А. П. Семитко. Приоритет прав и свобод человека как одно из правовых оснований либерализма

А. П. Семитко

Приоритет прав и свобод человека как одно из правовых оснований либерализма

Аннотация. В статье рассматривается концепция приоритета прав и свобод человека как неотъемлемого компонента либерализма, ее истоки и значение, а также соотношение с такими категориями, как личный и общественный интерес, общее благо. Критически анализируется подход, отвергающий наличие данной концепции в рамках либеральной теории. Персоноцентристское и социоцентристское общества и соответствующие им типы государства и права выделяются именно по критерию приоритетного отношения к защите прав и свобод человека.

Ключевые слова: приоритет прав и свобод человека; права человека; общее благо; общественные интересы; личные интересы; либерализм; демократия; анархизм; государство; общество; открытое общество; гражданское общество; идеальные типы; Запад – Восток; персоноцентризм; социоцентризм.

Современные информационные, биологические и прочие технологии не только революционизируют нашу жизнь, но и делают ее более уязвимой с точки зрения новых угроз для прав и свобод человека, для его здоровья, семейной и частной жизни. Новые геополитические реалии взрывают устоявшийся за многие десятилетия мир и бросают серьезные вызовы правам и свободам человека. Не меньшую угрозу последним составляют и некоторые теоретические положения, отрицающие роль и значение указанного института в жизни российского общества.

1. Является ли утверждение приоритета прав и свобод человека ошибочным пониманием либерализма?Последнее время стали появляться высказывания и подходы, отрицающие высшую ценность или приоритетность прав и свобод человека. Такое отрицание исходит как от представителей других цивилизаций (исламской в первую очередь, азиатской и некоторых других) в первую очередь, так и, к сожалению, от ряда российских ученых тоже. Так, О. В. Мартышин, ссылаясь на исключительно важное наблюдение К. Леонтьева о свойстве нашего национального сознания «во всем доходить до крайностей», пишет: «Возникают своего рода эксцессы, абсолютизация какого-то одного принципа. Хронологически первым таким эксцессом было очень популярное до сегодняшнего дня среди теоретизирующих юристов утверждение «приоритета прав человека»^{^[1]}.

Термин «эксцесс» юристам известен особенно хорошо и означает крайнее проявление чего-либо, обычно нарушающее норму, нормальное развитие. Происходит от латинского слова со значением «выход, уход; отступление; уходить, уезжать» и в итоге мы получаем «уход» от нормального положения дел. В теории – это означает непростительную ошибку, глубокое заблуждение. И, действительно, в завершение приводимых автором доказательств своей позиции он полагает более разумным признать, что «лозунги приоритета прав личности и человекоцентристской системы свидетельствуют об ошибочном и наивном понимании либерализма и мировых стандартов посттоталитарным сознанием»^{^[2]}.

О. В. Мартышин пишет: «Приоритет прав человека» вовсе не является мировым стандартом демократии или либерализма. Он представляет собой продукт больного политического сознания, воспитанного тоталитаризмом, строящегося на его отрицании и не способного выйти за рамки противоположностей. Если тоталитаризм приносит человека в жертву государству, то посттоталитарный российский либерализм предлагает другую крайность: он готов государство принести в жертву человеку»^{^[3]}.

Нельзя согласится с автором по многим основаниям. Самое простое и очевидное состоит в том, что «приоритет прав человека» именно как раз и является той лакмусовой бумажкой (или «мировым стандартом»), той главнейшей отличительной правовой чертой идеологии либерализма (или концентрированным юридическим выражением ряда его важнейших положений – принципа индивидуализма, требования уважения достоинства человека, его прав и свобод, верховенства права, ограниченного правительства и т.д.) и основанной на этой идеологии западной демократии – чертой, которая кардинально отличает эти научные понятия и соответствующие им общественные явления от восточного деспотического авторитаризма, то есть от политического режима, который основывается на восхвалении и превознесении приоритета государственных интересов, настаивая на том, что они якобы выражают (а не подменяют собой, что имеет место на самом деле) общее благо. Причем в подавляющем большинстве случаев, как показывает это история, приоритет государственных интересов, подменяя собой общее благо, наносит ущерб человеческому достоинству и правам человека, ибо выше всего он ценит достоинство и права обожествляемого или восхваляемого правителя и (или) относительно узких слоев правящей олигархии и порой таких узких, что состоят они лишь из ближайшего окружения правителя.

