Глава шестая

Глава шестая

Миновав Тюль, поезд, постукивая на стыках, поднимался по нагорью Центрального массива Франции, где берут начало и расходятся по всей стране многочисленные реки и речушки, вливающиеся в Гаронну и Луару. Поезд шел в северо-западном направлении. Вот уже позади Иссель. Скоро и Ля-Куртин. Ванюша уже знал, что это небольшой городок, расположенный в долине речушки Лиеж. Здесь-то и располагался лагерь, в котором взбунтовались русские части.

Сидя на жесткой скамейке, Ванюша мерно покачивался и подрёмывал. Но вот поезд остановился. Вокруг зашумели:

— Ля-Куртин, Ля-Куртин!

«Ну, что день грядущий мне готовит?» — подумал Ванюша, отгоняя остатки сна. Он быстро поднялся, взял с полки вещевой мешок, привычным движением закинул его за спину и вышел на платформу. Небо розовело на востоке, предвещая хороший солнечный день. На платформе Ванюша увидел патрулей и подошел к ним.

— Как попасть во второй полк?

Патрули придирчиво оглядели Ванюшу, но, очевидно, не нашли в нем ничего подозрительного.

— А вот прямо поднимайсь на горку.

Он зашагал в указанном направлении и вскоре увидел лагерь. Ровными рядами стояли двухэтажные каменные казармы. В стороне от них были разбросаны сборно-щитовые бараки. «Казарм-то, видать, не хватает», — подумал Ванюша.

Он немало поболтался по лагерям, поэтому безошибочно определял назначение каждого здания. Вон там штаб, а на горке, поближе к железной дороге, — офицерское собрание. За ним, возле лесочка, — склады и конюшни. С севера к лагерю примыкает большое стрельбище. Оно называется — champ de tir de la Courtine, на нем расположены тригонометрические пункты: в северной части — 895, а в юго-восточной — 904 метра.

Но все эти подробности Ванюша узнал позже, а сейчас сгорал от нетерпения побыстрее увидеться с друзьями. Когда он спросил, где размещается четвертая пулеметная команда, ему указали на барак перед казармами. И вот...

— Здравствуй, Ваня!

— Здравствуй, Проня!

И друзья кинулись друг другу в объятия.

Лапшин дежурил по команде, и поэтому встретил Ванюшу прямо на пороге барака. Остальные пулеметчики в этот ранний час еще крепко спали.

— Ну заходи, заходи, дружище, — тянул Лапшин Ванюшу в барак. — Вот тебе и койка. Унтер-офицер смылся к фельтэнцам, занимай его кровать.

— Да подожди ты, Проня, устроиться я еще успею. — Ванюша бросил вещевой мешок на койку. — Ты мне выкладывай, как тут у вас дела.

Они вышли из барака, чтобы не разбудить пулеметчиков, и Лапшин начал рассказывать:

— Такое тут, брат, было! Все офицерство наше со своими денщиками и холуями ушло в Фельтэн. Ну, с ними многие унтер-офицеры и даже некоторые солдаты — все больше из писарей и каптенармусов — подались. Наш «шашнадцатый неполный» долго мучился и все же на третий день ушел, а унтер-офицер Федин только прошлой ночью драпанул. Правда, некоторые вертаются обратно, но мало; говорят, их там всякие гадюки кусают в палатках и комары заедают. Ну, ясно, живут в лесу, прямо на земле, мох собирают на подстилку. Да так им и надо, дуракам, — пусть знают, как за начальством тянуться. А они еще приходят к нам агитировать! К себе приглашают. Как бы не так!

— Ну, а тут какая у вас жизнь?

— А тут все в порядке. В ротах, батальонах — комитеты. Вчера выбрали новый комитет полка — старый наполовину ушел в Фельтэн. А всем лагерем командует отрядный комитет во главе с Болтайтисом, а секретарем Волков. Располагается отрядный комитет в здании штаба бригады. Болтайтис — вроде как начальник бригады, иной раз выезжает на автомобиле, на котором ездил генерал Лохвицкий. Вот как! Болтайтис этот, видать, парень башковитый.

Между тем пулеметчики стали просыпаться — дело шло к подъему. Все радостно здоровались с Ванюшей, расспрашивали его: как там в остальной Франции? Революция еще не началась? Что слышно о России?

Ванюша еле успевал отвечать на вопросы, рассказывал все, о чем слышал. Говорят, в начале июля была демонстрация рабочих в Петрограде, с ними вместе вышли солдаты и матросы, требовали: «Вся власть Советам!» А юнкера и казаки полоснули их огнем из пулеметов, а потом с фронта вызвали верные Временному правительству войска и давай разгонять рабочие организации и разоружать участвовавшие в демонстрации полки.

