Александр Иванович Лебедь 2 страница

"Пошел!" Я как-то не очень ловко шагнул в бездну. Стремительное падение, земля - небо - самолет - толчок, и я закачался на стропах под квадратным, похожим на большой носовой платок куполом. Остальные четверо под круглыми. Ощущения - замечательные. Но ожидание праздника всегда лучше самого праздника. Проза жизни напомнила о себе буквально через несколько секунд. Метров за 100 -150 до земли я попал в порыв. Меня понесло. Из предпрыжковой подготовки я уяснил себе твердо одно: "Держи ноги по сносу!" И я их держал, как мне казалось, правильно. Над самой землей порыв стих, я по "многоопытности" своей этот момент не уловил и так, держа "уголок", приземлился. На копчик. По закону подлости, на укатанную полевую дорогу. Удар в позвоночный столб перед глазами замельтешили какие-то разноцветные круги и шарики, потом они исчезли, и я обнаружил себя сидящим на дороге. Парашют лежал передо мной, ни малейшего дуновения ветерка, абсолютная, до звона в ушах, тишина. На заводе была военно-медицинская подготовка откуда-то из глубины сознания выплыл обрывок полученных тогда знаний: "Если сломал позвоночник - не шевелись..." Я сидел на дороге, копчик дико болел, никто ко мне не спешил, не бежал, все, по-видимому, решили, что паренек обалдел от счастья. Я пошевелил руками - двигаются. Ногами - двигаются. Попробовал встать - встал. Стало веселее - с переломанным позвоночником не встают. Стал собирать парашют, мутило, опять появились круги и шарики, но собрал, взвалил его на себя и, с трудом загребая ногами, прошагал отделявшие меня от старта 500 метров. Свалил парашют на укладочный стол и пошел к врачу. Та же женщина, у которой я так лихо прошел медкомиссию, вынесла приговор: "Все ясно - на пятую точку сел. Давайте его в больницу".

Выгнали старенький бортовой ГАЗ-51, а я в него не смог забраться. Кое-как меня загрузили и не спеша повезли в аэроклуб. Я стоял в кузове, опершись руками о кабину. На прыжки мы ехали по этой же дороге, она была такая ровная! Сейчас же это была какая-то дикая стиральная доска.

Дальше все было бы смешно, если бы не было так больно. Позвонили в "Скорую помощь", сказав сгоряча, что парашютист разбился. А я уже не могу ни лежать, ни стоять, ни сидеть. Боль начала меня одолевать все больше и больше. В ушах звон, голова кружится. Когда приехала реанимационная машина, я уже плохо соображал, что происходит, стоял, облокотившись о забор. Врач "скорой" первым делом поинтересовался, где разбившийся парашютист, и когда показали на меня, стоящего у забора, то посыпалась отборная брань. Врача по-хорошему понять можно. "Скорая" по городу-то расторопностью не отличалась, а здесь на поселок, за 16 км от города, за 15 мин. прилетела не какая-нибудь там древняя карета, а достаточно редкостная тогда реанимационная машина. И для чего? Чтобы узрить хоть и нетвердо стоящего на ногах, но стоящего, черт возьми, детину. Какая уж тут реанимация! Наверное, по этой причине, слегка подзабыв клятву Гиппократа, меня предельно грубо, как чурбан, уложили на носилки, в машину и завезли в больницу Октябрьского поселка Новочеркасска. Оказался не только перелом копчика в трех местах, но еще и разрыв сухожилий на левой руке.

Привели меня в палату, и только тут я почувствовал, что уже более суток не спал. Постель с толстым матрацем показалась единственным избавлением от всех бед. Я уже мысленно погрузил свое тело в мягкую постель, как увидел, что матрац уносят, а на его место устанавливают деревянный щит, покрытый тонким войлоком. Я взвыл, но мне четко и коротко объяснили: "Перелом! И не вздумай вставать, а то будет плохо!" Пришлось подчиниться, и я, поворочавшись, провалился в какую-то дрему. Очнулся утром и поймал себя на мысли, что пошли вторые сутки, как я исчез из дома, там наверняка не знают, что и думать. Поднявшись кое-как со своего настила и попросив пижаму, поковылял в коридор в поисках телефона. Зрелище было не из веселых. Меня отловили и, забрав пижаму, уложили на щит, строго предупредив соседей по палате:

- Кто даст ему пижаму, будет безвылазно сидеть с ним в палате.

