ГРАФ КАЛИОСТРО (Из истории идеологии и культуры второй половины XVIII века)

ГРАФ КАЛИОСТРО (Из истории идеологии и культуры второй половины XVIII века)

Ю. M. Каграманов

Граф Калиостро относится к числу тех исторических фигур, которые пользуются довольно громкой, даже скандальной известностью; вместе с тем представление о нем до сих пор остается смутным и до крайности противоречивым.

Мирабо суммировал мнения и сомнения современников своим безответным вопросом: кто он, Калиостро, - мошенник или святой? Потомки, в свою очередь, также не пришли на сей счет к единому суждению. В XIX в. большинство писавших о Калиостро посадило его, по выражению Стефана Цвейга, на позорную скамью шарлатанов, разве что признав за ним достоинство, согласно Т. Карлейлю, "самого совершенного из шарлатанов" [1]

В нашем столетии, однако, некоторые биографы Калиостро пересматривают этот приговор, смягчая его, кое-кто из них пытается даже полностью обелить своего героя, представляя его идеалистом чистейшей воды, стоически сносившим выпавшие ему на долю непонимание, инсинуации, насмешки [2]. Такой пересмотр вызван главным образом переменой интеллектуального климата, совершающейся в буржуазном мире, общим его дрейфом в сторону иррационализма, вследствие чего оккультные "художества" Калиостро перестают быть предметом порицания. Возникает даже род ностальгии по временам, когда чудеса пользовались широким спросом и, главное, признанием. Так, Ж. Бержье и Л. Пауэлл (первый известный физик, второй астроном) написали книгу "Утро магов" [3] где, сопоставляя современную науку с "тайными науками" XVIII в., отдали предпочтение последним на том основании, что они, дескать, более соответствуют возможностям человеческого восприятия.

Вместе с тем представление о Калиостро как о хитром мошеннике, по какому-то недоразумению преуспевшем в одурачивании многих своих современников, явно страдает ограниченностью. Разумеется, Калиостро был шарлатаном, но он выполнял роль, обусловленную системой культуры, независимо от него самого и не им одним воплощенную.

Калиостро был, во-первых, магом, практиковавшим целый комплекс "тайных наук", от алхимии до некромантии (вызывание духов умерших). Во-вторых, он был одной из ведущих фигур европейского масонства - движения столь же аморфного, сколь и влиятельного. Обе эти стороны его деятельности, как мы увидим, были тесно связаны. История Калиостро позволяет проникнуть внутрь целого пласта культуры XVIII в., пласта, почти не исследованного в советской литературе.

Скорее волею случая имя Калиостро попало также и в анналы политической жизни: ему довелось быть одним из главных участников в так называемом деле об ожерелье, о котором будет подробно рассказано ниже.

В художественной литературе легенды о Калиостро создавались на протяжении почти двух столетий. Уже при жизни его изображали на театральных подмостках: начиная от анонимной драмы "Калиостро и ведьма" и кончая комедией Гёте "Великий Кофт", поставленной им в своем театре в Веймаре. В России Калиостро высмеивала Екатерина II: маг стал героем сразу трех ее комедий. В XIX в. о Калиостро писали оба Александра Дюма, отец и сын (отец сочинил о нем три романа: "Ожерелье королевы", "Жозеф Бальзамо", "Воспоминания одного врача"), Жерар де Нерваль, Витторио Альфьери, Артур Шницлер. Калиостро не только герой литературы, он поет и танцует: в комической впере на либретто Скриба "Калиостро", в оперетте Иоганна Штрауса "Калиостро в Вене". Из тех, кто писал о Калиостро в нашем веке, назовем лишь самых известных: А. Н. Толстого и Ричарда Олдингтона.

Исторических документов, относящихся к Калиостро, сохранилось несчетное множество. Однако очень значительная их часть недостоверна. "Пробиться" к подлинному Калиостро нелегко, но в конце концов далеко не во всех случаях в этом есть необходимость: исторический интерес представляет не столько личность графа Калиостро, сколько условия, его породившие.

МАГИСТР "ТАЙНЫХ НАУК"

Декабрьским днем 1777 г. дорожная карета с лакеями на запятках остановилась возле дома № 4 на Уэркоум-стрит в Лондоне. В этот пустующий особняк, принадлежавший некоей миссис Джулиэтт, въехал новый постоялец: граф Александр Калиостро с супругой, итальянский полковник на испанской службе, согласно имевшимся у него документам. Камердинер и лакеи графа вносили в дом многочисленные сундуки, какие-то особенные, странной формы баулы.

