая

На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ. А вы

ноктюрн сыграть могли бы

на флейте водосточных труб? В. Маяковский.

Словарь стихотворения

я карта косые смазать сразу из а

вы будни жестяная плеснуть на

краска новые показать

стакан водосточная прочесть

блюдо , сыграть

студень мочь

скулы /

океан

чешуя

рыба

зов

губы

ноктюрн

флейта

труба '

Прежде всего бросается в глаза номинативный характер словаря: мир текста определяется предметами. Вся именная лексика стихотворения легко, членится на две группы: в одну войдут слова со значениями яркости, необычности и необыденности (краска, океан, флейта, ноктюрн); в другую—- бытовая, вещная, обиходная лексика (блюдо студня, чешуя жестяной рыбы, водосточные трубы). За каждой из этих групп стоит традиционное осмысленное в свете литературной антитезы: «поэтическое — непоэтическое». А поскольку тексту сразу же задана оппозиция «я — вы», то сама собой напрашивается интерпретация этого противопоставления:

я — вы

поэзия быт

яркость пошлость

Но текст Маяковского не только вызывает й памяти такую систему организации «мира слов» этого текста, но и опровергает ее.

Во-первых, вся система глаголов, играющая в поэтической картине роль связок между именами-понятиями, указывает не на отгороженность «бытового» и «поэтического» полей значений, а на их слитость: это глаголы контакта: «прочесть», «показать» — или художественного действия: «сыграть». И они раскрывают для «я» поэтические значения не вне, а в толще бытовых значений. «Океан» как символ поэзии найден в студне, а в чешуе жестяной рыбы прочитаны «зовы новых губ» (поэтизм «зовы» и не допускающий вещественной конкретизации эпитет «новый» заставляют воспринимать «губы» как обобщенно-поэтический символ).

Наконец, сам этот, быт имеет характерный признак: это не V просто слова, обозначающие предметы. Это — предметы, которые не упоминаются в традиционной поэзии, но составляют обычный мир другого искусства — живописи. Лексикон стихотворения в его бытовой части — это инвентарь натюрморта, и даже более конкретно — натюрморта сезанновской школы. Не случайно быт соединяется с чисто живописными глаголами: «смазать»,- «плеснуть краску». Обыденный, то есть действительный мир, — это мир прозы, реальности и живописи,, а условный и ложный — традиционной поэзии.

Поэтическая модель мира, которую строит «я», отталкиваясь от всяческих «вы», — это семантическая система, к которой студень и океан — синонимы, а противопоставление «поэзия» — «прозаический быт» снято.

Возникает такая схема организации смысловых единиц текста:

яркость

слитность поэзии и быта

(-> ВЫ

пошлость

противопоставле нность поэзии и быта

Таким образом, у Маяковского семантическая организация текста на лексическом уровне строится как конфликт между системой организации смысловых единиц в данной индивидуальной структуре текста и семантической структурой слов в естественном языке, с одной стороны, и в традиционных поэтических моделях — с другой¹.