А так как была весна, на улице пригревало солнышко, никто мою участь разделять не хотел.

Рядом со мной лежал пожилой мужик с рукой, порезанной на пилораме. Я кое-как уговорил его позвонить. Он согласился. Я не знал тогда, что он сказал, но вскоре у меня была насмерть перепуганная мать, которая вначале даже говорить не могла. Потом я узнал, что было ей сообщено, и готов был вскочить с кровати и немедленно свести с ним счеты. Но - один разбитый, другой порезанный - обошлись взаимной руганью. А сказал этот мужик следующее, когда мама сняла трубку:

- Екатерина Григорьевна?

- Да.

- У вас сын есть?

- Да.

- На прыжки уезжал?

- Да.

Ну он разбился.

Долгое молчание моей мамы. Конец разговора:

- Да вы не беспокойтесь, он еще живой. - И положил трубку. Вот это "еще живой" - это он хорошо сказал, талантливо. И трубку положил тоже талантливо. Услужливое воображение в таких случаях рисует картину хлюпающего мешка с костями, сколько он там еще будет делать вид, что живет и дышит, кто знает, может, день, может, час. И настолько это тяжелая картина, что человек даже говорить не смог, трубку положил. Иссякло, так сказать, мужество.

Так, вместо подготовки к поступлению я до 25 июля провалялся на больничной койке. Ко всему еще и что-то случилось с походкой. Мы ходим по инстинкту, как научились когда-то, так и ходим, не концентрируя на походке никакого внимания. Я стал ловить себя на том, что как только я слежу за собой, то иду нормально, как только внимание чуть отвлеклось, ноги начинают загребать - косолапить. Пришлось учиться ходить заново.

Через несколько дней пришел мне вызов из училища. Но в то, что я уезжаю всерьез и надолго, в семье уже никто не верил. Кроме моих попыток вырваться в летное училище, я два раза уходил в армию. Первый раз осенью 1968 года мне устроили пышные проводы, праздничный обед, после которого я с шумной компанией и песнями добрался до военкомата. Прибыл к майору, начальнику отделения, с документами, а он глянул и ошарашил меня: "Ваша группа оставлена до особого распоряжения. Ждите!" Так я прождал до весны. Вторую повестку получил в мае 1969 года. Но... вместо армии попал в больницу. И уже теперь не только отец, но и мать, и брат были уверены, что как уеду, так и назад приеду., А потому уезжал я без особой суеты и на лицах моих родителей четко читал: "Давай-давай, отдохни после больницы, съезди Рязань поглядеть, все равно скоро домой вернешься!"

Приехал я в Рязань, добрался до училища. Народу там уже собралось много.

В войсковом приемнике к нам отнеслись холодно и сразу предупредили: "Завтра на медкомиссию, а потом уже с теми, кто пройдет, разговаривать будем".

Ну, думаю, опять приплыли! Не успел приехать, как домой надо будет отправляться. Отец как в воду глядел.

Но тем не менее решил бороться до конца.

Утром начал сразу с хирурга. Определил сам для себя, что если его пройду, то там сам черт не страшен. И тут фортуна первый раз повернулась ко мне не задом. В кабинете хирурга восседал молодой лейтенант-двухгодичник, которому на нас было глубоко наплевать. Он с серьезным видом потребовал от десятерых здоровых парней снять трусы, что вызвало хихиканье, и спросил: "Грыжи ни у кого нет?" Услышав, что нет, всех признал годными к службе.

Дальше я пошел спокойно. От кабинета к кабинету росла моя уверенность, да и наглеть я начал. Двери последних кабинетов открывал, что называется, ногой. Какова же была моя радость, когда - наконец-то - на третий год я получил эту злополучную надпись: "Здоров. Годен..." Но радовался я недолго. Меня как холодной водой окатило: "Теперь-то экзамены сдавать надо. А то получится как в известном анекдоте: анализы сдал, а по математике два получил". Основания для опасений были. Два года я не открывал ни одного учебника. Разного рода "бывалые" постоянно внушали мне: "Главное медицинскую комиссию пройти. А там, будь ты баран бараном, возьмут. Медведей на велосипеде кататься учат". Я верил. Сдуру. Теперь казавшиеся далекими и несбыточными экзамены грозно надвинулись на меня. Конкурс - почти 6 человек на место. Ребята преимущественно крепкие, рослые, боевые. Первым в шестерке стать непросто.