— Аресты, говорят, пошли повальные. И все Ленина искали, как бы его арестовать, а то и расстрелять на месте. Но не тут-то было — большевики Ленина спрятали как следует. Особенно, говорят, свирепствует новый верховный главнокомандующий, какой-то косоглазый казачий генерал Корнилов.

— Вот, брат, тебе и революция!

— Эх, дождались свободы, а какая она, свобода, не ведаем.

А Ванюша продолжал рассказывать. Кое-что он прочитал во французских газетах. Правда, разные газеты толковали события в России по-разному — в зависимости от партийной принадлежности. Однако, сопоставив факты, можно было сравнительно точно представить всю картину в целом.

— В общем, буржуи вместе с меньшевиками выступают против требований рабочих и революционных солдат, стараются укрепиться у власти. Керенский смертную казнь ввел на фронте. А в тылу просто стреляют по народу.

— Бескровная революция, мать иху так, этих буржуев.

— Надо скорей ехать в Россию, а то тут в Ля-Куртине все провороним.

— Давай поторапливайся, за тобой только и дело стало...

Петя Фролов сбегал в кафе, принес пару фляжек вина. За скромным завтраком пулеметчики отпраздновали прибытие Ванюши. Все наперебой рассказывали ля-куртинские новости, разговор вертелся вокруг раздела бригад.

— Жизнь у нас теперь — малина: занятий нет, знай себе отдыхай да на митинги ходи, — зубоскалил Женька-пижон.

— Брось врать-то, скучно небось без маман? — подзадорил его кто-то.

Женька действительно все время вспоминал лагерь Майи.

После завтрака дежурный передал, что в десять часов на плацу бригадный комитет будет проводить собрание. Ванюша обрадовался — своими глазами увидит, чем живут люди, что думают.

Живое море голов колыхалось перед домиком отрядного комитета. На простом помосте у небольшого столика стояли председатель комитета Ян Болтайтис, Волков и другие члены комитета. Вопрос стоял: как быть? В лагерь должны приехать представители Временного правительства во главе с профессором Сватиковым; среди представителей — военный комиссар русских войск во Франции Рапп, генералы Занкевич и Лохвицкий. Принимать их или нет?

Начали выступать ораторы. Одни предлагали не принимать делегацию, и вся бригада шумно одобрила это предложение; другие говорили, что представителей надо принять и выслушать, тем более что Сватиков только что прибыл из России и, наверное, скажет что-нибудь новое... И опять слышался гул одобрения всей бригады.

Выступил секретарь отрядного комитета Волков. Он был как бы начальником штаба бригады, — по крайней мере, ездил в экипаже, который раньше возил начальника штаба бригады полковника Генерального штаба Щелокова. Волков высказался за то, чтобы показать 1-ю бригаду организованной силой и встретить делегацию, соблюдая полный воинский порядок: выстроиться всем, как полагается, с оружием, с красным революционным знаменем, с оркестром. Поручить председателю отрядного комитета Болтайтису встретить делегацию. И чтобы оркестр играл встречный марш. Ну, словом, чтобы прибывшим было ясно: они имеют дело с дисциплинированной революционной бригадой.

Все участники митинга одобрительно загудели:

— Правильно!

— Показать им, генералам, что нас голой рукой не возьмешь.

Некоторые свистели и кричали:

— Долой делегацию!

Другие их успокаивали и кричали:

— Цыц, вы, басурманы!

Масса колыхалась и напирала на возвышающийся помост.

— Стой, не дави! — кричали передние.

А задние все напирали. Оркестр заиграл «Марсельезу», все успокоились и застыли в стойке «смирно»: «Марсельеза» — это гимн. Когда оркестр стих, Болтайтис поднял руку:

— Я думаю, дело ясное. Мы должны показать представителям Временного правительства, что здесь не какой-нибудь сброд, а настоящие революционные солдаты, что мы умеем соблюдать порядок и революционную дисциплину.

— Давай, давай, пролезай в генералы, — послышался среди общей тишины громкий голос.

И тут же — взрыв общего смеха.

— Не в генералы я лезу, — спокойно продолжал Болтайтис, — а выполняю волю солдат бригады, избравших меня председателем отрядного комитета.

— А ну их, горлохватов, ты их не слушай, делай свое дело.

Болтайтис продолжал:

— Так вот, товарищи: мы будем принимать делегацию Сватикова по всем правилам. О порядке и времени построения бригады будет отдано распоряжение. Собрание считается закрытым.

Солдаты облегченно вздохнули. Все были оживлены, разговорам не было конца. Оркестр заиграл марш. Подразделения начали строиться в колонны, потом двинулись под музыку, в ногу, по местам своего расквартирования. Пулеметчики не построились, но и разбредаться не стали: все вместе, дружной группой пошли в свой барак.