Уже в 1835 году А. Токвиль, характеризуя особенности демократии в Америке – ее плюсы, минусы, идеалы, проблемы и будущие угрозы, – писал: «После того, как большинство осознало свое существование и свою силу, все власти получают свои полномочия от него. Но и само большинство не всемогуще. Над ним возвышаются моральные принципы, такие как, человечность, справедливость, разум, и признанные обществом политические права людей. Большинство признает эти границы, и если ему и случается выходить за них, то это потому, что оно, как вообще люди, склонно поддаваться страстям и творить зло, хорошо понимая, что такое добро (курсив мой – А.С.)»[4]. Итак, высшая представительная власть в государстве, которая сама формирует все иные органы государственной власти ограничена, ибо над ней возвышаются моральные принципы и права людей (в то время речь шла о первом поколении прав человека – личных и политических). Разве это не выражение по самому своему смыслу идеи приоритета прав человека над государственной властью, которые, по мнению А. Токвиля, должны быть выше, важнее, т.е. приоритетнее какого бы то ни было мнения большинства, формирующего власть в государстве?

Практически в самом начале своих лекций, прочитанных в университете Вирджинии в 30-е гг. прошлого века, Д. Дьюи подчеркивает, что философия раннего либерализма «исходит из первичности индивида по отношению к государству – и не только во временном, но и в моральном аспекте… И только во второй половине XIX века возникла мысль о том, что государство может и должно быть инструментом сохранения и расширения свобод личности. Намеки на этот позднейший аспект либерализма, пожалуй, содержаться уже в тех статьях нашей Конституции, которые наделяют Конгресс полномочиями по обеспечению «общественного благосостояния», а также безопасности общества (курсив мой – А.С.)»[5].

Критерий приоритетности прав и свобод человека в соотношении с деятельностью госаппарата прежде всего по смыслу, а не по тому или иному буквальному его наименованию является общепризнанным и настолько общим местом в западной гуманитарной науке и социальной практике, что отрицать его это все равно, что высказывать утверждения типа «на небосклоне нет, не было и никогда не будет больше солнца». Когда это говорит такой серьезный ученый как О. В. Мартышин, то начинаешь волноваться и с беспокойством поглядывать каждое утро на небосклон, а когда солнце там все-таки каждый новый день появляется снова и снова, то начинаешь понемногу успокаиваться и думать, что может быть это была просто опечатка и не стоило так сильно волноваться.

Каковы теоретические способы опровержения указанного заявления автора? Составить еще одну хрестоматию или антологию[6] из трудов мыслителей либерального направления, где они утверждают идею свободы и достоинства личности, идею естественных прав человека и его – индивида – высшую ценность и непреходящую важность, а также приоритетность (по смыслу и не обязательно буквально употребляя каждый раз слова «приоритетность», «высшая ценность» и т.д.) указанных прав перед государственным аппаратом и заботами чиновничества, которые и призваны прежде всего для того, чтобы защищать права граждан?

В либеральной доктрине общепризнано, что государство создается для того, чтобы защищать права человека и это последнее – основная его функция и у него не может быть каких-то иных, «своих» и т.п. более важных задач. Так, Д. Боуз пишет о «триумфе, одержанном в США (классическим) либерализмом, основанным на правах. Локк, Джефферсон, Мэдисон и аболиционисты заложили в основу права и привили общественному мнению фундаментальное правило: функция правительства – защищать права»[7]. Наконец, выполнение так называемых общих дел государством тоже ведь осуществляется для того, чтобы защитить человека, его права и свободы. Если государство – это средство, а человек и его права – цель[8], то разве не понятен ответ на вопрос о том, что является приоритетным в этой паре категорий и соответствующих им явлений: государство или права человека?