Есе последующие передвижения Калиостро зафиксированы с большой точностью. а вот откуда он явился в тот декабрьский день, так и осталось не выясненным. Сведения о предшествовавших его похождениях случайны и разрозненны, и ни одно из них не может считаться абсолютно достоверным.

Граф был мужчина средних лет, невысокого роста, но широкий в плечах, смуглолицый, по многим показаниям - краснолицый. Говорил на трех или четырех языках, притом на всех, без исключения, с иностранным акцентом. Держался важно, таинственно-значительно, напыщенно. Щеголял перстнями и табакерками, украшенными редкой величины бриллиантами и иными драгоценными камнями.

В скором времени густой дйм, валивший из трубы дома № 4, приобрел в глазах соседей особенное значение. Стало известно, что заезжий иностранец - высокоученый алхимик, владеющий секретом превращать неблагородные металлы в золото и серебро, увеличивать в объеме бриллианты, проделывать и некоторые другие, столь же чудесные, сколь и чрезвычайно полезные вещи. Во внутренних помещениях дома граф оборудовал себе лабораторию, где за плотно завешанными окнами пылала большая алхимическая печь, а вокруг все было уставлено колбами, пробирками, перегонными кубами вперемешку с каббалистическими книгами, черепами, сферами, пентаграммами и прочими аксессуарами "высокой магии". Щеголяя бриллиантами на перстнях, граф обычно давал понять, что они собственного изготовления, а лицам, особо отмеченным его доверием и допущенным в "святая святых", демонстрировал процесс производства их, извлекая драгоценные камни готовенькими из тигля, прямо "с пылу, с жару".

Лондонский "дебют" Калиостро окружен особенно густым туманом. Повествования об этом отрезке его карьеры вращаются вокруг двух сюжетов: во-первых, драгоценных камней и металлов и, во-вторых, лотереи. Ему будто бы удавалось угадывать заранее выигрышные номера лотереи, каковые он благоволил сообщать приближенным к нему или просто случившимся около него людям. Сам Калиостро представлял дело таким образом, что толпившиеся вокруг него корыстолюбцы только мешали его алхимически-каббалистическим изысканиям, умоляя его обращаться к сугубо практическим их приложениям. Достоверно во всех этих историях то, что они окончились судебным разбирательством: Калиостро был обвинен в магии и колдовстве, а также и в мошенничестве. Целая череда тяжб в общем завершилась в его пользу, и все же он предпочел не задерживаться более в Англии.

Достоверно также то, что в Англии Калиоcтро вступил в масонскую ложу и сразу стал пользоваться авторитетом в масонских кругах.

Весной 1778 г. Калиоcтро объявился по другую сторону Ла-Манша. Дорожная карета, украшенная графским гербом, пересекает континент вдоль и поперек; города и замки в разных концах Европы взбудоражены визитом неожиданного гостя, демонстрирующего поистине сногсшибательные вещи. Всюду Калиостро встречает хороший прием, а его выступления собирают "лучшую" аудиторию, включая кое-где коронованных особ. Всякий его приезд и отъезд внезапны и обставлены таинственностью; обычная его гастроль кратковременна, но где-то он задерживается, смотря по обстоятельствам, и на более продолжительный срок. Так, например, в Курляндии он провел почти всю первую половину 1779 г. Известность Калиостро растет, как снежный ком, далеко опережает его самого, проникает во все уголки тогдашней Европы; на всем пути он оставляет за собой толпы поклонников и поклонниц. В Курляндии, если верить римскому "Компендию" (нечто вроде "белой книги" о деле Калиостро, вышедшей в Риме в 1791 г.), увлечение Калиостро дошло до такой степени, что среди тамошней знати возник заговор с целью сделать его курляндским герцогом (вместо Биронов) [4].

Репертуар калиостровых "чудес" обширен. Алхимические опыты оставались самым, пожалуй, престижным, по тем временам, его "номером", но были еще более сенсационные: например, некромантия или исцеление безнадежно больных. Прибавим сюда ясновидение и предсказания будущего и такие "мелочи", как, например, изобличение воров и отыскание кладов.

