ИЗ ИСТОРИИ СОЦИАЛЬНОЙ МЫСЛИ. СУД НАД ИСТОРИЕЙ. НЕЧТО О ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ. НИКОЛАЙ КАРЕЕВ

ИЗ ИСТОРИИ СОЦИАЛЬНОЙ МЫСЛИ

СУД НАД ИСТОРИЕЙ

НЕЧТО О ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ

НИКОЛАЙ КАРЕЕВ

Предлагаемая вашему вниманию статья принадлежит перу замечательного русского ученого Николая Ивановича Кареева (1850—1931). Это имя сегодняшнему читателю мало что говорит. Между тем Н. И. Кареев был весьма оригинальным социологом, одним из основателей до недавнего времени ругаемой «субъективной школы в социологии»). Для современного читателя несомненный интерес представляют такие его работы, как «Введение в изучение социологии» (СПб, 1897), «Историология: Теория исторического процесса» (Пг., 1915), «Общие основы социологии» (Пг., 1919).

«Суд над историей» впервые был опубликован в журнале «Русская мысль» (1884. № 2.С. 1—30). Статья была написана еще весьма молодым ученым-историком, работавшим тогда профессором Варшавского университета. А до этого Н. И. Кареев, родившийся в православной дворянской семье в Москве, с блеском закончил в 1873 г. университет в Первопрестольной, написал прекрасное исследование, составившее эпоху в изучении Великой французской революции, — «Крестьяне и крестьянский вопрос во Франции в последней четверти XVIII века» (М., 1879) — и за свои прогрессивные убеждения получил почетную ссылку: работу в отдаленном от обеих столиц России Варшавском университете. Там он закончил свою докторскую диссертацию «Основные вопросы философии истории» (Т. 1—. М., 1834), существо которой получило отражение в публикуемой статье.

В конце 1884 г. Н. И. Кареев не без труда перебирается в С.-Петербург, где в университете протекает вся его дальнейшая жизнь. Накануне 6 9 января 1905 г. он стремится вместе с другими общественными деятелями предотвратить кровавые события, за что — заключается в Петропавловскую крепость.

Восторженно приветствуя Февральскую революцию 1917 г. в России, он Октябрь того же года встретил как неизбежность — Кареев понимал: в русской революции порыв к свободе таил в себе и волю к разрушению. Примечательно, что Н. И. Кареев никак не соглашался с начавшимся в нашей стране обобществлением мысли, шедшим рука об руку с обобществлением промышленности. Это, по-видимому, и послужило одной из причин гонений на русскую профессуру старой школы, в том числе и на Кареева. Затравленный в периодической печати и на всякого рода «проработках», он скоропостижно скончался 18 февраля 1931 г. с пушкинскими словами на предсмертных устах: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!».

Публикацию текста, вступительную статью и комментарии подготовил В. П. Золотарев. Остается добавить, что орфография статьи Кареева приведена в соответствие с современными нормами, пунктуация оставлена авторская.

Философия истории!... Что такое в самом деле эта философия истории, о которой вот уже более столетия[1] говорят и пишут на всевозможных языках и люди всевозможных профессий? Что такое, спрашиваем мы, философия истории? И вы, читатель, имеете право повторить этот вопрос, потому что сами станете недоумевать, если пороетесь в литературе, посвященной философии истории, или только прислушаетесь к разговорам, касающимся этого предмета. В самом деле, один будет развивать перед вами древнюю мысль, что «история есть наставница жизни» (historiaestmagistravitae), своего рода моралистка по формуле — «сей басни смысл таков», — и сообразно с таким взглядом на нашу науку определит характер ее философии. Не успели вы вдуматься в эту мысль, как приходит к вам другой и, исходя совсем из другого взгляда на задачи человеческого знания, доказывает вам приблизительно следующее: когда не было химии, была алхимия, когда не было астрономии, была астрология; теперь алхимии и астрологии нет, а есть химия и астрономия; таково же отношение между философией истории и социологией, а так как пора же, наконец, создать положительную науку об обществе, то по боку философию истории. Третий не так радикален, и для него философия история только синоним именно этой самой социологии. Четвертого не удовлетворяет и это решение вопроса: он видит в спорной науке, так сказать, квинтэссенцию истории, что, согласитесь, не одно и то же, что наука об обществе. Наконец, пятый заявит вам, что, по его мнению, это система предписаний о том, как следует заниматься исторической наукой. Не страшно ли в самом деле? Более ста лет говорят и пишут о вещи, которая до сих пор не определена, как следует, и которая является перед вами, как Протей[2], под тысячами образов. Вот почему, начиная говорить о предмете, соприкасающемся с философией истории, мы хотим прежде всего определить, в каком смысле мы будем употреблять это выражение.