Либеральная идея зародилась в эпоху Просвещения как противопоставление свободы и естественных прав человека произволу государственной (монархической) власти, как необходимость ограничения последней для защиты отдельного индивида[9]. «Вся история конституционализма, - отмечал Ф. Хайек, – по крайней мере со времен Джона Локка являющаяся, по сути, историей либерализма, была наполнена борьбой против позитивистской концепции суверенитета и родственной концепции всемогущества государства»[10]. Либерализм боролся не против общества, но – против всемогущества и абсолютизации государства, что приводит неизбежно к умалению прав и свобод индивидов, которые в данном соотношении и рассматриваются либерализмом как высшая, подлежащая приоритетной защите ценность. Как можно изъять это – одно из центральных – положений данного учения, не уничтожив саму либеральную идеологию как таковую?!

Ведущие постулаты конституционализма не изменились и в XXI веке. Так, авторы фундаментального сравнительно-правового исследования конституций нашей современности в главе под характерным названием «Права человека как высшая конституционная ценность» напоминают, что «сама идея конституции как основного закона (законов), устанавливающего порядок обретения и осуществления публично-властных полномочий, производна от представлений об ограниченности (связанности) государственной власти правам подвластных»[11]. Последние, исходя из данного постулата, не могут не находиться в приоритете перед публично-властными полномочиями, ограничивая их в определенном отношении.

Либерализм – это совокупность целой группы идейно-политических течений[12], прошедших с XVII – XVIII веков серьезную эволюцию[13]. И ставить в упрек современному либерализму его недоверие или враждебность к государству, характерные для эпохи зарождения и самых ранних этапов этой идеологии вряд ли уместно[14]. Но в любом случае, независимо от самых различных философских оснований, главными осями как прошлых, так и в особенности современных дискуссий внутри «либерального семейства» многочисленных разновидностей этой идеологии является вопрос о том, «должен ли либерализм в качестве своей главной цели стремиться к «ограничению принуждающей власти любого правительства (Ф. Хайек)» или это вопрос второстепенный, решаемый в зависимости от того, как либерализм справляется со своей важнейшей задачей – «поддержанием условий, без которых невозможна свободная практическая реализация человеком своих способностей (Т. Грин)». Суть этих дискуссий – отношения государства и общества, роль, функции и допустимые масштабы деятельности первого ради обеспечения свободы развития индивида и свободного общежития людей»[15]. Ответ юриста в обоих случаях одинаков – утверждение непреходящей ценности, важности и приоритета прав и свобод человека в отношениях с государственной властью, то есть «требование уважения со стороны государства и его равного отношения к любому индивиду (Р. Дворкин)»[16]. Отказ от такого ответа и от соответствующего ему требования есть отказ от стремления к построению правового государства и цивилизованной демократии, что означает одновременное утверждение приоритета, то есть важности, ценности и, наконец, абсолютности (об опасности которой говорил уже А. Токвиль) полицейского, авторитарного государства. Третьего не дано!

2. Отношение Запада к идее прав и свобод человека.Для опровержения утверждения автора о том, что «приоритет прав человека» не является мировым стандартом демократии или либерализма можно было бы сослаться и на современную зарубежную юридическую литературу, где говорится о важности прав и свобод человека, а также о необходимости их защиты от произвола государственной власти и т.д., то есть обо всем том, что означает, по сути дела, их первенство перед последней. Можно указать на тексты, где подчеркивается, что права человека стали «моральным горизонтом нашего времени» (Робер Бадентер)[17] или даже на то, что «коронация прав человека является, несомненно, главным идеологическим и политическим фактом последних двадцати лет»[18], но такие тексты встречаются не так уж и часто потому, что в западной литературе данная мысль уже давно стала общераспространенной, общепринятой и практически никем не оспоримой[19]; именно поэтому сегодня ее не считают даже нужным обсуждать или упоминать каким-то иным образом, когда в этом нет особой необходимости. Если 150 или 200 лет назад эта идея была еще весьма актуальна, то сегодня она, став неотъемлемым фундаментом западной правовой и политической культуры, не требует уже ни доказательств, ни каких бы то ни было дополнительных пояснений или подтверждений, хотя, разумеется, она сама по себе и различные ее нюансы (противопоставление свободы и прав индивида как ограничителей произвола государственной власти[20], выполнение указанным институтом функции ограничителя государственного могущества и одновременно цели его – государства – существования, а также роль прав человека как фундамента для создания и развития правового государства[21] и т.д.) отмечаются как в монографиях[22] и энциклопедиях[23], так и в рассчитанных на студентов учебных пособиях[24].