Нас здесь не интересуют чисто технические объяснения калиостровых "чудес" [5]. Ограничимся на сей счет самыми общими замечаниями. По-видимому, тот, кто именовал себя графом Калиоcтро, обладал редким гипнотическим даром и умело им пользовался. Возможно, некоторые его опыты относятся к областям, таким, как телепатия, которые и сегодня остаются неясными. Обычный же его секрет состоял в одурачивании посредством всякого рода фокусов публики, предварительно приведенной им в гипноидное или полугипноидное состояние. Что касается исцелений, то они, действительно, могли иметь место в отдельных случаях, когда сила внушения способна побороть болезнь (это особенно относится к психическим заболеваниям). Наконец, предсказания будущего не обнаруживают решительно никакой мистической силы: как это часто бывает, в памяти современников остались те из них, которые исполнились, те же, которые не исполнились, а таких было гораздо больше, просто забылись.

Важнее рассмотреть иной вопрос: каково было место "тайных наук" в культурной жизни XVIII столетия?

То, что называется "тайными" (оккультными) или герметическими "науками", имеет долгую историю, восходящую по крайней мере к римско-эллинистической эпохе. Главные из этих "наук" - алхимия, астрология и каббала; основной их "способ познания" - магия. В средние века "тайные науки" проникли в Европу из арабского мира и заняли определенное место внутри христианской культуры и в то же время в некоторой оппозиции к ней (с точки зрения самой церкви магия подразделялась на "белую", апеллировавшую к богу, и "черную", прибегавшую к помощи дьявола). Алхимия, важнейшая из "тайных наук", служит в этом смысле примером. Новейшие исследования показывают, что значение алхимической практики не только в том, что она привела к случайным, но важным открытиям в области химии, но прежде всего в том, что она представляла собой своего рода ересь, в рамках которой создавался новый "образ культуры": в своем надменном уединении алхимик осуществлял самостоятельный акт творения, становясь, таким образом, на путь дерзостного соревнования с богом [6].

В эпоху Ренессанса данная еретическая тенденция вызвала к жизни так называемую "натуральную магию", ставившую себе задачей овладение тайнами природы без помощи бога или дьявола (или при минимальном их участии). В отличие от науки, "натуральная магия" притязает на полное и незамедлительное познание мира, иначе говоря, смешивает желаемое и действительное. Магия, однако, тесно переплетается в ту пору с научной мыслью. Как пишет французский историк культуры М. Фуко, в XVI в. наука еще "не отличается структурной прочностью; она является как бы всего-навсего свободным пространством, в котором сталкиваются приверженность к авторитетам древности, пристрастие к чудесному и уже обостренное внимание к той высшей разумности, в которой мы узнаем себя" [7].

Мир представлялся в XVI в. единой зашифрованной картиной, в которой разгадка шифра должна была обнаружить самые неожиданные аналогии и сближения, "симпатии" и "антипатии", связывающие воедино разрозненные части макро- и микрокосма. Сам процесс расшифровки предполагал особое внимание к древним текстам и был обставлен сугубой таинственностью. Во всем этом было немало от магии, и недаром Гёте, создавая своего Фауста, образ исключительной символической емкости, сделал его ученым и магом одновременно. Ибо таковым был не только исторический доктор Георг Фауст, которому так повезло в отношении посмертной славы; даже лучшие умы XVI в. не избежали и не могли избежать влияния магических представлений.

Примерно к середине XVII в. положение резко изменилось: наука встала на собственные ноги и отбросила костыли "натуральной магии". Происходит окончательное "отрезвление" мыслящего ума перед лицом природы; наука провидит свои действительные исполинские возможности, она более не нуждается в самообмане, каковым была магия, решительно и полностью отмежевывается от нее. С этого момента "тайные науки" объективно попадают в положение мавра, который должен уйти.

Этот небольшой экскурс понадобился, чтобы стало ясно, что в XVIII в. сомнительные личности, выступавшие как полномочные посланцы "тайных наук", представлялись продолжателями древней традиции, глубоко укоренившейся на почве европейской культуры и еще сохранявшей большую силу инерции.