Мы нисколько не против того, чтобы извлекать из истории мораль: опыт веков не должен же пропадать для нас даром, — но мораль морали рознь: одно дело извлекать поучения из отдельных фактов, хотя бы, напр., о непрочности человеческого величия по поводу печального конца Наполеона I, другое — извлечь нечто поучительное из всего хода истории, философское изучение которой может показать нам, куда мы идем и куда придем, если будем относиться к исто рической жизни спустя рукава, как относились к ней культурные народы Востока и Запада, жившие до и после нашей эры, пока не задумались над внутренним смыслом великой драмы человечества. Разве это алхимия, разве это астрология? Вот, если вы будете додумываться до сокровенной сущности истории, не отряхая пыли с вековых хартий, а «доходя до всего собственным умом», строя поэтически-воздушные замки, то это будет алхимия и астрология. Но ненадежность воздушных замков все более и более делается очевидною, и скоро не останется на белом свете ни одного человека, который считал бы возможным построить всемирную драму из одних категорий логики. А ведь, были такие люди, и они-то так дискредитировали философию истории, что приходится доказывать многим ее право на существование, хотя и с опаской, как бы вас не причислили к сонму обскурантов, астрологов и алхимиков. Дело, однако, не упрощается, если вы убедите неверующих, что можно создать научную философию истории: на первых порах вы достигаете только того, что ваши противники заключают коалицию с теми, которые признают тождество философии истории с социологией. Новые недоразумения, новые споры! Против вас выходят теперь противники с знаменем, на котором начертано: социология единая и нераздельная! То есть: или философия истории то же самое, что социология, или она не должна существовать.

Мы имеем претензию думать иначе: это само по себе, а то само по себе. Пусть социология исследует законы, которыми управляются общественные явления, пусть философия истории укажет вам па последовательную смену социальных явлений во времени. Есть законы психологии, управляющие духовною жизнью людей, но если существует психология, то резон ли уничтожать биографии, а, ведь история есть именно биография человечества, и подобно тому, как из всякого жизнеописания можно извлечь некоторую квинтэссенцию, называемую характеристикой, так можно дать характеристику истории отдельных народов и всего человеческого рода, и она-то, эта характеристика, должна называться философией истории.Вы, положим, социолог, — вот примерная программа вашей науки: понятие об обществе, роды и виды социальных союзов, их строение и функции, семья, род, племя, государство, законы их развития и т. д. в этом роде.Совсем по другому плану вы будете писать философию истории, и, этот план, вероятно, будет такой: древнейшие цивилизации Востока, греческий мир, Рим и его империя, средние века, новое время и т. п. Нужно же, ведь, связать в одно целое то, что называется всемирно историческим процессом, и внести в изучение этого целого одну руководящую идею, известную точку зрения, прогрессируем мы или регрессируем, сменяются ли век золотой серебряным, серебряный медным, медный железным, или же смена эта происходит в обратном порядке, если только не окажется лучшим сравнить историю с приливами и отливами, с круговоротом небесных светил и другим чем-нибудь подобным. Так и смотрим мы на задачу философии истории, которой позволяем мирно существовать рядом с социологией.

Мы говорим «философия истории», но чьей истории? Конечно, истории человеческой, истории людей. Помните ли вы глубокого смысла слова великого Учителя: «не человек для субботы, а суббота для человека»?