Получается, таким образом, что в силу глубокого укоренения либеральной идеи и, в том числе, идеи прав человека в западном менталитете, в силу имеющейся здесь убежденности в победе этих идей во всемирном масштабе надо сильно потрудиться, чтобы найти в соответствующих теоретико-правовых исследованиях буквальное утверждение или даже упоминание (в противоположность тому, как это делается в нашей литературе) такого привычного для них положения, как приоритет, высшая ценность или жизненная важность для западного общества прав и свобод человека. Примерно об этом и говорил французский интеллектуал Реймон Арон в своих лекциях для студентов Калифорнийского университета в Беркли (США) более полувека назад (в 1963 году): поскольку данная идея там давно и весьма глубоко освоена, постольку «на Западе основы формальных свобод и либеральной демократии теперь уже всерьез на обсуждаются…(шрифт мой – А. С.)»[25]. Примерно за 30 лет до «конца истории» Френсиса Фукуямы как победе либерализма во всемирном масштабе Р. Арон говорил о «конце идеологий» как полной, окончательной и очевидной победе либерализма в западной политико-правовой культуре, о том, что ни либеральные, ни демократические идеи «не были ослаблены или исчерпаны в результате промышленного процветания, или, по крайней мере, таким не был диагноз, скрывающийся под формулировкой «конец идеологиям». Напротив, окончание идеологий означало повсеместное принятие этих идей, не вызывавших больше энтузиазма, поскольку они пользовались почти единодушным признанием»[26] и поэтому данные идеи и свободы (личные свободы, всеобщее избирательное право, конкуренция партий) «почти никем более не оспариваются»[27]. Наконец, в конце прошлого века Ф. Фукуяма отметил, что «во всемирной истории происходит нечто фундаментальное» и это «нечто» – крах мировой социалистической (коммунистической) системы – лишь подтверждает, что «у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив», а потому «триумф Запада и западной идеи очевиден» не только для западного сознания, но и для восточного тоже, и мы переживаем по этой причине «конец истории»[28].

Итак, с одной стороны, привычность для людей либеральной и демократической идеи, понимание важности и приоритетности прав и свобод человека, отсутствие необходимости их ценностного (нужны они или нет, то есть являются ценностью или нет) обсуждения, что не означает, конечно, что эти идеи нашли свое полное воплощение в жизни западного общества и поэтому уже не нужны ему вовсе, так как у них здесь нет якобы своих проблем, а с другой – понимание того, что их высшая ценность и приоритетность – это не синоним их абсолютизации и гипертрофирования: при необходимости права человека могут и должны быть ограничены, лицо может быть взято под стражу до судебного разбирательства, против него в указанных в законе случаях может быть применено огнестрельное оружие и т.д., и т.п. – это ведь все азбучные истины, доказывающие, что приоритет прав человека не претендует на отсутствие всех и всяких ограничений данного института.

Идея приоритета прав человека перед волеустановлениями государственной власти (ее представителей) имеет, на самом деле, гораздо более древние корни, чем думает об этом уважаемый О. В. Мартышин, приписывая ее рождение лишь периоду посттоталитаризма в России. Эта идея вырастает закономерно в рамках западной правовой традиции, самые ранние истоки которой, в свою очередь, можно найти уже две с половиной тысячи лет назад, начиная от формулы софистов о том, что «человек – мера всех вещей», и которые оформились позже в доктрину естественного права. Если в философии, по мнению некоторых авторов, в тех же временных рамках идет борьба между философией идеализма и философией материализма, то в юридической мысли – борьба позитивизма и юснатурализма (названия этих линий и сама по себе констатация указанных феноменов, разумеется, возникли позже). Один из ведущих российских теоретиков и методологов права В. М. Сырых, рассматривая узловые вехи истории западноевропейской юридической науки, пишет: «Основополагающий тезис теории естественного права о наличии естественных прав человека, имеющих приоритет перед волеустановленным правом государства, и об обязанности государства следовать нормам естественного правапослужили теоретической основой дальнейших революционных преобразований правовой науки, государственной власти и юридической практики (курсив наш – А.С.)»^{^[29]}.