Культура XVIII в. являет собой во многих отношениях парадоксальную картину. Посреди ее ширится пространство, расчищенное от предрассудков, освещенное ярким светом энциклопедического Разума. Лучи света проникают далеко во все стороны, но тут и там наталкиваются на плотные темные массы суеверий и застарелых иллюзий, дричем сочетания света и теней порой оказываются самые неожиданные. "Тайные науки" еще привлекают великое множество умов и пытаются ужиться с подлинной наукой. Даже внутри ученого мира, где-то на его периферии, еще не совсем угас интерес к понятиям магии. Библиотека ученого в XVIII в. еще включает известное число книг по алхимии и астрологии [8] (впрочем, в большинстве случаев уже, наверное, как курьез). За пределами узкого круга рационалистически мыслящих людей всякие химеры могут встретить самый благожелательный прием. Мы имеем в виду отнюдь не только народную массу, которую намеренно держали в темноте (и которой, при всей ее невежественности, все-таки нельзя было отказать в присутствии трезво-скептического взгляда на вещи) [9], но прежде всего так называемые "образованные массы".

Устойчивая популярность "тайных наук" объяснялась их специфическим "прикладным" уклоном: они предлагают людям незамедлительное фиктивное удовлетворение их практически-жизненных потребностей. Подлинная наука реально удовлетворяет такие потребности, но не всякие и не сразу. Все конкретные науки, вместе взятые, не в состоянии предложить формулу, как свести концы с концами в масштабе индивидуальной жизни. Да это и не их дело, это дело идеологии. Именно кризис идеологии создает ситуации, когда для оккультизма с его псевдорешениями и псевдоответами создается широкое поле деятельности. "Спрос на чудеса" существует в эксплуататорских обществах всегда, но особенно резко вырастает в критические периоды, когда индивидуальное бытие теряет прочную опору в разлагающихся порядках официальной идеологии и культуры. Так было на закате феодальной эпохи, так стало на закате эпохи буржуазной. Последние десятилетия XVIII в. отмечены значительным упадком официальной религии, всегда бравшей на себя заботу скрупулезно опекать прихожанина и направлять его в делах житейских. Церковь сдает свои позиции в пользу просветительской философии и на другом уровне в пользу оккультизма.

Таким образом, "тайные науки" в это время не просто существуют как пережиточное, остаточное явление, но получают новый импульс к распространению - явление, на первый взгляд, поразительное, поскольку оно имеет место наряду с успехами Просвещения. Увлечение всякого рода магией становится поветрием, охватившим Европу. На страницах календарей рядом с христианскими святыми прочно обосновываются Альберт Великий, Нострадамус и Парацельс, а советам странствующего астролога или хироманта внимают охотнее, нежели наставлениям приходского священника. В покоях замков и городских аристократических особняков оборудуются алхимические лаборатории, где высокородные дилетанты, сами или с помощью приглашенных "профессионалов", тщатся получить "философский камень". В Париже, в предместье Сен-Марсо, целый квартал населен алхимиками, полунищими маньяками либо мошенниками, торгующими всевозможными эликсирами и порошками.

Даже успехи настоящих наук парадоксальным образом косвенно содействовали увлечению оккультными. Науки только еще начинали показывать, на что они способны, но уже ранние их "чудеса" поразили общее воображение (наибольший резонанс имел полет Монгольфье на воздушном шаре в 1783 г., буквально ошеломивший Европу). На уровне "массового сознания" (этот современный термин позволительно здесь употребить в одном определенном контексте: именно, в связи с наукой) возникла некая эйфория доверия к науке, благодаря чему лженаука, в свою очередь, расцвела пышным цветом. Современный американский историк Р. Дарнтон, исследовавший на французском материале роль науки в культуре того времени, пишет, что "читающая публика была тогда опьянена возможностями науки и в то же время сбита с толку. Не будучи в силах отличить реальное от воображаемого, она готова была уверовать в любой невидимый флюид, во всякую наукообразную гипотезу, которая, казалось, давала объяснение удивительным явлениям природы" [10]. В популярных книжках в то время оккультное легко примешивалось к подлинно научному. Магия не противопоставляла себя научному естествознанию, она подлаживалась к нему и бралась его "восполнить". Л.-С. Мерсье констатировал в "Картинах Парижа": "Шарлатаны нашли себе убежище в царстве наук" [11]. Еще один современник писал о шарлатане новейшей формации, что "он обычно похваляется, будто ему удалось открыть неизвестные ранее законы природы; он, однако, хранит их в тайне, утверждая, что добыл их с помощью оккультной физики... Если верить ему, он просвещеннее всех ученых обществ" [12].

