Заклинание 4 страница

У Стеллы помутилось в голове; разумеется, она не думала, что кто-то попытался с ними расправиться. Должно быть, в темноте они не заметили какой-нибудь ветки или другого препятствия. Все ее мысли сейчас были о Хэпе. Стелла вскочила, забыв об осторожности, так что лодка закачалась, и закричала в темноту. Этот крик пронесся над озером, лужайкой, влетел в окно кухни, где ее мать заваривала ромашковый чай, и достиг аллеи, где Джимми, собравший пинками целую кучу сухих дубовых листьев, как раз подносил к ним спичку, пытаясь спалить разочарование самим собой за все свои глупые, необдуманные поступки.

В ту ночь Дженни Спарроу почти не спала, ухаживала за матерью, которую мучила лихорадка. Сначала Дженни решила, что Элинор подхватила весенний грипп, но доктор Стюарт заверил ее, что это не так. Болезнь прогрессирует — другого объяснения он не нашел и посоветовал Дженни согревать Элинор одеялами и горячим чаем. Больную сильно трясло, но доктор Стюарт умолчал, что чай и одеяла здесь не помогут. Холод шел изнутри: кровь Элинор потеряла свою силу, словно протекала по льдинкам. Брок Стюарт не стал рассказывать Дженни Спарроу, что ему доводилось ухаживать за больными, чье последнее дыхание, вырываясь из синих губ, было ледяным.

Дженни как раз поставила на поднос чайник и чашки, когда услышала крик. Босиком, в футболке и спортивных брюках, она сразу побежала. Любая мать узнает крик своего ребенка, и Дженни не была исключением. Она только услышала, как за спиной грохнула дверная рама с москитной сеткой, но, как она ее открывала, даже не почувствовала. Она слышала крик лягушек в озере, но не ощущала травы под босыми стопами. Наверху, в спальне Элинор, начал лаять Аргус, и его лай пробился сквозь сон хозяйки. К этому времени Дженни уже промчалась по лужайке, где когда-то стояли Уилл и Мэтт и глазели на ее окошко; она была на середине подъездной аллеи, изрытой такими глубокими ямами, что любой другой, кто о них не знал, наверняка бы споткнулся. На темной воде она разглядела лодки, показавшиеся ей плавучими гробами. Она увидела Стеллу: девочка наклонилась к воде слишком близко, а потом вообще исчезла, когда нырнула за борт в отчаянной попытке найти Хэпа. В то же время Дженни услышала крик какого-то мальчишки со стороны аллеи — это Джимми Эллиот несся как сумасшедший в ту же сторону, что Дженни, выкрикивая имя Стеллы, перескакивая через заросли сорняков, не обращая внимания на крапиву и скунсовую капусту.

В одной из лодок стоял, выпрямившись во весь рост, человек. Он увидел, как Джимми мчится сквозь заросли, и сразу подумал, что его выследил полицейский. Он проследовал за Стеллой и Хэпом на «Морском коньке», более непредсказуемой из тех двух лодок, как всегда говорил отец Дженни; управлять ею было труднее, а переворачивалась она легко. Человек, который вовсе не бесцельно оказался в этом городе, прыгнул за борт, радуясь, что вода такая темная. Ему, конечно, не удалось достать девчонку, но он хотел убраться оттуда поскорее, пока кон не подобрался ближе. Миссию он свою не выполнил. Человек проклял и себя, и бегущего сквозь высокую траву полицейского, и всех, кого он когда-либо знал. Будь он хорошим пловцом, пустился бы за девчонкой, а так ему еще повезло, что удалось удрать, прежде чем Джимми Эллиот выбежал на берег.

А в доме Элинор потянулась к телефону. Как только она нажала кнопку с цифрой «1», ее автоматически соединили с Броком. Доктор привык к звонкам Элинор в неурочное время и нередко повторял, что спит с телефоном на подушке. Должно быть, он говорил правду, потому что снял трубку после первого звонка и заверил Элинор, что немедленно известит полицию и вызовет «скорую» помощь. Элинор хотелось самой увидеть, что там происходит, но к тому времени, как ей удалось выбраться из постели, Дженни уже доплыла до перемычки песочных часов и нырнула. Стеллу трудно было разглядеть с большого расстояния; девочка крутилась в воде на одном месте, перебирая ногами и дрожа от холода, но не оставляла попыток нащупать тело Хэпа. Она кричала и как безумная колотила по воде руками. Дженни подтащила ее к лодке.

— Оставайся здесь, — велела она дочери, и впервые Стелла ее послушала. — Я сама его найду.

Тем временем Джимми Эллиот стянул ботинки и рубашку на берегу. Он не видел Стеллы, барахтавшейся по другую сторону «Жемчужины», но все равно прыгнул в воду. Пловец он был никудышный, однако до лодки доплыть ему удалось. Он помог Стелле забраться в лодку и начал озираться в поисках Дженни, выплевывая воду, отдававшую лягушками.

Дженни нигде не было видно, но потом она вынырнула, отфыркиваясь, чувствуя на зубах песок и грязь.

— Оставайся со Стеллой, — приказала она Джимми.