Я стал в темпе вспоминать, чему меня учили в школе, заодно и то, чему не учили, тоже.

Шутки шутками, а на первом же экзамене по письменной математике я получил именно двойку, хотя вины моей в том почти не было. Войсковой приемник - муравейник: все бегают, суетятся, шпаргалки готовят, земляков ищут, желательно умных. Познакомился и я с парнем откуда-то с Кубани, хоть и пол-лаптя по карте, а все ж земляк. Парень крепкий, веселый, несколько излишне болтливый, ну, у каждого свои недостатки. Он все упирал на то, что он чистопородный кубанский казак, а кубанцы и донцы - браты, и... вообще. Короче, братские чувства я должен был проявить на экзамене. Почему он решил, что я больше него знаю, трудно сказать, но жужжал он и вился вокруг меня до тех пор, пока я плюнул: "Ладно, садись впереди меня, разберемся". Вначале все шло как по нотам. Он впереди - я сзади. Всем раздали по два листа, в углу - штамп "Учебный отдел...". Объявили задание по вариантам. Два примера и задача - геометрия с применением тригонометрии. Как оно получилось, трудно сказать, но примеры я решил почти мгновенно и геометрическая часть задачи как-то сама собой высветилась, а дальше заклинило. Помню, какую формулу надо применить, чтобы получить ответ, но саму формулу забыл. Покрутился по сторонам, все носами в листы уткнулись, сопят, стараются, спросить не у кого, списать тем более. Появилось ощущение, что вот-вот еще немного, еще чуть-чуть - и я ее вспомню. Кубанец впереди обозначил себя: "Ну, ты как?"

- Два примера и ползадачи, сейчас дорешаю.

- Дай, что есть.

- На.

Я подвинул лист с решением на край стола. Он "содрал" почти мгновенно, у меня сложилось впечатление, что у него один глаз смотрел ко мне, а другой - к себе. Успокоился, оживился, разодрал свой второй лист на полоски, быстро-быстро стал писать на этих полосках примеры и ловко метать скатанную в шарик бумагу вправо и влево, приятелям, землякам или уже не знаю кому. А у меня почему-то усилилось ощущение, что я вот-вот вспомню формулу. Я подвинул исписанный лист к себе. Формула где-то близко крутилась в глубине мозга, но упрямо не вспоминалась. Меня начал раздражать мой второй чистый лист. Я отодвинул его на край стола. Формула все не вспоминалась, а ощущение "вот-вот" все усиливалось. Кубанец к тому времени полностью исчерпал запасы бумаги и, удовлетворенно хрюкнув, сел прямо и расслабился. Проводивший экзамен начальник кафедры математики Иван Иванович Кузин направился к нему:

- Вы готовы?

- Готов!

- Сдавайте.

- Пожалуйста.

- А где второй лист?

Здесь Ивана Ивановича что-то отвлекло. Кубанец одним движением "слизал" мой лежащий на краю стола лист, приложил его к своему.

- Вот, пожалуйста - Сдал и вышел из класса.

Все произошло настолько быстро, что я даже не сообразил, чем это чревато. Помучившись еще минут 10, я пришел к окончательному выводу, что формулы мне не вспомнить, расписал на словах, что надо подставить в задачу и какой должен получиться ответ, и устало выпрямился. В это время через ряд от меня возник легкий "экзаменационный" скандал. Иван Иванович отловил юношу со шпаргалкой, на шпаргалке, как положено по закону бутерброда, штамп "Учебный отдел...". Крыть нечем. У юноши изъяли листы и указали ему на дверь.. Здесь до меня начало доходить, что я, кажется, приплыл. Но я отказывался в это верить. Поздно! Иван Иванович наставил на меня очки:

- Вы готовы?

- Готов. - Я вложил в это слово совершенно другой смысл.

- Сдавайте.

Я обреченно протянул ему одинокий лист. Иван Иванович хладнокровно констатировал факт:

- Ну, вот и владелец нашелся.

Положил лист на стол и очень толстым красным карандашом нарисовал на нем двойку, размером этак сантиметров в восемь.

- Прошу вас - Ласковый жест в сторону двери.