Мы никогда не видели такой цивилизации, но мы видели и видим людей: это они делали и делают историю и цивилизацию, это они испытывают радость или горе от той и другой, а потому одни они в сущности и имеют настоящую историю. Отойдем в сторону! Пусть развернется перед нами картина истории людей и пусть сами заинтересованные произнесут свой суд над своими судьбами: в истории цивилизации мы становимся нередко, сами того не замечая, на слиш ком личную точку зрения. Впрочем, сколько бы доводов ни привели нам в пользу существования направления, с которым связаны блестящие имена Гизо[3] и Бокля[4], мы, вероятно, и не отвергнем ни одного, потому что не вычеркиваем сами истории цивилизации из числа гуманных наук; мы только хотим сказать, что философия истории и история цивилизации не совсем совпадают, поскольку имеют разные предметы. Опять не место распространяться здесь о взаимных отношениях обеих отраслей знания: это завело бы нас слишком далеко, да и из последующего читатель увидит, что мы возлагаем на философию истории несколько специальную задачу, о которой не говорят ни Гизо, ни Бокль. Мы сами должны извлечь из истории ее уроки, а этого мы не можем сделать, не произнесши над ней того или другого, нашего же суда. Сообразно с тем приговором над ходом истории, который мы изрекаем, мы так или иначе располагаем свою деятельность и выбираем ту или иную дорогу. Все философы истории действительно были более или менее ее судьями —оптимисты и пессимисты, энтузиасты и скептики прогресса, гуманисты и субботники (да простится мне этот неологизм). Суд над историей —вот сущность философии истории.

Суд над историей!.. Легко сказать! Не слишком ли большая эта претензия, потому что, в конце концов, задача сведется, пожалуй, к тому, чтобы один человек судил дела миллионов людей и сотней людских поколений? Да, именно суд над людьми и суд над человечеством! Что же? Не мы первые говорим о такой задаче, не мы, вероятно, и последние, и были же, кроме того, мыслители, которые совершали подобный суд над историей, чтобы оправдать Бога, как будто Бог нуждается в этом оправдании. Но взгляните в тайники своей души, обернитесь к окружающим вас людям, и вы увидите, что все мы постоянно судим историю и ее результаты для нас и для других; не лучше ли будет, если мы, вместо того, чтобы рубить, что называется, с плеча, положим в основу нашего приговора данные строгой науки? В этом и заключается raisond'efre[5] философии истории, а потому, право, нужно немножко подумать, прежде чем выкидывать ее за борт в тот океан забвения, где потонули алхимия и астрология с их философскими камнями и гороскопами.

II.

Во всякой настоящей философии истории, хотя бы она и не носила этого названия, вы непременно найдете эти три вещи: более или менее широкие обобщения, или то, что мы назвали квинтэссенцией истории, известного рода суд над нею, или то, что разумеется под именем ее смысла, и поучение, т. е. взгляд на то, что должно быть признано желательным для будущего. Правда, последнее иногда не выражено ясно, но, тем не менее, красной нитью проходит через все сочинение. Возьмите, напр., Историю цивилизации в Европе Гизо; хотя она и не подходит вполне под наш идеал философии истории, тем не менее, мы вынуждены дать ей это имя, потому что в этой общей картине истории Европы вы найдете и суд над прошлым в том оптимизме, который характеризует Гизо, и объяснение политических взглядов автора книги. Мало того: нет ни одного исторического сочинения, в котором не было бы никаких обобщений, никакого приговора над прошлым и никакой ≪морали≫; только в обыкновенных исторических сочинениях обобщения, приговоры, поучения не играют первой роли. Но, в сущности, каждый человек поступает так же, как философ истории, и вот каким образом.