По распоряжению, поступившему из отрядного комитета, батальоны и полки бригады с утра 19 июля выстраивались перед своими казармами и готовились к движению на лагерный строевой плац. Их вели председатели комитетов команд, рот, батальонов и полков. Четвертую пулеметную команду вел председатель комитета унтер-офицер Спиваков, прибывший с пополнением уже после наступления.

И вот идут полки и выстраиваются на плацу фронтом к шоссейной дороге. Правый фланг — у офицерского собрания, которое теперь используется как солдатский клуб. Соблюдается парадный расчет: справа 1-й полк, затем 2-й полк, а потом отряды 5-го и 6-го полков — это небольшие части, каждая в хорошую роту. На левом фланге — траншейная батарея. Каждая часть имеет свое красное знамя на правом фланге. Бригадный оркестр во главе с фельдфебелем — старым музыкантом — занимает место на самом правом фланге — там и руководящая головка отрядного комитета. Все подтянуты, в боевом снаряжении и при оружии. Выстроились со строгим соблюдением равнения. День выдался ясный, солнечный, слабый ветерок легко колышет полотнища знамен. Установилась строгая, торжественная тишина — как перед парадом.

В 10 часов со стороны северной части лагеря появляются два экипажа. Около офицерского собрания делегация вышла из экипажей и направилась к выстроившимся частям. Возглавлял процессию плотный барин в черном фраке. «Наверное, Сватиков и есть», — решил Ванюша. За ним шли генералы Занкевич и Лохвицкий, комиссар Рапп.

Раздалась команда:

— Бригада, смирно! Равнение направо!

Болтайтис, сопровождаемый Волковым, пошел навстречу приехавшим. Оркестр заиграл встречный марш. Когда Болтайтис остановился перед делегацией, оркестр замолк, и было слышно, как председатель комитета докладывал:

— Господин представитель Временного правительства, первая бригада русских войск во Франции для вашей встречи построена!

Оркестр заиграл «Марсельезу». Все, стоя, выслушали революционный гимн. Затем группа двинулась к середине плаца, где стояла высокая коляска, которая служила трибуной. Раздалась команда «Стоять вольно».

Барин, в черном фраке, с солидным брюшком, туго обтянутым жилетом, поднялся на коляску, снял шляпу и помахал ею, приветствуя строй. Генералы и комиссар Рапп стояли около коляски. Тут же были Болтайтис и Волков.

— Дорогие соотечественники, русские солдаты свободной родины! — начал свое выступление Сватиков. — Я привез вам сердечный поклон от русского народа, от Временного правительства России и его главы Александра Федоровича Керенского.

Тут он сделал паузу, рассчитывая, видимо, на дружное «ура», но солдаты молчали.

Профессор откашлялся и продолжал:

— Вместе с тем, дорогие соотечественники, я должен сообщить вам, что Россия наряду со свободой получила в наследство от самодержавия совершенно расстроенное хозяйство и переживает сейчас большие трудности. Народ России голодает, а вас, как я убедился, хорошо обеспечивают. Там, в Питере, вместо хлеба едят глину, а вам дают белый хлеб.

По рядам пошел глухой гул, строй заколыхался, послышались выкрики:

— Ишь какое брюхо наел на глине!

— Долой его, царского проповедника!

— Господа, господа солдаты! — кричал Сватиков, понявший, что допустил грубую дипломатическую ошибку.

Но шум в рядах не утихал. Болтайтис повернулся к строю и поднял руку. Волнение понемногу улеглось.

— Продолжайте, господин Сватиков.

— Господа, господа, вы не так меня поняли. Я хотел показать всю остроту тяжелого положения России и армии на фронте под неумолимыми ударами врага. Надо, дорогие соотечественники, напрячь все усилия, чтобы остановить немцев, заставить их отступить, надо довести войну до победного конца. А вы, вместо того чтобы постоять грудью за нашу мать-Россию и пойти на фронт, хотите одного: штык в землю — и по домам...

Ряды снова заколыхались. Ванюша чувствовал, как и его наполняет ярость. Проклятый барин, заставить бы тебя мерзнуть и мокнуть в окопах, землю брюхом утюжить и каждую минуту ждать пули в лоб! Как бы ты запел после этого, господин полномочный представитель Временного правительства!

А рядом уже раздавались выкрики:

— Долой, долой буржуя, што он там болтает про войну. Видел он ее, войну-то, во сне, на пуховой перине!

И вдруг спокойный, твердый голос из первых рядов:

— Господин Сватиков, вы за Временное правительство?

Тот даже руками развел, глаза воздел к небу:

— Конечно! Как может быть иначе? Это законное правительство, уполномоченное русским народом решать судьбы нашей многострадальной родины...

И опять тот же голос:

— А почему в нем буржуи да помещики верховодят? Почему Ленин не поддерживает это правительство, а призывает передать всю власть Советам?