Идея приоритета прав и свобод человека закреплена не только в тексте российской Конституции, но и продолжает развиваться и уточняться в имеющих юридическую силу Конституции РФ решениях Конституционного Суда РФ^{^[30]}, достаточно активно ссылается на нее и федеральный законодатель (можно указать как минимум около десяти Федеральных законов – начиная от одного из самых ранних от 31.07.1995 N 119-ФЗ, утратившего силу в связи с принятием Федерального закона от 27.07.2004 N 79-ФЗ, в котором, однако, указанный приоритет «сохранил свою силу» (пп. 1 ст. 4) и кончая более поздними актами и актуальными редакциями ранее принятых актов, например, Основ законодательства Российской Федерации о культуре (эта идея закреплена и в первой и ныне действующей редакции от 21.07.2014: ст. 9 «Приоритетность прав человека по отношению к правам государства, организаций и групп» и т.д., и т.п.). Можно указать на достаточное количество актов Президента РФ[31] и федеральных органов исполнительной власти, актов регионального и муниципального уровня, а также решений Верховного Суда РФ, в которых ссылаются на указанный принцип и идею (не вижу смысла «утяжелять» сноски, ибо все это можно легко найти в соответствующих справочных-правовых системах, набрав в поисковой строке словосочетание «приоритет прав человека»).

Депутаты, судьи, Президент РФ, иные представители государственной и муниципальной власти, одним словом, вся политико-правовая элита России – они все тоже – «продукт больного политического сознания, воспитанного тоталитаризмом»?! Не проявляется ли в таких оценках О. В. Мартышиным идеи приоритета прав человека одно из свойств нашего национального сознания «во всем доходить до крайностей»?

А как быть с судьями Европейского суда Справедливости, которые тоже ссылаются на такой принцип (и идею), как приоритет прав и свобод человека перед государством (точнее, государствами) и иными структурами в своих решениях? У них-то откуда взялось «больное политическое сознание, воспитанное тоталитаризмом»?! Возьмем для иллюстрации судебные решения по делу включенного в санкционные списки соответствующими структурами Совета Безопасности ООН Яссина Кади. Проанализировавший указанные решения А. С. Исполинов пишет: «Итак, решения Суда ЕС весьма серьезно поколебали представление об аксиоматичности и даже о некоем сакральном характере ст. 103 Устава ООН, которая говорит о приоритете для государств обязательств по Уставу ООН перед обязательствами по любым другим международным договорам. Суд ЕС продемонстрировал Совету Безопасности ООН, его постоянным членам, другим государствам, международным и национальным судам, а также общественным организациям и частным лицам, что соблюдениемеждународных норм о защите прав человекавыше обязательств, вытекающих из Устава ООН (курсив наш – А.С.)»[32].

3. Приоритет не означает абсолютизации прав и свобод человека.Необходимо также уточнить, что «приоритет прав человека», который критикует В. О. Мартышин и «готовность принесения государства в жертву человеку», на что затем ссылается указанный автор в своей критике первого концепта – это принципиально разные «вещи» с кардинально различающимися основаниями и последствиями, а именно: «принесение в жертву» (человека государству или государства человеку) означает уничтожение или, как минимум, явное унижение, ограничение свободы в смысле, близком к порабощению одной из конфликтующих, противоборствующих сторон другой стороной, а приоритет одного перед другим означает сосуществование и сотрудничество их друг с другом, но в определенном порядке: кто-то «проходит» первым, а кто-то – вторым и, вполне понятно, что только в тех противоречивых случаях и «местах», где «проход» для «двоих» ограничен, что, на самом деле, бывает не так уж и часто. Но, повторяю, что оба субъекта – и человек, и государство – в последнем случае остаются целыми и невредимыми, не страдает так же ни их честь, ни достоинство, ни возможности нормального существования и эффективной деятельности каждого на своем участке или совместно там, где это требуется по ситуации и по строго определенным, закрепленным в правовом законе правилам.