Вся индивидуальная жизнь слагается из массы опытов: жизненный опыт для человека есть школа, жизненный опыт для него и предмет, подлежащий его суду, и тот же, наконец, жизненный опыт обобщается для него в характеристику его личного существования. Но что такое личное существование? Результат суммы разнообразных условий. Чем созданы эти условия? Всем прошедшим того общества, к которому человек принадлежит. Следовательно, характеристика личного существования есть, так сказать, квинтэссенция одного из моментов истории; приговор над условиями личного существования —тсуд над одним из результатов истории, а из личного опыта каждый извлекает для себя поучение. Извлекши из совокупности отдельных опытов общий взгляд на современность, личность произносит над нею тот или другой суд, который, в то же время, есть суд над историей: кто доволен настоящим, тот тем самым оправдывает создавшее его прошедшее; кто им недоволен, тот тем самым осуждает ход истории, приведший ктаким результатам. Вместе с этим каждый находит нужным действовать так, чтобы поддержать statusquo илиизменить еговту илидругую сторону, и вличном опытеищет соответственныхнаставлений. Без этогоневозможна никакая, атемболееисторическая деятельность: самыйзабитыйрабримского богача имел общеепредставлениеосовременномемумоментеистории, такилииначе судил прошлоев его результатахиизвлекал себе урок из личногоопыта, обусловленного опять-таки созданным и историей исоздающимися современностью обстоятельствами. Другимисловами, укаждогочеловека есть изестного рода обобщениехотя бы самого минимального кусочкаисторий, известного рода суд надсамымхотя бы незаметным для других результатом прошлого, известноенаставление, извлеченное из самойхотя бы незначительной доли одного из моментов историческогопроцесса. Мы живем, слагая себе общеепредставлениеожизни, мы такилииначесудимсвою жизнь, так илииначе онанасучит. Конечно, междувзглядом каждогосмертногоивзглядом историка должна быть целая пропасть, но всущности мы видимтолько переходные ступени: опыт единицыобогащаетсяопытом других, опытом современниковисоотечественников, опытом сошедших в могилу поколенийсвоего ииных народов, опытом целого человечества. Самаяпоследняяступеньпоэтому—философия истории, т.е. характеристика жизнине однойособи, авсех особей, составляющих человечество, не одного момента, а целого процесса, т.е. суднаднимне единицы, а, таксказать, вселенский, т.е. наставлениене длятого илидругоголица, а длявсегочеловечества, длявсех грядущих поколений. Мы судимжизнь, мы требуемот жизни уроков и безэтого не можемдаже жить: жизньтакилииначена насвсегда действует, исэтим сказановсе. Проклятоесуществование! воскликнет, напр., человек, подавленный непосильнымтрудом и безысходнойбедностью, —но если яне буду работать, я умру сголода, рассуждает он далее, —воточеньпростой образчик приговоранаджизнью иурокаиз жизненного опыта, ещене самыйэлементарный образчик, и ужездесь есть суд надисторией, ибоэто«проклятоесуществование» один из ее результатов. Но пустьединица прислушается к голосу других, ибоистория имеларезультаты не длянее одной; пустьединицапопробуетвывестиобщуюформулу существованиявсех, имевшего местовпрошедшем, имеющего местовнастоящемивероятного длябудущего, исэтой точки зрения попытается определить ходистории; пустьединица этазадумает извлечьотсюда какой-либо великийурок, — она получит, конечно, лучшее понимание жизни, нежели если бы судила о ней только по личному опыту, если бы не знала цепи причин, создавших условия ее собственного существования на белом свете, если бы, наконец, извлекала только уроки для себя, не понимая, что наше благополучие или несчастье зависит не от одного нашего поведения и что наше поведение в свою очередь оказывает влияние не на одно наше благополучие или несчастье.

Тут, я думаю, и заключается законность, необходимость философии истории, и все люди вообще и в частности историки всегда поэтому философствовали, философствуют и будут философствовать над жизнью и историей. Нужно только это систематизировать, и систематизация такая началась давно, а с нею возникла и философия истории. Когда это было, я не знаю. Впрочем, и никто этого не знает, потому что от простого приговора личности над своею жизнью до философии истории есть целый ряд постепенных переходов. Нельзя, однако, не отметить одного момента в жизни Европы, когда появилась первая философия истории в форме книги. Было начало V века нашей эры. Рим находился в полном упадке. Варвары стучались и врывались в ворота империи. Тогда в части языческого общества явилась мысль, что во всем виновато христианство: прежде империя процветала, теперь падает; в жизни происходит ухудшение; нужно вернуться к старому, забытому, оставленному порядку вещей. Рассуждение это ничем не отличается от других рассуждений в этом роде, делавшихся и раньше, и позже, но оно вызвало против себя первое сочинение, в котором дана была квинт-эссенция истории, хотя и неумелая, произнесен был над историей суд, хотя и в слишком общих выражениях, что бедствия-де бывали и прежде, и выведено наставление в форме защиты христианства. Сочинение это называется Семью книгами историй против язычников; автор его был испанский священник Орозий[6]. Это действительно первая книга, на заглавном листе которой можно было бы написать: философия истории. Пока общество будут волновать разные вопросы сколько-нибудь общего свойства, будут писаться подобные сочинения, краткие и пространные, плохие и сносные, будут ли называться их авторы Боссюэтами, Гегелями и Контами, и сколько бы при этом ни являлось людей, которые станут кричать о необходимости уничтожения алхимии и астрологии или, спутывая понятия, твердить, что философия истории и социологии одно и то же.