Сватиков побагровел:

— И до вас дошла большевистская пропаганда! Это позор, господа! Большевики предали Россию, а вы... а вы...

Договорить ему так и не дали.

— Буржуи предали Россию, а не большевики!

— И нас предали. За что воюем?!

— Тащи его с брички, пузатого!

Строй начал терять форму, ломаясь и приближаясь к оратору. Разгневанные солдаты потрясали оружием. Сватиков присел в коляске. Кто-то из приехавших дал сигнал. Подкатили закрытые экипажи, и делегация торопливо скрылась в них. Болтайтис и Волков уже не могли утихомирить солдат. Экипажи рванули с места, увозя представителей Временного правительства. Солдаты свистели, улюлюкали. Под этот аккомпанемент процокали копыта лошадей, и экипажи скрылись за поворотом.

Так окончилась эта встреча.

Шум на плацу постепенно стал утихать. Усилиями председателей солдатских комитетов был установлен порядок. Последовала команда — следовать в казармы. Оркестр заиграл марш, и полки двинулись по своим местам.

Только успели солдаты отобедать, как опять команда: на общее собрание бригады — на плац к отрядному комитету!

И снова море солдат на плацу перед небольшим полутораэтажным зданием бывшего штаба бригады. Здесь теперь — центр всего ля-куртинского отряда русских войск во Франции.

Да, это был настоящий центр, который выражал думы, мысли и стремления русских солдат, оставшихся в лагере. Свой, солдатский центр, избранный свободным голосованием. И такой центр был необходим: солдатская масса рыхла, неорганизованна и еще не осознала самое себя. Желание в основном было у всех одно: не воевать. А что делать дальше — об этом никто не знал. Многих мучил вопрос: как же так, получить свободу и не защищать ее? Если стоять на такой позиции, то свободу отберут и опять попадешь в кабалу, опять тебе будут бить морду, пороть розгами, грозить расстрелом. В общем, опять начнется старая тяжкая и бесправная солдатская служба. А кто этого хотел? Никто, если не считать всяких шкуродеров, холуйничавших перед офицерством, которое всеми способами защищало свое право господства, право власти, право издеваться над солдатами.

Так что же делать?

И снова трещали солдатские головы от напряженных раздумий. Воевать? Это значило идти на смерть. А хотелось жить. Кому не хочется жить? !

Нет, это были не трусость и не страх. Жить — это значило трудиться, отдыхать, веселиться, любить жену, детей, родных, просто людей. Жить в добром согласии со всеми. Видеть ясное солнце, нежиться под его лучами, под его теплом, возделывать землю и собирать плоды своего труда. Разве это не законное желание? А тут, как бы глубоко ни забирался человек в историю, — все войны да войны! И сейчас война. Зачем она?

Вот это все и сверлит бедную солдатскую голову. Попробуй разберись! Ох, как это трудно! Такие мысли мучили Ванюшу, Андрея, Петра, Женю, Антона, Жорку, всех солдат, собравшихся перед отрядным комитетом и жаждавших ответа на этот жгучий вопрос.

На помосте перед штабом появилась руководящая группа членов отрядного комитета. Болтайтис поднял руку, и шум толпы стих.

— Товарищи солдаты! Собрание считаю открытым. Слово для разъяснения положения имеет секретарь отрядного комитета Волков.

— Товарищи! — начал Волков. — Мы сегодня встречали представителя Временного правительства господина Сватикова. Мы шли на эту встречу в надежде услышать правду о том, что происходит на нашей родине. Мы хотели узнать: что думает правительство о нашей судьбе, о русских солдатах, волею царя заброшенных во Францию, в чужую для нас страну. Мы и без Сватикова знаем, что у нас на родине тяжелые времена. Хозяйство разрушено, народ голодает. Все правильно. Так зачем же нас держат здесь во Франции? Сколько мы могли бы сделать у себя в России! Вот этими рабочими руками, — Волков протянул перед собой и потряс большими натруженными ладонями. — На черта нам нужен белый хлеб, которым нас попрекает Сватиков! На чужбине он, хлебушек-то, горький, хоть и белый. Мы готовы есть наш русский черный хлеб, а не будет его — и глину будем есть, но в России!

И сразу же загудел, заволновался плац:

— Верно!

— В Россию!

— По домам!

— А что нам предлагает Сватиков? — Продолжал Волков. — Войну до победного конца. Но это еще не все. Я должен сообщить вам, что Сватиков поставил перед нами, членами отрядного комитета, требование: сдать оружие в знак полного подчинения Временному правительству и его военным представителям за границей. Мол, после выражения этой покорности мы получим оружие обратно. Нашел дураков!