История показала нам, что когда «тоталитаризм приносит человека в жертву государству» (часть цитируемой выше фразы упомянутого автора), то это приводит к незаконным репрессиям и массовым жертвам, к уничтожению десятков миллионов людей по социальным, национальным, религиозным и, в первую очередь, по идеологическим и политическим соображениям. Когда же российскому либерализму приписывается «впадение» в другую крайность (утверждение «он готов государство принести в жертву человеку» противопоставляется утверждению «тоталитаризм приносит человека в жертву государству»), то это означает скрытый намек на то, что российский либерализм выступает якобы за разрушение и гибель российского государства или, как минимум, за потерю им своего суверенитета – одним словом, за уничтожение в конечном счете российской государственности как таковой. Если кто-то и вынашивает подобные планы и уже даже «готов» их осуществить (но поскольку ничего близкого в истории либерализма не было и трудно себе даже такое помыслить, то автор предусмотрительно говорит всего лишь о «готовности» либералов принести государство в жертву человеку), то научно понимаемый либерализм как прошлого, так и настоящего не имел и не имеет к этому абсолютно никакого отношения!

Доктрина либерализма, в том числе и идея приоритетности прав и свобод человека ни коем образом не приводят к необходимости уничтожения государства или нарушению его территориальной целостности и суверенитета, то есть не требуют принесения его в жертву либеральной, космополитической личности, «готовой» при первом же случае «продать» Родину врагу. Приписывать подобные интенции российским либералам даже посредством скрытых намеков и «подведения читателя под соответствующий вывод» – это именно то, о чем и писал К. Леонтьев, указывая на свойство нашего национального сознания «во всем доходить до крайностей». Ссылаясь на тоталитаризм, автор сопоставляет, но в скрытом виде, с одной стороны, известные всем ужасы фашистского и коммунистического его вариантов (которые не просто «приносили человека в жертву государству», а уничтожали людей в невиданных истории масштабах), а с другой – гипотетическое стремление, точнее, еще хуже – уже даже «готовность» либералов «государство принести в жертву человеку», то есть получается, как минимум, лишить Российское государство суверенитета, поставить его под власть правительств развитых западных либеральных стран. Думается, что О. В. Мартышин как раз сам и дошел в этом отдельном вопросе (а не во всем, как указано у К. Леонтьева) до крайности, подменив одну категорию – «принесение в жертву», то есть уничтожение или порабощение жертвы такого публичного диалога – другой категорией – «приоритетом», который предполагает сотрудничество и очередность в некоторых «узких» вопросах и «узких» социальных и правовых пространствах и практиках.

Необходимо пояснить, что О. В. Мартышин сказал только те слова, которые я процитировал выше. Он нигде и ничего не говорил прямо про желание или готовность либералов уничтожить российское государство. Но дело в том, что определённые последовательности утверждений, подбор и очередность подачи аргументов, жесткие противопоставления и т.д., и т.п. не оставляют читателю иного выбора, как сделать именно тот вывод, который я и представил выше. Дело в том, что в иных, гораздо менее теоретически тонких и гораздо менее научно фундированных выступлениях критиков либерализма ряд приведенных О. В. Мартышиным аргументов прямо (а не косвенно, как у него) и завершается утверждениями о том, что либерализм ведет к уничтожению российской государственности, а его сторонников надо судить как «врагов народа». Если О. В. Мартышин не стремился приписать либерализму такие «безобразия», то ему не стоило бы делать указанные выше противопоставления о перемене местами жертв в условиях тоталитаризма и либерализма и не стоило бы ставить вопрос в плоскость «кто кого», иначе сделанного мною вывода не избежать никому, а такой вывод абсолютно не соответствует ни теории либерализма, ни основанной на нем практике. Если же автор имел в виду какие-то иные эксцессы, имеющие место в истории и вытекающие из неудачных попыток кого-то ориентироваться на идеи либерализма или еще хуже на прямое искажение этих идей с целью их дискредитации и уничтожения (какие-нибудь там эксцессы «Либерально-демократической» партии России и иные политические и теоретические злоупотреблений разного рода субъектов, которые приписывают ему несуществующие пороки или паразитируют на наименовании либерализма или, как точнее, проще и очень эмоционально выразился по близкому поводу Ф. Хайек, просто «нагло присваивают себе это имя»[33]), то такого рода отклонения выходят за рамки самой идеи и более того они часто противоположны данной идее – на то они и эксцессы.