Алхимия и астрология вызваны чисто фантастическими задачами, но иметь общее представление о жизни человечества, произносить над ней свой приговор, учиться из ее опыта —задача не фантастическая, и люди все это будут делать вечно, пока будут способны обобщать частности, испытывать наслаждение и страдания, руководиться в своем поведении какими-либо программами. Конечно, в самую реальную задачу можно внести фантастический элемент, и его, действительно, частенько вносили: лучший пример Гегель. Общее его представление хода истории не есть результат обобщения, а продукт диалектики; суд над ходом истории произносится у него не с человеческой точки зрения, а уж не знаю с какой; наставления никакого, ибо что ты ни делай, помни, что ты орудие Вельтгейста[7], который, как положительно заявляет берлинский философ, только «хитрит» с тобою!

Мы делали бы гораздо менее ошибок и промахов в нашей общественной жизни (трудно сказать, где кончается жизнь частная и начинается общественная), если бы лучше знали философию истории.

Нельзя, впрочем, сетовать, что философия истории находится в таком положении. Давно ли стали прилагать к изучению всего человеческого научные методы? Давно ли историческая наука стала как следует изучать прошлое и много ли она еще сделала действительно важных открытий? Давно ли люди, умеющие писать книжки, стали прислушиваться к голосу масс и принимать его в расчет при своих суждениях о судьбах человечества? Давно ли, наконец, перестали требовать от истории только частных уроков, вроде того, как полководец из истории войн, походов и сражений минувшего времени думает извлечь указаний относительно тех ошибок, которых следует избегать в будущем? Давно ли? Очень и очень недавно, и далеко еще не все пишущие возвысились до такого понимания задач науки. Еще много историков работает над каким-либо специальным вопросом не потому, что нужно пополнить какой-либо существенный пробел в знании, а вследствие разных чисто случайных обстоятельств. А сколько писателей судят историю и современность, толкуют о прогрессе и регрессе (чаще все о прогрессе), имея самые смутные и неточные представления о том, какими путями на самом деле шло человечество. Мы не говорим уже о тех советах что делать, которые даются ежедневно обществу людьми, не имеющими никакого понятия о том, какие плоды даст следование этим советам в связи с общим ходом дел в судьбах человечества. Каждая новая идея с трудом пробивает себе дорогу в общество: много приходится ей бороться с рутиной, ограниченностью, предрассудками, умственною ленью. И чем сложнее, чем труднее новая задача, тем позднее она появляется, тем с большим трудом уясняется, тем медленнее прокладывает себе дорогу. Немудрено поэтому, что вокруг нас раздаются и такие голоса: мы не имеем еще настоящей философии истории. Мы в самом деле ее не имеем.

Но мы должны ее иметь. Без нее мы не можем жить, и ее отсутствие могут заменить нам только крайне несовершенное понимание жизни, крайне близорукий суд над нею и почти никуда негодные правила общественного поведения, которые одни и возможны при недостаточном опыте.

Но возможна ли сама философия истории в настоящее время? И нет, и да.

Если вы хотите такой же точной, такой же неизменной в своих принципах науки, как математика, то вы действительно требуете невозможного, но оно невозможно не только сегодня, но и завтра, и послезавтра, и через год, и через столетие, и через тысячу лет и во веки веков, ибо сама жизнь вечно переделывает понимание истории.Но если ваши претензии идут не так далеко, если вы ограничиваетесь представлением хода истории на основании данных современной науки, если вы довольствуетесь тем судом, который в состоянии произнести наше время, не стремясь, так сказать, предвосхитить окончательный суд последних поколений человечества на земле, если вы ищете в истории пригодных для вас уроков, не мечтая найти нечто такое, что не подвергнется ни малейшему изменению со стороны наших детей, внуков, правнуков и так далее из рода в род, —то, могу вас уверить, вы требуете совершенно возможного. Пусть эта философия истории и не оправдает всех ваших ожиданий, но помните, что успехи исторической науки, новые приговоры над жизненными фактами, большой запас опытности будут постоянно совершенствовать философию истории. С прогрессом жизни прогрессирует и понимание жизни.