И снова гудят, волнуются солдатские ряды, и кулаки вздымаются над толпой. Волков посоветовался о чем-то с Болтайтисом и обратился к солдатам:

— Мы собрались сюда, чтобы подтвердить нашу позицию и свое решение послать Сватикову для передачи Временному правительству.

Вслед за Волковым выступили другие члены отрядного комитета. Призывали стойко держаться, требовать отправления в Россию. Говорили о том, что солдаты революции должны точно выполнять приказ № 1, а в нем ясно сказано: ни один солдат, защищающий революцию, не имеет права положить оружие даже по приказу своего командира. Оружие потребуется в России, ибо война еще не закончена.

В конце собрания выступил Болтайтис. Ванюше показалось, что в голосе его уже не было той уверенности, которая сквозила до этого.

— Мы отрицаем всякое обвинение в том, что мы мятежники. Мы требуем только отправки в Россию... А там мы готовы выступить на фронт по приказу Временного правительства. Вот наше требование.

Ванюшу эти слова насторожили. Как, и Болтайтис за войну? Но ведь все думают совершенно о другом. О возвращении на родину, к своим семьям, к труду, по которому истосковались руки. Вот и пулеметчики говорят о том же.

— Мели, Емеля, нам бы только в Россию, а насчет того, чтобы воевать, еще посмотрим.

— Пускай воюет, кому охота, а я подамся домой, — твердо сказал Жорка Юрков.

— Вот это верно, — хлопнул его по плечу Андрей Хольнов.

Но так думали, оказывается, не все. Унтер-офицер Спиваков, который все больше отмалчивался, вдруг сказал:

— Ну нет, я с этим не согласен. Свободу надо защищать.

Пулеметчики так и опешили от этих слов. Жорка зло повернулся к нему, глаза его горели:

— Ты бы попробовал наступать под Бримоном, тогда другое бы запел!

— Если я здесь не воевал, это еще ничего не значит, — упорствовал Спиваков. — Я воевал в Карпатах, участвовал в Брусиловском наступлении и знаю почем фунт лиха.

— А какого же хрена опять в мясорубку захотел? — вмешался Фролов.

— Бросьте спорить. По-моему, можно и на фронт пойти, если привезут в Россию, — высказался Женька-пижон и лихо подмигнул Ванюше: дескать, там видно будет.

«Да. — подумалось Ванюше, — борьба мнений далеко еще не окончена». Но даже не это отдавалось в его душе острой тревогой. Он видел, что согласия нет и среди членов бригадного комитета. А это уже посерьезнее. Простые солдаты всегда столкуются друг с другом, хуже, когда руководство подвержено сомнениям. Ему хотелось крикнуть: братцы, к чему же мы пришли? За что же мы стоим? Как понимать слова Болтайтиса?

Но пулеметчики уже направились в казарму, беззлобно переругиваясь и подшучивая друг над другом. «А бес его знает, может, я что-нибудь не понимаю», — подумал Ванюша.

Когда вернулись в казарму, Жорка Юрков напомнил:

— Хлопцы, а мы ведь как полагается не отметили возвращение из госпиталя ефрейтора Гринько. Как-никак он начальник пулемета, а теперь... а теперь, пожалуй, и командир взвода — ведь наш унтер-офицер Федин махнул к фельтэнцам.

— Верно, — подхватил Хольнов, — теперь Гринько тоже младший унтер-офицер, раз он награжден Георгием третьей степени.

— Обмыть надо Георгия, а то ржа его съест, — добавил Петька Фролов.

— Ну, уж если на то пошло, то надо отметить и то, что мы выбрали Ванюшу кандидатом для производства его в офицеры, — с серьезным видом произнес Жорка Юрков. — В общем, тут столько причин! Поэтому ближе к делу: гони, братва, монету на кон, я вмиг сбегаю. — И, сняв фуражку, Жорка пошел по кругу собирать деньги.

Пулеметчики стали бросать всякую мелочь — денег у всех было мало, последнюю получку по распоряжению Занкевича не выдали.

— Ну, раз уж выбрали меня кандидатом в офицеры, придется доказать, что у офицеров денег куры не клюют.

С этими словами Ванюша бросил в фуражку Жорке пятифранковик — он успел получить последнее жалованье перед отправкой из госпиталя.

Юрков вмиг помчался за вином. Пулеметчики стали доставать консервы и готовить закуску.

— Если бы не раскол бригады, то давно пришел бы приказ о присвоении тебе прапорщика, — сказал, обращаясь к Ванюше, еще не оправившийся после ранения Антон.

Ванюша грустно улыбнулся:

— Нет, Антоша, теперь мне не нужен офицерский чин. Когда-то действительно была такая тайная мыслишка. Но была да испарилась. Теперь на кой черт он мне, этот чин? А вот за то, что вы не забыли меня, — Ванюша обратился уже ко всем, — я благодарен вам, друзья.