Сам социальный порядок в то время ощутимо расшатался, и его расшатанность, вселяя предчувствие близкой революции, укрепляет хмельную мысль о том, что "все возможно". "Баланс" между действительным и возможным определенно качнулся в сторону возможного в эти последние десятилетия XVIII в. Мирабо в одном из своих писем, датированном 1786 г., пытаясь объяснить успех "этого романтического иностранца" (Калиостро), пожалуй, сформулировал самоощущение эпохи, написав, что "границы возможного сильно раздвинулись и реальное уже не всегда кажется правдоподобным" [13].

Такова, примерно, атмосфера эпохи: где-то разреженная, где-то предгрозовая, "оккультистский туман стелется тут и там, фигура мага, особенно такого именитого, как Калиостро, большой частью населения еще воспринимается всерьез, хотя она, эта фигура, уже не лишена черт опереточности. В традиции алхимиков и каббалистов было прибегать к покровительству сильных мира; маг XVIII в. добивается положения приживала либо временщика, смотря по его претензиям, во дворцах королей и знатных вельмож, а его полупародийный "герметизм" делается элементом салонного этикета. Характерной фигурой в этом смысле был граф Сен-Жермен, самый знаменитый из предшественников Калиостро. Настоящее имя этого человека неизвестно, как неизвестны его национальность и социальное происхождение. Сен-Жермен был алхимиком и прорицателем при дворе Людовика XV, в Версальском дворце у него была своя алхимическая лаборатория; кроме того, король использовал его для личных дипломатических поручений.

Сен-Жермен отличался светскостью, даже особой изысканностью и артистичностью (он считался превосходным клавесинистом и живописцем). О его похождениях складывались легенды (напомним хотя бы о тайне трех карт из "Пиковой дамы"). Таинственность была стихией Сен-Жермена, его второй натурой. Он утверждал, что живет 18 веков, и имел обыкновение в разговоре упоминать вскользь, как о чем-то само собой разумеющемся, о тех или иных своих впечатлениях и встречах времен античности и средневековья. "Эликсир бессмертия", сделавший его "вечным", будто бы избавил его также от необходимости принимать пищу: на людях он никогда не позволял себе эту "вульгарную" вещь. Сен-Жермен имел влияние на Людовика XV и даже обладал ключиком от потайной двери в королевскую спальню, куда он был вхож в любое время дня и ночи. После смерти короля его выпроводили из Версаля.

Сен-Жермен до конца выдержал свою роль: осталось неизвестным, когда, где и при каких обстоятельствах он умер. Он просто исчез в один прекрасный день, что дало новую пищу для самых фантастических легенд. Между прочим, о Калиостро говорили, что он есть не кто иной, как граф Сен-Жермен собственной персоной. Философ Гримм в одном из своих писем к Екатерине II приводил другое распространенное мнение, уже не столь нелепое: а именно, что Калиостро был одно время слугой графа Сеи-Жермена [14]. Сам Калиостро называл Сен-Жермена своим учителем (как они повстречались и в какой ситуации общались - об этом он в присущей ему манере плел небылицы). Современники, сравнивая двух "кудесников", находили, что Калиостро недостает утонченности Сен-Жермена. и что вообще в нем есть нечто плебейское.

Подобно Сен-Жермену, Калиостро стремился овладеть, говоря фигурально, ключиком к какой-либо из монарших особ. Отправляясь, например, в Санкт-Петербург, он лелеял тайную надежду (как он впоследствии признавался) заворожить российскую императрицу и подчинить ее своему влиянию. Исходя из того представления, какое он составил себе о "северной Семирамиде", Калиостро казалось, что ему это удастся, как уже удалось вскружить головы сентиментальным курляндским баронессам.

Сразу скажем, что эта его надежда не оправдалась. Екатерина II даже не соблаговолила принять графа Калиостро. Вообще в Петербурге (где он провел летние месяцы 1779 г.) Калиостро "не встретил ни приема, соответствовавшего его европейской известности, ни широкого применения для своей заманчивой практики" [15]. Нельзя, правда. сказать, что он не имел там вообще никакого успеха. Местные масоны из числа высшей знати встретили его благосклонно; "избранные" присутствовали при его алхимических опытах. Ему удалось "отуманить", как тогда говорили, даже всемогущего Г. А. Потемкина - правда, не без помощи г-жи Калиостро; светлейший самолично наведывался в дом на Дворцовой набережной, где квартировал маг и где частенько валил из печной трубы таинственный густой дым. Не обошлось и без наделавших шуму "чудесных исцелений". На этом поприще Калиостро, однако, столкнулся с конкуренцией доморощенного "кудесника" - популярного в петербургском свете знахаря Ерофеича (придумавшего своего рода "жизненный эликсир", который и по сию пору под его именем продается в винно-водочных отделах магазинов). С другой стороны, против Калиостро выступил мир медицины во главе с лейб-медиком императрицы англичанином Роджерсоном; конфликт между ними обострился до такой степени, что Калиостро предложил Роджерсону экзотическую "дуэль на ядах", от чего тот, однако, благоразумно уклонился.