Но не лучше ли подождать, пока мы основательнее изучим известные факты, узнаем новые, совершим побольше открытий, сделаем побольше обобщений? Так часто говорят историки-специалисты. Рано, рано, преждевременно, подождем... Мы так часто слышали это от специалистов исторического дела, что нам страшно иногда признаться даже в простом интересе к философии истории. Подождать! Не значит ли это, однако, не дождаться? Чтобы получить полную и основательную разработку истории, нужно еще много и много работать, и мы, ныне живущие люди, конечно, не дождемся состояния исторических знаний, которое позволило бы составить, по крайней мере, такое представление о ходе истории в общем и в частностях, чтобы преемникам нашим не оставалось ничего для исправления и пополнения. И знаете ли что? Ради успешности в разработке частностей истории, необходима какая ни на есть ее философия, ибо без этого мы будем работать в разброд, не зная, что существенно нужно, что важно и что неважно, не имея определенной цели, если не будем постоянно подводить итоги под сделанным и намечать программу дальнейших работ. Люди науки не должны, ведь, работать только для себя или для того отдаленного будущего, когда другие люди найдут, что нот теперь совсем уж пора из собранного материала строить здание. Начнем строить его теперь же: будущее покажет, где нужны переделки, а развитие науки будет постепенно подготовлять и новые материалы для пополнения пробелов. Что бы вы сказали человеку, который так посоветовал бы людям, желающим построить для себя новый город: подождем больших успехов архитектуры, займемся приготовлением камня, дерева; железа, стекла? А людям-то, ведь, пока нужно же жить где-нибудь: хоть шалаши, да должны же они себе построить. В одном, впрочем, историки абсолютно правы: лучше не иметь никаких домов, чем сделанные из паутинной ткани и поддерживаемые соломинками палатки, а таких именно не мало было написано философий истории. Ведь кое-что уже есть и для солидных построек: недаром же роемся мы в архивах и книгах, пишем исторические сочинения, издаем сборники документов и специальные журналы, устраиваем ученые общества, съезды. Неужели и из шалашей город для нас —преждевременная роскошь и неужели нельзя, когда явится возможность, снести постепенно эти шалаши и заменить их дворцами, построенными из мрамора, стали и хрусталя по всем правилам архитектуры и по всем предписаниям гигиены? Готовьте материал, составляйте идеальные планы, разрезы, фасады домов, но помогайте нам строиться... Если нам не дадут материала и не покажут планов, мы уйдем под паутинные палатки или, живя под открытым небом, чтобы хоть воображение наше потешить, создадим себе воздушные замки.

Кажется, дело простое, и историкам нужно будет сдаться, нужно будет, но крайней мере, перестать смотреть на философию истории, как на химеру, как на утопию, как на преждевременную задачу. Но тут новое затруднение: вы хотите, скажут многие, еще какого-то суда над историей, — да научно ли это? Вот, в самом деле, вопрос. Объективизм, объективизм! —кричат со всех сторон.

Да, объективизм! Мы сами вотируем за объективизм. Но что это за штука? Нет ли здесь недоразумения? Если объективизм - доктрина беспристрастия, да здравствует объективизм! Констатируйте факты sineiraetstudio, как говорит Тацит. Истина, говорят, нага: обнажайте истину, не подрумянивайте и не черните ее, не накидывайте на нее покрывала, если она некрасива, не создавайте для нее искусственного освещения, чтобы эффектнее выставить ее красоту. Но неужели затем вы с одинаковым чувством будете смотреть на Венеру Милосскую и на Квазимодо? Тут объективизм переходит уже в индифферентизм, беспристрастие делается бесстрастием, а последнее есть, переводя буквально, апатия. Неужели мы будем апатию возводить в догмат?.. Как! И это вы не назовете судом над историей, если скажете, что в ней псе безразлично? И это, ведь, суд и притом куда какой неверный: миллионы людей скажут, что для них не безразлично, какое направление принимала история. Вот как мы смотрим на этот вопрос: следователю подобает беспристрастие, но судья не должен быть беспристрастным к закону, праву, справедливости и не может объявить безразличным то, что попрало закон, нарушило право, оскорбило чувство справедливости.

III.

Суд над историей? Где и кто судьи, подсудимые и свидетели, обвинители и защитники, истцы и ответчики?