Оправдываться было бесполезно, да я и не мог бы этого сделать. Меня душила холодная ярость. Я молча направился к двери. Первым, кого я за ней увидел, был кубанец. Счастливый такой, руками машет, что-то кому-то рассказывает. Он повернулся ко мне, в его глазах мелькнул испуг, то, что я чувствовал, по-видимому, было очень хорошо написано у меня на лице. Я обрушил на его челюсть кулак, вложив в него все, что меня переполняло. Лязгнули зубы, он проехал по кафельному полу несколько метров и, уткнувшись головой в дверь по другую сторону коридора, затих. Я молча пошел к выходу.

Пришел в казарму, отрешенно собрал чемодан, совсем уже было пошел к выходу, да остановила дурацкая мысль: "Пусть меня официально выгонят". Оснований для надежды - никаких. Двойку рисовали при мне большую, красивую, красную, на дверь тоже показали недвусмысленно, хоть и вежливо, брата своего нареченного я уложил жестоко. Какие уж тут надежды! Но - "пусть выгонят".

На следующий день войсковой приемник был построен, зачитали список тех, кто получил двойки, большой список, так что приемник поредел почти вдвое. Меня не было! Я не поверил своим ушам, хотел было подойти, уточнить, но остановился. Подойдешь, спросишь, а тебе в ответ: "Извини, браток, пропустили. Есть, есть ты в списке". Нет уж, извините, не зачитали, значит, я пошел готовиться к физике.

Настроение у меня - лучше не бывает. Знаю, что двойка есть, а все равно хорошо. Не зачитали - значит, произошло что-то такое неведомое мне, но в мою пользу. За нокаут никто не настучал - приятно, хороший народ собрался, душевный, понимающий. Соображают, что просто так в коридорах училища по физиономии не бьют, значит, за дело. Кубанец куда-то исчез - мелочь, а приятно. Физика усваивается просто замечательно, и вообще впечатление складывается такое, что я ее всю, от корки до корки, знаю.

День экзамена подошел. Экзамен принимает тоже начальник кафедры, только физики, Игорь Иванович Перримонд. На всех консультациях, которые Игорь Иванович проводил, добрую половину времени он отводил на то, чтобы ругательски изругать всех авторов всех известных ему учебников физики за бездарность. Истинный смысл физики можно постичь только по учебнику, который он, Игорь Иванович, заканчивает писать. Это мы позже разобрались, что у Игоря Ивановича такое хобби - всех ругать да еще приговаривать: "Все, что я говорю, надо записывать!" Рекорд - 42 повтора за академический час. А тогда мы прониклись к нему глубочайшим уважением: еще бы, если эти тупые и бездарные, по Игорю Ивановичу, авторы такое написали, то что же явит восхищенному миру он?

Достался мне билет как билет: разложение сил методом параллелограмма, второй закон Фарадея и задача. Задачу я сразу решил, параллелограммов со вьющимися вокруг них векторами тоже нарисовал несколько, а со вторым законом опять затмило. Помню, что есть в законе буквы а, х, ц, помню, что есть какая-то дробь, но что все это значит - не помню.

Я перевернул лист, выписал буквы в строчку и начал, нумеруя, составлять из них варианты. Получилось внушительно и наукообразно. Словил момент, когда Игорь Иванович вплотную занялся очередной жертвой физики, и не в свою очередь пошел отвечать к его ассистенту, Клавдии Ивановне. Клавдия Ивановна сразу установила, что задача решена неизвестным науке методом, но ответ правильный, претензий нет. С параллелограммами мы с ней тоже не без некоторых трудностей, но разобрались. Разбиралась преимущественно она, а я поддакивал. Дошли до второго закона, я перевернул лист. Клавдия Ивановна внимательно осмотрела мою внушительную писанину и почему-то шепотом спросила: "Это что такое?" Чтобы соблюсти конспирацию, я тоже шепотом, но довольно-таки нахально, как я теперь понимаю, ответил: "Второй закон Фарадея, как я его понимаю".

- Ну, идите, - это уже в полный голос.

Я ушел удрученный. Опять, похоже, два шара, но теперь уже за наглость.

Назавтра построение, черный список, из оставшихся "улетела" еще примерно треть, а я опять уцелел. К сочинению я даже готовиться не стал никаких проблем. Учительница русского языка и литературы Людмила Ивановна участник Великой Отечественной войны, вдова офицера - человеком была очень суровым и требовательным. Высокая, сухощавая, всегда очень строго одетая, она была беспощадна. Своей не знающей компромиссов требовательностью она вбила в нас русский язык столь крепко, что у меня до сих пор сохранился инстинкт: "Если где не хватает запятой, я ее сразу поставлю - от греха". Учительница она была замечательная, но поняли мы это позже, когда ветер в ушах отсвистел, а тогда злились на нее, дулись, за глаза Пышкой дразнили.