Итак, «приоритет» подменяется «жертвой», а предполагаемое им сотрудничество – «уничтожением» и затем «приоритет прав человека» критикуется за приписанные ему недостатки, которые он не имеет и за следствия, которые из него не вытекают, а также за свойства и особенности, на которые он никогда не претендовал и к которым не имеет никакого отношения.

4. Права человека против полномочий государства, а не против интересов общества. Следующее основание, по которому нельзя согласиться с критикой идеи «приоритета прав человека» как необходимой и важнейшей составляющей идеи либерализма и соответствующего ему персоноцентристского общества и государственно-правовой системы в том, что речь идет в последнем случае о способе разрешения конфликта между правами человека и полномочиями (правами-обязанностями) государственной власти, а не между правами человека и интересами общества, о чем говорит далее автор (что подлинный либерализм исходит из общего блага, из первенства общественного и ставит на первое место общество, а на второе – человека[34]), попусту сражаясь с указанной формулой об их приоритетности перед государством^{^[35]}. Совершенно не ясно, в чем угроза российскому государству, которое может быть принесено в жертву человеку (но как это вообще возможно?!), если закон закрепляет обязанности госаппарата и провозглашает приоритетность или, буквально, «высшую ценность» человека, его прав и свобод, требуя от государства признания, соблюдения и защиты указанных прав и свобод (ст. 2 Конституции РФ)? Приоритетному праву человека корреспондирует приоритетная обязанность государства, то есть особое уважение и внимание государственных служащих к человеку, а потом уже к каким-то иным нуждам и потребностям, прямо, близко или непосредственно за которыми нет конкретного, индивидуально поименованного человека (ибо опосредованно, то есть отдаленно «общественный человек», человек как абстракция стоит за всеми и любыми функциями государства, что не надо смешивать, конечно) и которые потому могут быть реализованы во вторую очередь и при этом так, чтобы не страдали права другого человека. Часть 3 ст. 17 Конституции РФ устанавливает, что «осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц», но права госаппарата в случае коллизии должны уступить правам человека, ибо последние обладают приоритетом перед первыми – вот в чем суть формулы «приоритетности» прав и свобод человека.

Что касается рисков причинения вреда общественным интересам при проведении принципа приоритетной защиты прав и свобод человека, то в Основном Законе указываются достаточно обширные по объему и сферам охвата случаи изъятия прав и свобод человека из статуса их «приоритетности», то есть случаи ограничения их иными ценностями. Посмотрим в связи со сказанным ч. 3 ст. 55 Конституции РФ: «Права и свободы человека и гражданина могут быть ограничены федеральным законом только в той мере, в какой это необходимо в целях защиты основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства». Итак, права и свободы человека – это высшая ценность лишь в сравнении с государственным Левиафаном, а не с общественным благом[36].

Положение ст. 2 Конституции РФ о том, что «человек, его права и свободы – высшая ценность» также сурово, но чуть меньше, чем приоритетность критикуется О. В. Мартышиным^{^[37]}. Обратим внимание, что оно дается в контексте отношения человека и государства, а не человека и общества, поэтому и вытекающий отсюда приоритет должен соотносится не с общественным интересом, о котором только и говорит далее автор, а с обязанностями государства, ибо последнее предложение из двух, имеющихся в указанной статье гласит: «признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина – обязанность государства», а не обязанность общества в целом, на что всячески пытается натолкнуть нас автор в своих рассуждениях.