Кто делает историю? Люди; их деятельность обусловливает ход истории. Вот вам подсудимые. Не будем разбирать здесь вопрос о степени их ответственности, о смягчающих обстоятельствах, о действии по неразумию и т. п.; будем, однако, помнить, что сами люди —продукт истории, что они поступают так, как научила их история, и что потому главная виновница всего —сама история. Ее, значит, и судить нужно, они одна и ответчица. Конечно, ее нельзя засадить и тюрьму и взыскать с нее бывает, пожалуй, и нечего, нужно только подумать, чтобы она впредь иному учила; но это уже не прямое дело судьи, а законодателя, который должен же чему-нибудь научиться из уроков, данных этой самой историей. Где же теперь истцы? Кому история нанесла тот или другой ущерб? Одни давным-давно сгнили в своих гробах и ничего теперь не ищут, и как их удовлетворить, —вопрос, пожалуй, самый сложный из всех существующих на белом свете вопросов. Но судья, все-таки, должен постановить приговор: история должна впредь исправить все свои ошибки, а исполнителям приговора, т.е. человечеству же, делающему историю, рекомендуется принять это к сведению и руководству. Перед этим судьей должны далее выступить и оптимисты —адвокаты из тех внучков истории, которым она хорошо наворожила, и пессимисты —обвинители из тех ее пасынков, в сердце которых она посеяла одну горечь, и беспристрастные свидетели-историки, от коих судья ждет только констатирования факта; всех их он должен выслушать, сам же обязан забыть, кто для него лично история — бабушка или мачеха, в каких он находится отношениях к той пли другой категории истцов, к защитникам и обвинителям, и, конечно, не скрывать того, что сам он знает, как свидетель, а из показаний других вывести самое строгое резюме, Таким-то вот судьей должен быть философ истории: ему принадлежит только резюмирование суда человечества.

Другими словами, философия истории есть суд человечества над самим собой: оно находит формулу своего поведения, подвергает его суду и выводит заключение о том, каково должно быть впредь это поведение. Так поступает и единица, когда замечает, что в ее жизни что-то не ладно: так должен поступить и целый народ, и все человечество, найти формулу своего поведения, подвергнуть ее критике и извлечь для себя спасительный урок.

Что же мы видим у большинства философов истории? Показания свидетелей, речи защитников и обвинителей не выслушиваются, история рассматривается не как результат человеческой деятельности, а как сам для себя существующий процесс, и судья свое личное мнение возводит на степень абсолютного приговора. Говоря так, мы имеем в виду главным образом Гегеля, но что у Гегеля соединено в одно целое, развито в стройную систему, у других мы находим в разбивку. Тут уж философия истории из суда человечества над самим собою превращается в суд абстрактно понятого процесса перед лицом одного человека: пришел человек, с одного взгляда определил, что такое история, и нашел, что все совершается так, как тому и быть подобает, дабы, в конце концов, и привести к философии этого человека. Сам Гегель предъявил к истории этот иск; история его удовлетворила, значит...

А значит это что о других истцах заботиться нечего. Замечательно, что не один Гегель, не один родственные ему натуры, по даже люди другой категории с трудом находят истцов в суде над историей. Последней ставится известная цель – благополучие человечества, так или иначе понимаемое, т. е. в сущности почти всегда благополучие имеющих придти последним. Цель дана, все остальное, значит, средства: вся вековая работа поколений только средство для осуществления цели. Пусть страждет человечество, после ему будет хорошо,и из зла возникнет благо. Это, конечно, весьма утешительно, по скажите, почему философ считает историю ответственной только перед имеющими придти последними? Или он думает, что человечество, которому будет хорошо, то же самое человечество, которому было прежде дурно? Странное заблуждение! Понятно, что истории, как и вообще человеческой деятельности, нужно поставить какую-либо цель; понятно, что цель эта может быть достигнута в отдаленнейшем будущем, но нужно помнить, что от хода истории испытывают то или другое вообще все люди одинаково, бывшие, настоящие и будущие, и никому в этом отношении нельзя отдавать предпочтения. Прошлые радости и горести так же реальны, как и настоящие, и будущие: для философа не может быть выбора. Одинаково нехорошо, если радости внуков куплены ценою страдания дедов, как и то, если слишком веселая жизнь дедов подготовила для внуков одни бедствия, а то и другое бывает сплошь и рядом, хотя, конечно, лучше, когда история готовит больше благ, чем зол для каких бы то ни было людей, где бы то ни было и когда бы то ни было. Прошлое отличается от будущего только тем, что первого не воротишь, а второе еще в наших руках. Если мы видим, что для каждого поколения результаты улучшаются, если мы видим, что каждая эпоха подготовляет, но крайней мере, возможность такого улучшения в будущем, мы говорим о прогрессе, а без этого в последнем слове есть недоразумение. Философы истории слишком привыкли смотреть на всю совокупность людей в последовательных поколениях, как на одного человека, и на их вековую жизнь, как насвоего рода Одиссею: в поэме Гомера, однако, один и тот человек страждет в пути и успокаивается у домашнего очага.