Итак, сочинение - отлично. И здесь меня что-то начало колотить: девять баллов на трех экзаменах - это, конечно, тоже результат, но какой-то такой ... не очень. Почему я еще здесь пребываю, неясно, что это за эксперименты надо мной проводят, когда за меньшие грехи всех уже давно вышибли и их след простыл?

Устная математика не шла в голову день, не шла второй, в третий тоже не пошла. Я смирился. В школе я почему-то очень любил логарифмы, как простые, так и десятичные. Почему - не знаю. Любил - и все. Я лениво и безвольно полистал любимый логарифмический раздел справочника и - будь что будет пошел на экзамен. Бывает же такое! Куда смотрел Иван Иванович, утверждая билеты, неведомо, но весь билет был про логарифмы. Я был готов на него отвечать сразу, с лету, без всяких записей. И тут я совершил грубую тактическую ошибку. Мне бы сделать "умный" вид, дождаться своей очереди, скромно и с достоинством получить свою пятерку и убраться. Ну, куда там! Я полез отвечать без подготовки. Что обо мне подумали преподаватели (а их было трое), можно только догадываться, но мои блестящие логарифмические выкладки они выслушали довольно рассеянно и начали задавать мне дополнительные вопросы, к логарифмам никакого отношения не имеющие. Но мной владело вдохновение. Я вспомнил даже то, чего никогда не знал, правда, недостаточно твердо вспомнил, а посему в итоге - хорошо.

На мандатной комиссии выяснилось, что Клавдия Ивановна все-таки поставила мне тройку. За конспирацию, по-видимому. Слово взял Иван Иванович и сказал, что данного абитуриента помнит очень хорошо: разбрасывал шпаргалки, был уличен, но в пререкания не вступил - такого случая он за всю свою богатую практику не помнит, когда указали на дверь, с достоинством удалился. Кроме того, при рассмотрении результатов письменной работы установлено: ответ дал наиболее полный и правильный, и если бы не шпаргалки, то о двойке речи и быть не могло. Поэтому он,- Иван Иванович, ходатайствует перед мандатной комиссией о зачислении меня в училище условно. Члены мандатной комиссии полистали мое личное дело. Два года работал, да и товарищам хоть и не в бесспорной форме, но помогал. В решении мандатной комиссии появилась запись: "Зачислить условно".

Под курсантским куполом

Первая моя реакция после мандатной комиссии была шоковой, я, как пьяный, шел по территории училища, не соображая ничего от счастья. По всем злым стечениям обстоятельств я не должен был стать курсантом, но тем не менее сдал экзамены, выжил и поступил.

В казарме я взял лист бумаги и написал домой письмо. Не помню дословно, что писал, но, конечно, об условном зачислении не упомянул, а слова были самые восторженные.

Но училищная жизнь долго пребывать в состоянии восторга возможности не давала. В течение суток нас переодели в военную форму, и я ощутил на своих плечах погоны - признак солдата, которым мне предстояло только стать, в чем я убедился в самое ближайшее время.

В последние дни моего последнего гражданского лета нас подняли по тревоге, экипировали по полной боевой выкладке, и мы пешком прошли пять с половиной километров от училища до пристани на Оке. Здесь нас усадили в видавший виды речной трамвай под номером 13, и мы в течение трех часов добирались до летнего лагеря, созерцая проплывающие мимо поля и деревни. Высадились мы в пустынном низком месте напротив высокого берега села Кузьминское. Огляделись вокруг - пусто. Узнали, что до лагеря еще пять километров. Для бывалого солдата - это не расстояние, а из нас многие впервые надели сапоги. Как заворачивать портянки, никто не знал, естественно, ноги были сбиты, и на финише колонна представляла жалкое зрелище - доплелись на последнем дыхании.

Лагерь училища располагался в красивом сосновом лесу и был совсем небольшим: несколько одноэтажных дач, где жили офицеры, пять деревянных казарм для постоянного состава батальона обеспечения учебного процесса. Мы же, курсанты, жили в палатках и гордились этим, считая дурным тоном располагаться в казармах. Палатки вносили в нашу жизнь некоторую романтику.