Не добившись приема у императрицы, Калиостро собрался было пожаловать в Москву, куда его звали опять-таки масоны. Неожиданно в "Прибавлениях" к № 79 -"Санкт-Петербургских Ведомостей" появилось объявление о том], что "г. граф Калиострос, гишпанский полковник (живущий на Дворцовой набережной в доме г. генерал-поручика Миллера), имеет покинуть пределы империи"; в те времена знатные иностранцы обязаны были заранее уведомлять о своем отъезде через газету. Дело в том, что Калиостро "высочайше" было указано на желательность его отъезда. По-видимому. у императрицы вызвала подозрение в первую очередь его масонская активность; возможно также, что ей пришлось не по вкусу чрезмерное внимание светлейшего к прелестям г-жи Калиостро. Сама Екатерина II мотивировала свое нерасположение к магу антипатией ко всяким формам мракобесия. Так она писала Гримму, которому изложила довольно подробно всю историю пребывания Калиостро в Петербурге в том виде, в каком она до нее дошла и в каком она сочла нужным представить ее парижскому философу. Историю, в коей, по ее словам, "было все, кроме чудес" [16]. Императрица умолчала о том, что почему-то она все же сочла нужным облагодетельствовать мага перед его отъездом щедрым денежным даром.

В последующие годы из-под монаршего пера, как мы уже сказали, вышли одна за другой три комедии о Калиостро: "Обманщик", "Обманутый" и "Сибирский шаман". Маг выведен в них под экзотическим именем Калифалкжерстона. Первая из этих комедий, "Обманщик", была представлена в Эрмитажном театре в январе 1786 г. Так "увенчались" похождения Калиостро в России.

Калиостро не пришлось стать временщиком при особе кого-либо из европейских венценосцев. Одно время некоторые надежды в этом смысле подавал польский король Станислав-Август, но, увы! Он слишком мало значил даже в своей стране. Зато не было недостатка в светских и духовных князьях, готовых оказать магу самое широкое и щедрое покровительство и делавших его своим советчиком. В их дворцах и замках Калиостро останавливается, иногда подолгу, на положении почетного гостя. Начиная с 1780 г. он ведет более оседлое существование, проживая почти исключительно во Франции: преимущественно в Страсбурге и Лионе, затем в Париже. Теперь уже "гора идет к Магомету" - паломники тысячами стекаются к тому месту, где нашел себе временное пристанище "кудесник": жаждущие испросить житейского совета или узнать секрет "философского камня", больные и увечные, просто любопытные, люди разных национальностей, всех сословий, "всяких рангов, всяких лет".

Калиостро принимает всех, таинственно-значительный, картинно-импозантный, зачастую облаченный в фиолетовую шелковую мантию на манер индийских магов, в какой-то диковинный восточный головной убор. За свои "номера" он никогда ни у кого не берет платы (но снисходительно принимает подношения, иногда по-королевски щедрые). Он - добрый волшебник, явившийся, ко всеобщей фортуне, из каких-то далеких мифических краев. Калиостро придумал себе легенду и твердо придерживался ее до конца своих дней: Я родился (когда именно он не уточнял, но давал понять, что это случилось не одно столетие назад) и вырос в Медине; сын христианина, сам добрый католик, он вместе с тем впитал в себя с юных лет всю "мудрость Востока", сначала в знойной Аравии, потом в стране пирамид воспитатели приобщили его к "тайным знаниям", к традициям "высокого" магического искусства.

В XIX в. историки пожимали плечами: как это столь многие люди могли верить такому вздору? Конечно, и в XVIII в. было немало трезвых рационалистов и скептиков, считавших, что настоящее место Калиостро, вырядившегося наподобие мольеровского "мамамуши", на сцене комической оперы. Но трезвые рационалисты тогда составляли тонкий поверхностный слой, а невежественная (хотя бы и "образованная") публика в той или иной степени принимала мага на веру. Надо сказать, что Калиостро каким-то особым чутьем угадывал рационалистов и скептиков и старался не иметь никаких контактов с ними (кроме того, у него были специальные основания избегать знатоков арабского языка, довольно, впрочем, редких в те времена).