Мы думаем, что кто в настоящем видит все в розовом свете, тот и в прошедшем, создавшем это настоящее, все оправдает. Или мы не знаем, что в жизни добро перемешано со злом, свет с мраком, белое с черным? И странно, что для такого критического ума, как Вольтер, нужно было такое грандиозное событие, как лиссабонское землетрясение, чтобы отказаться от формулы: все к наилучшему в сем наилучшем из миров. Философ истории не может быть оптимистом: против него будет вопиять вся пролитая человеческая кровь, все пролитые людьми слезы.

Старая штука! Проповедь пессимизма на новый лад! Боже меня сохрани! Пессимизм непримирим с историей. Прочтите у Шопепгауера об этом. Против философа истории пессимиста подымется притом не мало голосов: его осмеют на праздниках жизни, над ним улыбнутся грядущие поколения, которые сумеют разумнее устроить свою жизнь. Историк не может отказаться от идеи прогресса, потому что есть же в самом деле прогресс, и философия его вам докажет.

Не оптимизм и не пессимизм, что же в таком случае? Не знаю. Называйте, как хотите, но только знайте, что не объективизм, не индифферентизм, не апатия. Мы против обозначения слишком сложных вещей одним словом. Будем судить историю, как часто судим жизнь: это не нечто такое, о чем говорят ни то, ни се, потому что бывает и так, и сяк, то светло, то темно, то тепло, то холодно. Для отвлеченных целей придумывают средние температуры, в действительности же бывают мороз, холод, тепло, жара. Про себя мы можем держать какую угодно идею, но вносить личное настроение в историю не годится. Можно ли полагаться на человека, страдающего вечным ознобом, если он вам скажет, что в Лапландии и Африке одинаково холодно? Вы прибегнете к показаниям термометра, но все же он знает, что людям жилось всегда лучше во время мира, чем во время войны, после хорошего урожая, чем во время недобора и т. д. А против оптимиста всегда можно выставить свидетельства людей, которые искренно проклинали жизнь, как против пессимиста —свидетельства диаметрально противоположного свойства. Вот почему мы говорим: не оптимизм и не пессимизм. Что же касается будущего, то оно до известной степени в наших руках, и чтобы его устроить, насколько возможно хороши, нужно знание и добрая воля. Знание, пи крайней мере, без уроков исторического опыта невозможно, добрая же воля... что в самом деле сказать о доброй воле? Я думаю, что за одно можно простить многие грехи истории: несомненно, что без нее не было бы знания и даже не было бы никакого понятия о доброй воле.

Тем, которые против суда над историей, принципиально против, я еще раз сделаю возражение: в вашем личном настроении, в вашем оптимизме или пессимизме уже заключаются зародыши этого суда. Для пессимиста момент начала жизни, начала истории есть бедствие, для оптимиста — радостное событие, и в этом заключается осуждение или оправдание истории, а в личной жизни нельзя быть ни тем, ни другим: стоический индифферентизм есть апатия, моральная смерть. Пусть каждый лично для себя радуется или печалится, что существует история: его приговор не имеет общеобязательной силы, общеобязательно признать только факт начала истории и что таков-то был ее ход, и что если мы будем поступать так-то, то получим то-то и то-то, а иначе —то-то и то-то. Из истории вы и узнаете, при каких обстоятельствах рождается в единицах и массах то или другое настроение и как создаются такие обстоятельства. Не забывайте, что наша подсудимая ведь и учительница наша, и чем строже мы ее судим, тем лучшие она нам дает уроки.

Критика прошлого существовала всегда. Нужно ее регулировать. Вот задача философии истории. Но для критики нужен критерий, для суда нужен принцип. Только люди без царя в голове судят без принципа, но за то судят вкривь и вкось. Где та идея, во имя которой мы хотим судить историю, та мерка, под которую мы будем ее подводить? Эта идея, эта мерка —прогресс. Оставим на время прежнюю точку зрения и станем на другую. Мы называем разумным все то, что целесообразно, и во всем сущем стараемся отыскать такой смысл: так уж устроен человек, что вещь, не имеющая цели, кажется ненужной, бессмысленной. Философы истории всегда стремились постигнуть смысл этой постоянной смены одних состояний общества другими. Каков смыс<