На другое утро, несмотря на сбитые ноги и совсем не боевое настроение, все были подняты, и началась учеба. Учили нас жестко, сурово, но никакой дедовщины, хотя рядом находились две роты третьего курса, не было. То есть, может, и было снисходительное отношение к нам, салагам, но издевательств не припомню. Да и такого понятия, как дедовщина, не было.

Трудно, а порой и очень трудно, проходили первые полтора-два месяца, но и сейчас я считаю, что это самый важный период в становлении человека, пришедшего в армию. Либо он сумеет преодолеть себя и станет солдатом, либо так и останется "чудом" и недоразумением в армейской жизни.

Нашей ротой командовал старший лейтенант Плетнев. Забегая вперед, скажу, что погиб он в автомобильной катастрофе в 80-х годах в звании полковника, командуя Кутаисской десантно-штурмовой бригадой. Николай Васильевич был для нас эталоном офицера: всегда подтянутый, щеголеватый, в хромовых сапогах со сглаженными голенищами. Смотрел он на нас, как смотрит мастер на глину, когда начинает лепить сосуд. Пешком мы не ходили: или строевым шагом, или бегом. Физическая подготовка в лагере занимала основное время.

Все курсанты с восторгом смотрели, как этот, невысокого роста офицер мог подойти к перекладине в кителе (или даже в шинели) и спокойно выполнить весь комплекс упражнений, необходимых на сдачу военно-спортивного комплекса (ВСК) первой степени, не слезая. А это было для нас немало, восемь раз подъем переворотом, пять раз выход силой на одну или две руки, одиннадцать раз поднести ноги к перекладине. А мы пыхтим в трусах, и у нас не получается. Подойдет Плетнев, посмотрит на наши потуги и сам все продемонстрирует. А потом, спрыгнув с перекладины, спокойно скажет: "Кто повторит за мной - получит отпуск". Хотя курсантам отпуск не положен, но, видимо, командир был уверен, что таких не найдется.

Мы своего командира называли любовно - наш Плетень. Если Плетень сказал, то нужно выполнять беспрекословно.

Бегал Плетнев отлично на любые дистанции, и мы за ним тянулись, стараясь не отставать. А вечером падали и засыпали замертво. До сих пор помню, как мы осваивали километровую дистанцию по лесной дороге. Сачковать было невозможно. Слева и справа от дороги - сосны с густым подлеском. Старт и финиш на расстоянии туда и обратно по 500 метров. Но что это были за метры для наших новеньких яловых сапог? Лучшие бегуны роты Некрылов и Крымский пробежали первый раз на тройку, остальные на двойку. Десятка полтора курсантов вообще добежать не смогли. Дорога была усыпана песком, ноги разъезжались.

После первого финиша Плетнев сказал все, что о нас думает. Ругался матом он исключительно редко, когда кто-то очень сильно доводил, но строй речи был таков, что нам хотелось его слушать, несмотря на самые нелицеприятные истины. Говорить он умел долго и со вкусом, и всегда без бумажек. Для меня, по характеру молчаливого, в ту пору это казалось верхом человеческого разума, а само это искусство речи - непостижимым.

Слушая его, рота всегда стояла, не шелохнувшись. Слышно было, если муха пролетала. После таких чисток нам не надо было никаких дополнительных объяснений. Сами старались сделать так, чтобы командир был доволен. В нашем сознании он имел на это все права, так как являл собой образец начальника, живущего по правилу: "Делай, как я!"

Хорошо помню мой первый прыжок с парашютом в училище. Нужно сказать, что после неудачной попытки освоить набегом парашютное дело, перелома и больницы у меня появилась боязнь земли. Я боялся не прыжка, не полета в воздухе, а именно приземления. В конце сентября мы закончили теоретическую подготовку, и командир роты объявил, что теперь переходим к практике. Рано утром нас подняли по тревоге. Плетнев отдал команду: "Хромые и немощные, на склад парашютно-десантного имущества для загрузки парашютов".

Рота без парашютов должна была добираться до парашютодрома. По дороге несколько раз мы развернулись в боевой порядок, отразив атаку мнимого противника. По прямой до парашютодрома три километра, а мы пробежали вдвое больше.

Поскольку первый прыжок положено было совершать без оружия, то мы сложили его на поле и сдали под охрану. Надели парашюты типа Д-1-8, в просторечии именуемые "Дубом". Такое название они получили из-за того, что были громоздкими, тяжелыми, один перкалевый купол весил 16 килограммов да плюс еще семь килограммов запасной парашют.