Жаждущим услышать Калиостро приоткрывал завесу, укрывающую от непосвященных "истинную мудрость". Нет, он, Калиостро, совсем не против энциклопедизма; гравитация, электричество и тому подобные новооткрытые вещи - все это очень хорошо, но все это частные знания, а полное, всеобъемлющее знание о жизни можно найти только в древних книгах, только на далеком Востоке. "Тайные науки" позволяют проникнуть в главный тайник природы, ключ к которому дано подобрать только "истинному магу", такому, как он, Калиостро. Подобного рода вариации на темы "натуральной магии" были приправлены большой дозой самовнушения. Но все же точнее было бы, наверное, сказать, что если до XVII в. магия представляет самообман в первую очередь и обман во вторую (можно еще сказать иначе: коллективный самообман), то в XVIII в. магия - это уже обман в первую очередь и самообман во вторую.

Представление о магических "художествах" Калиостро будет, однако, неполным, если не учесть, что они выполнялись в рамках масонства. Впору сказать об этой второй стороне его деятельности.

"ВЕЛИКИЙ КОФТ"

С возникновения масонства в 1717 г. оно привлекало к себе внимание своей нарочитой таинственностью и странной обрядовостью, что делало его благодатным сюжетом для любых домыслов и вымыслов. Нас здесь интересует масонство таким, каким оно было в XVIII в., поэтому мы не касаемся дальнейших его судеб, порою довольно сложных. Применительно к XVIII в. масонство, скорее всего, следует рассматривать как своеобразный субпродукт, выделившийся в процессе разложения христианства, феодальной идеологии в целом. Это довольно туманное образование, сложившееся в том слое культуры, где имеет место так называемая символическая деятельность. В масонстве встречаются друг с другом различные "символические формы", в той или иной степени оторвавшиеся от своих исторических корней; прошлое, иногда очень далекое прошлое встречается таким образом с настоящим.

Уточним, о чем идет речь. Из прошлого масонство взяло, во-первых, элементы духовной (рыцарского кодекса) и, во-вторых, элементы герметической традиции. В нем при возникновении нашли место последние отголоски традиций духовно-рыцарских орденов, их ритуалов, их фразеологии. В XVIII в. еще были живы многие традиции средневековья (даже духовно-рыцарские ордена еще не стали целиком достоянием истории: существовал Мальтийский орден, преемник госпитальеров); лишь последующая эпоха - эпоха Романтизма - смогла взглянуть на средневековье отстранение (и опоэтизировать его). Вместе с тем в XVIII в. уже подготавливалась, и не без некоторого влияния масонства, романтическая легенда о рыцарстве. Хотя просветители, как известно, относились к средневековью в целом резко негативно, часто иронично, для рыцарей даже они иногда делали исключения: так, Вольтер опоэтизировал их в "Танкреде". "Нельзя не признать, - писал по поводу постановки этой пьесы (в 1760 г.) Гримм, - что на сцене нравы рыцарства обладают неотразимым очарованием" [17] Но если идеализированные доблести духовно-рыцарских братств послужили образцом для "малого масонства", особенно старших его степеней - Шотландцев и Рыцарей Востока, то для "высокого масонства", помимо того, считалась обязательной (по крайней мере, в XVIII в.) причастность к "тайным наукам". "Высокое масонство" - это высшие степени его: розенкрейцеры, посвященные и др. (Розенкрейцерство, возникшее раньше масонства, стало его составным элементом).

Розенкрейцеры по традиции занимались алхимией, посвященные - каббалой. Вообще же вся масонская ритуалистика отмечена влиянием мистических понятий "тайных наук": к примеру, обряд посвящения сближался по аналогии с процессом "трансмутации" металлов и описывался в тех же самых терминах. Заметим также, что масонство переняло у герметиков их одержимость в поисках некоего "утраченного Слова", некоего "забытого секрета" - поисках, которые в конечном счёте приводили их куда-то на "загадочный Восток".