— А знаешь, — сказал Андрей, — мы сразу назвали тебя, как только предложили выбрать кандидата в офицеры. Это ведь в наши солдатские офицеры! И мнение у нас было единодушным.

Ванюша был еще больше тронут.

В дверях казармы появился Жорка, обвешанный флягами.

— Ну вот и я, братцы, налицо, — заявил он, тяжело дыша и чуть прихрамывая после ранения.

— Ты, должно, хватил чарку кирша: раскраснелся, хоть спичкой чиркай о морду, — сказал Фролов. — А тебе запрещено пить крепкое.

— Что ты, что ты, Петя, ей-богу, не пил, только стаканчик понюхал, а больше Луиза не позволила.

Быстро разлили вино по кружкам. Юрков, не дожидаясь тоста, сразу выпил свою кружку и налил вторую. На него с укоризной уставился Андрей Хольнов. Жорка извинительно ухмыльнулся:

— Ей-богу, Андрюша, за доставку полагается лишняя. Да и подбитую голову надо прояснить, чтоб лучше соображала. — И Жорка опять хватил кружку вина вне очереди.

— Да ты что, сдурел? — не выдержал Петька и отобрал у него флягу с вином.

Андрей встал с кружкой и сказал:

— Я пью за возвращение к нам в строй нашего боевого друга и товарища Ивана Гринько. И чтобы он не зазнался, когда мы его произведем в прапорщики!

— Правильно! — дружно подхватили пулеметчики.

За столом было весело, шумно, и говор долго не умолкал. Жорка Юрков быстро опьянел и стал опять собирать деньги на вино, но ему ничего не дали. Да, с деньгами у куртинцев было туго. «Винные» из оставшихся экономических сумм полка были уже израсходованы, а новых денег на вино начальство не выдавало. Теперь, когда карманы были у всех пусты, прошлая жизнь вызывала лишь приятные воспоминания.

— Эх, знать бы, что наступит безденежье, порасчетливее бы расходовали «винные», — сетовали пулеметчики. — Все же это были деньги!..

Действительно, теперь приходилось туго. Надо было изворачиваться, прибегать к различным ухищрениям, чтобы раздобыть пару-другую франков. И разумеется, не на вино: напряженность обстановки в Ля-Куртине отнюдь не располагала к солдатской чарке. Думы людей были куда более серьезными. К тому же, как шутили солдаты, нечем было закусывать: начальство здорово урезало куртинцам паек. Поэтому каждый лишний франк был дорог — все добавок к голодному пайку.

Неопределенность положения порождала среди солдат уныние и растерянность. Стали появляться всякие слухи: лагерь окружают, хотят взять людей измором и голодом, скоро и воду отключат... Частью подброшенные из Фельтэна, частью родившиеся в самом Куртине, слухи эти росли, как снежный ком.

Впрочем, и враждебная солдатам русская военная верхушка во Франции чувствовала себя неспокойно. Сватикова мучил вопрос: как все же быть с куртинцами? Привести их к полному повиновению невозможно, принять крутые меры — тем более. Это приведет к революционному взрыву. «Поэтому, — писал он в Петроград, — представляю военному начальству право решения всех возникших вопросов; со своей же стороны считаю долгом привлечь внимание правительства к забытым русским войскам во Франции».

«Так оно будет лучше, — очевидно, думал Сватиков, — пусть в верхах сами решают». И один из самых реакционных представителей Временного правительства поставил в своем донесении точку.

Военное начальство не заставило себя ждать и разрешило применить новые меры воздействия к непокорным ля-куртинцам. Генерал Занкевич, осуществляя самую высокую военную власть — главнокомандующего русскими войсками во Франции, приказал снова убавить и без того жестоко урезанный продовольственный рацион для солдат Ля-Куртина, полностью лишить их денежного довольствия, полагавшегося в связи с заграничной командировкой. А чтобы это резче подчеркнуть, Занкевич решил прибавить к обычному продовольственному рациону солдат, выведенных в район Фельтэна, 50 граммов сливочного масла, 100 граммов голландского сыра, пол-литра виноградного вина и дополнительные суточные деньги.

Ничего не скажешь, хитрый, коварный ход. Но не тут-то было! Солдаты 1-й бригады твердо стояли на своем. «Мы оружия не сдадим» — гласила надпись на красных полотнищах, опоясывавших казармы Ля-Куртина.

Лагерь жил тревожной, настороженной жизнью. Днем это как-то не было заметно. Будничные солдатские дела отвлекали куртинцев от происходивших вокруг событий, хотя у каждого в глубине души копошились все те же мысли: что делать?

Но вот наступала ночь, крупные южные звезды высыпали над лагерем, все вокруг затихало, и неосознанная тревога охватывала людей. Долгие вечера просиживали они, стараясь держаться вместе, и все говорили, говорили о своем, наболевшем.