На поле стояла готовая к взлету эскадрилья АН-2. В самолет садились по девять парашютистов и десятый выпускающий. Все это время, когда готовился, прыгал и летел, меня сверлило одно тревожное чувство - чувство земли. Я не думал о прыжке, не сомневался, что парашют откроется, Д-1-8 при принудительном раскрытии предельно надежный парашют, хотя неуправляем, и приземлиться можно было только там, куда занесет. В голове - одна мысль: "Как я приземлюсь?.." Мне казалось, что опять должно произойти что-то непредвиденное. Совершенно спокойно, почти автоматически я толкнулся левой ногой и прыгнул в рассветную осеннюю прохладу. Чем ближе был к земле, тем больше страх. Повезло. Я приземлился на сухое, слегка кочковатое, очень мягкое и удивительно уютное, как мне тогда показалось, болото. Психологический барьер исчез как-то очень просто и ненавязчиво. Позже всякое бывало, но такого страха перед землей, как на втором прыжке, я больше никогда не испытывал.

Полтора месяца до середины октября бегали мы марш-броски и кроссы. На фоне всеобщей попутной физической тренировки. Это когда в баню бежишь моешься, в бане - моешься и из бани бежишь - моешься. Главное воспоминание того периода - это непроходящее чувство голода. И кормили, в принципе, неплохо, и чайная работала, но все постоянно были голодны. Пока не втянулись. Такая насыщенная спортивно-спартанская жизнь привела к тому, что 17 человек из роты написали рапорта и были отчислены. Зато оставшиеся приобрели шкуру и пятки носорога. Произошла естественная селекция: все, кто погнался за легкой романтикой красивой офицерской жизни, отсеялись, рота сплотилась, и через полтора месяца это были уже другие люди, готовые к трудностям и испытаниям.

Испытания нам пришлось преодолевать уже в октябре. На третьем курсе случилось ЧП. Во время огневой подготовки пропал пистолет Макарова. Сутки весь батальон искал исчезнувшее оружие: прочесывали лес километр за километром. Нашелся пистолет в лагере. Кто-то, испугавшись, подкинул его в бачок для окурков, в курилку. Комбат подполковник Алексей Степанович Карпов, чтобы объяснить доходчиво, что воровать оружие нехорошо, принял решение: всему третьему курсу совершить марш-бросок "по полной боевой" по маршруту Сельцы (учебный лагерь) - Рязань, через Ульевую, что означало ни много ни мало - 70 километров. Первый курс стоял и смотрел во все глаза. А комбат подумал немного и добавил, что и первый курс для профилактики тоже совершит марш-бросок. Комбат для нас был если и не богом, то по табели о рангах стоял где-то рядом.

Марш-бросок подразумевал преодоление "зон заражения", то есть нужно было бежать часть пути в ОЗК (общевойсковой защитный комплект). Если для третьего курса это было делом привычным, то для нас, первогодков, задача на пределе возможного. За сутки мы преодолели 70 километров пути. Финишировали под Рязанью. Оставшиеся три километра уже шли, но так, что два крайних поддерживали среднего. Помню, в училище я входил, неся два автомата и гранатомет, и был этим страшно горд.

После осенней физической подготовки мы попали в совершенно иной мир. Начались лекции. Мы сидели в теплых классах и вспоминали - как о чем-то далеком - об осеннем лагере. Переход от огромных физических нагрузок к учебникам-задачникам по математике и физике был разительным. Мы вспоминали о тех, кто сломался на первых физических испытаниях, и где-то даже жалели их, ощущая гордость, что прошли, выдержали и дожили до спокойной училищной жизни. Хотя это спокойствие тоже было относительным. Как только выпал снег, мы стали тренироваться ходить на лыжах. Согласно учебному плану рота в среднем раз в два месяца выходила на учебный центр на 2 - 3 недели. Как некогда Николай I провел прямую линию, по которой построили первую железную дорогу Петербург - Москва, так брал линейку и наносил Плетнев по прямой на карте маршруты движения роты. На определенный отрезок пути один из курсантов назначался командиром роты. Ему вручались карта, компас и ... единоначалие. Никто не подсказывал - это было обязательным условием. На ведущего роту курсанта возлагалась полная ответственность. Если плутал - рота наматывала лишние километры, и такой незадачливый "ротный" спиной чувствовал "теплые", "участливые" взгляды своих подчиненных. Так у нас вырабатывали чувство ответственности.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