Но с духом далекой старины в масонстве перемежаются веяния новых, буржуазных времен. Ложи формально открыты для всех сословий, среди принятых "братьев" устанавливается подчеркнутое условное равенство. Религиозные убеждения почти не принимаются во внимание - это результат упадка официальной религии, распространения деизма и, с другой стороны, различных мистических вероучений. В Англии, где масонство зародилось, оно было в наибольшей степени проникнуто буржуазным духом. Уже то, что основатели облюбовали в качестве, так сказать, кокона традиционное общество каменщиков-строителей храмов, свидетельствовало об их псевдодемократических наклонностях. На континенте масонство утратило эту окраску, стало более чинным, более пышным, театральным. Европейская аристократия, вставшая во главе масонства, нашла слишком скромным его происхождение от каменщиков и придумала для него более пышную генеалогию, восходящую не к строителям храма, но и к храмовникам (тамплиерам), либо к госпитальерам-мальтийцам. Но и на континенте, как об этом свидетельствуют источники, большинство масонов составила именно буржуазия, находившая в ложах отдушину от социального регламентирования и нередко пытавшаяся дать им угодное ей направление.

Странный и пестрый вышел маскарад! Передники, перчатки и шляпы каменотесов, мастерки и наугольники - и вместе с ними обнаженные шпаги, окровавленные рубащки, гробы, черепа, черные книги. Ритмичный стук молотков, трогательное пение, экзотические ритуалы, "страшные" слова клятв... Во всем этом было немало театральничанья - даже по понятиям XVIII в., даже на взгляд самих масонов. Жозеф де Местр, достигший в предреволюционные годы высоких степеней масонства, иронически писал о масонских "тайнах", за которыми ничего нет, образах, которые ничего не представляют. "Надо ли, - вопрошал он, - выстраиваться в два ряда, давать торжественную клятву не разглашать секреты, которых в действительности не существует, касаться правой рукой левого плеча и затем правого, чтобы потом сесть обедать? Нельзя ли предаваться сумасбродствам и обильным возлияниям без того, чтобы толковать о Хираме (древний царь Тира, библейский персонаж. - Ю. К.), о Храме, о Соломоне и о Пылающей Звезде!" [18]

За избыточной символикой, за ритуальными и организационными ухищрениями масонства ощущались явные пустоты. Символика была чересчур уж широка и неопределенна. Она работала лишь постольку, поскольку данные "мехи" наполняла живая вода идей и страстей века. Хотя, конечно, и сами "мехи" в таком случае кое-что значили.

Настроения, господствовавшие в ложах, подчас были прямо противоположными. Некоторые из лож становились рассадниками просвещения, другие, и таких было гораздо больше, тяготели к оккультизму; одни держались герметизма, другие, напротив, обращались к политической деятельности. Можно сказать, что в целом масонство до 1789 г. оставалось лояльным по отношению к властям предержащим. Несмотря на это, правители относились к нему по-разному. Одни короли и императоры покровительствовали масонам и даже сами вступали в их ряды, другие монархи подозрительно косились на них и подвергали их преследованиям. С самого начала был решительно настроен против масонов папский престол, квалифицировавший их не иначе, как "дьявольскую секту" [19], что, однако, не мешало, до поры до времени, участию в ложах многочисленных католических иереев, иногда самого высокого ранга. В рамках масонства находил себе место философский деизм, действительно в ту пору враждебный церкви, но весьма часто масонские идеи представляли утонченную форму апологии христианства вообще и католицизма в частности. Вместе с тем масонство приоткрывало двери в сторону иных, нехристианских религий, в сторону восточных разновидностей спиритуализма. Масонский антиклерикализм в XVIII в. зачастую принимал причудливые формы: так, ложи будоражила ребяческая идея "мести за тамплиеров" (в XIV в. церковь официально осудила тамплиеров за то, что, общаясь с "неверными", они будто бы сами впали в ересь).

Участие в ложах высокопоставленных аристократов и коронованных особ делало масонство влиятельной силой как в тех странах, где оно поощрялось, так и в тех, где подвергалось гонениям. Это обстоятельство привело к масонам многочисленных шарлатанов и карьеристов. Разумеется, Калиостро стоит первым среди них. На процессе 1790 - 1791 гг. в Риме инквизиторы пытались даже представить его чуть ли не главным инициатором масонских "происков" против церкви и освященного ею порядка. Это явное преувеличение, если считать, что "происки" вообще имели место. Но факт, что Калиостро был одним из самых видных масонов и даже выступил со своей собственной версией масонства (внутри которого сосуществуют различные толки, или "ритуалы") - "египетским ритуалом".

Калиостро чувство<

12 3 Следующая ⇒