Таким образом, в утверждениях О. В. Мартышина имеет место подмена тезиса: во-первых, формула о приоритете утверждает первенство не арифметическое, не буквальное и тем более не абсолютное, а «алгебраическое» или качественное – в смысле особой важности и ценности прав человека по сравнению с полномочиями и интересами госаппарата, а, во-вторых (и это самое главное, где собственно и происходит указанная подмена тезиса), формула о приоритете соотносится не с интересами общества, а с интересами и «обузами» государственного аппарата, его полномочиями и обязанностями по соблюдению и уважению прав человека (помним и про ч. 3 ст. 55 Конституции РФ, которая не позволяет считать госаппарат и общественные интересы совсем уж безоружными перед правами человека). Подчеркну также, что ведущий российский правовед С. С. Алексеев очень точно указывал в своих работах на возвышение прав человека именно над государственной властью, а не над обществом[38].

Смешение общества и государства – достаточно известный и старый прием, активно используемый критиками либерализма, на что давно уже указывали сторонники этого направления. Так, Фредерик Бастиа писал: «Социализм, подобно другим теориям, от которых он происходит, путает понятие «государство» и «общество». В итоге всякий раз, когда мы возражаем против того, что делается государством, социалисты делают вывод, что мы возражаем против этих деяний как таковых»[39]. Далее Ф. Бастиа пишет, что если либералы порицают государственное образование, государственную религию и т.д., то их обвиняют в том, что они против любого образования и против любой религии вообще и заключает: «Это все равно, что обвинять нас, будто бы мы не хотим, чтобы люди питались, потому что мы не хотим, чтобы государство выращивало зерно»[40]. Так и в нашем случае приоритет прав человека перед заботами государственного аппарата отождествляется сначала с «готовностью» либерализма (при первом же, видимо, удобном случае) принести в жертву, то есть уничтожить государство (так же, как делало это тоталитарное государство с человеком в свое время), а затем путем подмены приравнивается к приоритету первых перед интересами общества. Для автора, таким образом, уничтожение государства, на которое либералы в отличии от анархистов и марксистов-ленинцев никогда не претендовали рассматривается и как безусловное уничтожение общества, как будто бы общество и государство это – одно и то же.

Любой современный теоретик государства и права (включая, разумеется, и О. В. Мартышина) скажет нам, что общество и государство – это не одно и то же. Государство – это лишь политическая организация общества, обладающая рядом специфических признаков. О каком же тогда их отождествлении может идти речь и какие у есть нас основания предъявлять такие претензии уважаемому автору? Речь идет об ошибочном и сегодня уже весьма наивном представлении автора о том, будто государство автоматически выражает интересы всего общества. Да, его предназначение именно в этом и состоит, оно именно для этого и создано! Но это не означает, что на практике все так и обстоит, как должно бы быть в идеале. Даже при развитой демократии, в условиях зрелого гражданского общества государство будет выражать интересы всего общества лишь настолько, насколько это последнее будет развито и цивилизовано в политико-правовом смысле, насколько оно сможет поставить деятельность госаппарата под свой общественный контроль. Чиновничество, политики и другие представители государства как и любая другая отдельная социальная группа или корпорация со своими специфическими целями и задачами имеет и свой особенный интерес, отличный от интересов общества в целом. Только в отличии от любых иных социальных групп представители государства, имея колоссальную силу и монопольную власть на принуждение, на принятие решений от лица всего общества с невероятной легкостью реализуют, прежде всего, свой собственный интерес, а потом уже – интересы всего остального общества и то лишь настолько, насколько это последнее в состоянии заставить государство это сделать.

Однако многие ученые верили и верят в то, что государство выражает общее благо и «поэтому в учебниках пишут, что люди, работающие в частном секторе экономики эгоистичны, а государство действует в общественных интересах»[41]. Это заблуждение раскрыто теорией общественного выбора, которая доказала, что «подобно всем остальным людям, чиновники и политики де