Пулеметчики тоже вели бесконечные беседы. Настроение у всех было неважное.

— Сволочь, — ругал Жорка Юрков Занкевича. — У нас в Архангельске тоже был такой кровопивец — управляющий мастерскими. Довел он нашего брата, рабочего, штрафами да налогами до последнего. Получишь деньги, а их и всего-то — раз в кабак сходить. А у всех дети, голодные, раздетые. Ну, и поднялись мастеровые: мол, до каких пор пояса затягивать — пока поясница не пересохнет? А он, живоглот, жандармов. Пополосовали нас тогда крепко. А наутро зачинщиков — за ворота, ищите работы в другом месте.

— Оно так, — сосредоточенно вторил ему Петя Фролов. — И рабочему человеку не сладко, и крестьянину — труба. Хлеб-то, он горбом да потом дается. А Занкевич этим самым хлебом хочет повернуть на свое, как собак голодом морит.

Все, о чем говорили пулеметчики, было хорошо знакомо Ванюше. И несправедливость, царящая в мире, и борьба за кусок хлеба... Этого он насмотрелся вдоволь за свои молодые годы. Но в разговорах часто отмалчивался. Все казалось ему, что другие натерпелись больше, да и молодость не давала впадать в уныние.

В один из таких долгих вечеров до пулеметчиков дошла весть о конференции военных организаций большевиков. Ее призывы были понятны всем. И не только тем, что отвечали самым сокровенным мыслям куртинцев, — большевики призывали ни в коем случае не поддаваться на попытки контрреволюции разоружить революционных рабочих и раскассировать революционные полки... Призывы свидетельствовали, что есть сила, твердо стоящая на стороне простого народа, на страже его интересов. Есть люди, которые думают о судьбе революционного солдата, думают и борются за правду не на жизнь, а на смерть. Эти люди — Ленин, большевики...

Невесть какими путями проникли их призывы в Ля-Куртин. Но солдаты почувствовали в себе новые силы: слово большевиков точно выражало их собственные мысли. Большевики-то, значит, за них. А они еще думали, что делать? Бороться — вот что! Держаться, не сдавать оружия ни при каких обстоятельствах!

В лагере воцарился порядок. Повысилась бдительность патрулей и дежурных подразделений. На ночь усиливались посты и караулы. Это был боевой революционный лагерь.

Что еще крепко поддерживало куртинцев — так это дружеское расположение простых французских тружеников. Часто после работы в поле к лагерю подходили группы мужчин, женщин, подростков. И тут перемешивались в одно и французское «мсье» и русское «друг». Французы приносили с собой немудреную крестьянскую снедь, угощали солдат — да и не в самом угощении было дело, важно, что и на чужбине находились добрые, сердечные люди. А солдаты, глядя на них, вспоминали своих близких. Возьмет какой-нибудь куртинец на руки ребенка, гладит его, прижимает к себе, а у самого глаза влажнеют: как-то там, в России, его Ванятка или Дуняшка, как живется бедным детям? Неужто в самом деле глину едят?

Как-то крестьяне принесли с собой газеты. Тыкают в них пальцами: читайте, мол. Случились при этом деле пулеметчики, ну, все к Ванюше, конечно:

— Переводи, браток, ты у нас главный грамотей.

Гринько охотно согласился. Пулеметчики, затаив дыхание, выжидательно смотрели на него:

— Да ты читай, не тяни, что пишут-то?

— Что пишут! — усмехнулся Ванюша. — Пишут, что ты, Жора, и ты, Петя, никто иные, как грабители и насильники.

— Будя врать-то, отродясь такими делами не занимались.

— Известное дело, да вот находятся такие писаки: утверждают, что в окрестностях Ля-Куртина бродят одичавшие русские солдаты, устраивают стрельбу, грабят население.

— Эхма! — Жорку аж передернуло. Он непонимающе уставился на французов. А те только покачивали головами и пытались что-то объяснить пулеметчикам:

— Камарад, камарад!

И ничего не могли больше сказать.

И стало ясно куртинцам, к чему это зачастили к ним в лагерь и в окрестные села представители французских властей. Оказывается, чтобы убедиться в обоснованности выдвинутых против русских солдат обвинений! И даже не убедиться, а подыскать, подтасовать факты для подобных обвинений. И невдомек было этим представителям официальной Франции, что не будет простой труженик клеветать на героев Бримона и Курси, что живет в нем дух Бастилии и тянется его сердце к тем, кто в трудную годину пришел ему на помощь.

В Ля-Куртин вернулся из госпиталя солдат Петр Кидяев. Его знали хорошо. Храбрый боец, добрый товарищ, один из тех, кто крепко связан с революцией. Еще на первом собрании Совета солдатских депутатов бригады горячо отстаивал он требование — снять русские части с фронта и отправить в революционную Россию. При штурме деревни Курси осколками снаряда разбило ему ногу, контузило. Пришлось отлеживаться во французском госпитале.

Много солдат пришло на встречу с Кидяевым: что расскажет боевой товарищ? Каждая весть из-за пределов лагеря волнует, будоражит.

Кидяев бледен, хмур, по лицу то и дело пробегает болезненная судорога, — видно, сказывается контузия. Голос глуховат, не то от волнения, не то от той же контузии.

— Попал я в Париж, в госпиталь Мишле, в восемнадцатую палату для тяжелораненых. Узнаю — в госпитале больше шестисот человек нашего брата. Встретился с Алешиным-Савиным. Стойкий товарищ, наш. Все бы ничего, да порядки в госпитале были старые. По стенам трехцветные флаги и даже портреты Николая развешаны. А солдатский комитет начальству подпевает. Повадились тут к нам в садик эмигранты заглядывать, и каждый по-своему толкует. Треплются насчет Милюкова и Гучкова, о войне до победного конца. Ну, мы тоже не дураки, знаем, кого слушать. Профессор Покровский, Лозовский, Вишняк, Антонов-Овсеенко тоже заходили — эти нашу линию гнут, революционную, и раненые все больше около них сидели. Ну, а в мае флаги и портреты царя скинули. Администрация, конечно, в пузырь полезла: как же, Николашка-то русских солдат послал на бойню ради спасения ихнего капитала... После этого врачи, сестры на нас, как на врагов, смотрели. Лечение, пища — ни к черту, эмигрантов в сад уже не пускают. А в июне как-то, смотрим, во двор катят автомобили с красными крестами, а госпиталь уже оцеплен французскими солдатами, и штыки на винтовки надеты. В чем дело? Говорят, будет чистка госпиталя. Раненые протестуют. Но тут команда — выходи с вещами. Кто сопротивляется — стаскивают с постелей, кладут на носилки — ив автомобиль. Я тоже такой «чести» удостоился. Во дворе уже узнаю: Алешина-Савина — а он у нас вроде как главный был, все к нему тянулись. — так вот его прямо на асфальтовый пол бросили с костылями. А у него нога была ампутирована, рана не успела зажить, кровь хлещет.

При этих словах Кидяева гул пошел по бараку, где собрались солдаты. Каждый понимал, что такое бросить безногого человека на пол.

Опять судорога пробежала по лицу Кидяева.

— Рвались к нему многие, и французы некоторые хотели помочь.

А тут солдаты со штыками!

— А дальше-то что же?

— Ну, дальше нас под конвоем, в закрытых автомобилях повезли кого куда. Половину раненых «вычистили» и разбросали в разные стороны по всей стране. Но то не беда. Теперь наш революционный дух будет жить во всех концах Франции... Нас, к примеру, семьдесят шесть человек привезли в город Ланнион. Ну, мы быстро организовали госпитальный комитет, наладили связь с бригадой. Там я получил письмо от товарища Болтайтиса: приезжай, ты в отряде необходим, будешь лечиться при бригаде. Ну, начальство радо сбыть меня с рук, быстро выдало документы.

— И правильно сделал!

— А главное, вовремя, а то у нас тут некоторые назад пятками ходят.

— Да, — продолжал в задумчивости Кидяев, — что верно, то верно, шатаний никаких быть не должно... А насчет тех, кто откололся, тоже скажу. В Ля-Куртин я через Фельтэн ехал. И что же вижу там. На станции толпа наших солдат. Пьяные почти все поголовно. Увидели меня: «Куда едешь?» В Ля-Куртин, говорю, к своим боевым товарищам, революционным солдатам. «Дурак ты, — орут во всю глотку, — товарищи твои предатели, германские шпионы, их полковник Лисовский заарестует и в расход пустит в двадцать четыре часа. Куртинцы с голоду дохнут, а у нас вина, сколь твоей душе угодно. И комиссар Рапп с нами, и все генералы, они нас в Россию увезут!» В общем, задурманивают головы нашему же брату, солдату.

— Так, у них в ротных, не говоря уже о полковых комитетах, офицеры сидят.

— У нас не офицеры, а тоже некоторые норовят тикать из лагеря. Кидяев резко повернулся к Болтайтису:

— Я не понимаю тебя. В чем дело? Ты сам вызвал меня в Ля-Куртин для укрепления единства. А почему его нет, этого единства?

Болтайтис промолчал. Он знал, на что намекает Кидяев, ведь никто иной, как сам Болтайтис заявил ему по приезде: в сложившейся обстановке комитет решил переменить тактику. Люди стихийно идут на обострение, могут быть жертвы. Нужно ли доводить до этого?

Событ

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