Дженни понятия не имела, кто это такой. В ту секунду ей показалось, что это какой-то темноволосый подросток, который при виде ее испугался. Но хорошо, что было кому присмотреть за Стеллой, пока она вновь отправилась под воду на поиски. Вместе с ней нырнула луна и разлилась рифленым серебристым пятном, а затем исчезла, оставив после себя кромешную тьму. Дженни нащупала что-то длинное и тонкое — то ли ногу, то ли кости старой лошади, то ли останки Ребекки Спарроу. Но оказалось, что это всего-навсего дрейфующие корни какой-то кувшинки, спутавшиеся в косу. Потом Дженни ухватила что-то потяжелее и подумала, что на сей раз это Хэп, но на поверхность она подняла лишь старый ботинок, который поспешно отшвырнула, прежде чем нырнуть в третий раз.

Стелла перевесилась через борт «Жемчужины» и протянула холодную руку к Джимми, который цеплялся за лодку. Его рука была поразительно горячей, хотя он оставался в ледяной воде.

— Твоя мать отыщет его, — сказал Джимми. — Она отлично плавает.

Только сейчас Стелла додумала желание, которое начала загадывать, когда они только отъехали от берега озера. В тот день, когда топили Ребекку Спарроу, все было белым, ослепительно белым. Ослепительное солнце, ослепительный лед, снег, сверкавший как звезды. Только вода была темной, как и сейчас; она тянула Ребекку вниз, обертываясь вокруг нее простыней, а водоросли и гладкие корни кувшинок оплетали ее лодыжки, запястья, талию.

Элинор подошла к окну спальни. Неизвестно откуда налетел ветер и потряс кронами деревьев. С того места, где она стояла, Элинор разглядела внучку в лодке посреди озера. Но Дженни она не увидела. И тут же она спросила у себя, что, черт возьми, делала все эти годы, зачем ей понадобилась роза, которая, возможно, никогда не расцветет, почему она потратила столько времени, не видя Дженни, зачем она закрылась от всех. Любовь иногда так поступала с людьми, и они даже не подозревали, сколько всего прошло мимо них; они просто оставались на том месте, где любовь их покинула, а мир тем временем продолжал вертеться.

Что-то тянуло Дженни на дно — возможно, вес собственного тела или инерция. В первую секунду она решила в темноте, что перед нею бревно, но все равно вцепилась в него изо всех сил. Она уже начала подумывать, что ей самой не выбраться, воздуха в легких не осталось, зато ей был виден лунный свет, и поверхность воды колыхалась совсем близко, и Джимми Эллиот протягивал к ней руку, пока она тянула за собой Хэпа Стюарта, вцепившись мертвой хваткой в этого мальчишку, который обязательно выживет, хотя его и скинули в воду, раздробив часть позвоночника. Хэпа подняли в лодку, а там уже Стелла вдохнула в него жизнь: она не останавливалась, пока он не заморгал и не открыл глаза, пока он не увидел звезды на небе, но не со дна черного водоема, а из лодки, подпрыгивавшей на воде. Тем временем «скорая» помощь и пожарные машины мчались по Локхарт-авеню так быстро, что отметины их шин продержались на асфальте до октября. Да и позже на Локхарт-авеню осталось по белой полосе с каждой стороны дороги, и некоторые жители города каждый раз притормаживали, сворачивая с Ист-Мейн-стрит, чтобы подумать, как все-таки им повезло.

Да и что такое сирена, как не крик, возвещавший соседям, что с кем-то случилась беда, как происходит каждый день, каждый вечер. Кто-то пострадал, и в эту ночь пострадавшим был Хэп; в эту ночь, когда поднялся ветер и прогнал все воспоминания о прекрасном дне. По аллее, грязный и мокрый, бежал человек, который убил свою бывшую подружку в Брайтоне, который ударил веслом Хэпа, хотя метил в Стеллу. Эта самая Стелла была чересчур умна, совсем как его бывшая подружка. Никто бы и не заметил исчезновения его бывшей пассии, если бы не эта девчонка и не ее папаша, раздувший шумиху. У его бывшей не было ни семьи, ни многочисленных друзей; о ней давно всем следовало бы забыть. Но нет, люди помнили. В Брайтоне, на углу той улицы, где стоял дом жертвы, соседи оставляли венки из лилий и плюща, словно она была важной персоной. Организовали комитет по сбору средств, благодаря которому было куплено место на кладбище и могильный камень. Только на прошлой неделе Массачусетский университет, где она начала заниматься, готовясь получить ученую степень, учредил стипендию в ее честь. И все потому, что эта проклятая девчонка обратила на нее внимание в ресторане. И все потому, что люди решили, будто у нее за плечами была какая-то история, раз ее убили: никчемная история, если говорить об этом человеке, женская история, не имеющая начала, только конец. А на самом деле толку от нее было не больше, чем от пчелы, гудевшей теперь возле его уха. Человек отмахнулся от насекомого и потрусил дальше по Локхарт-авеню.

— Пропади ты пропадом, — сказал он пчеле, и Стелле, и женщине, которую, как ему когда-то казалось, любил.

Это она была виновата во всех его теперешних напастях — незачем было его отвергать. Это они были во всем виноваты, особенно проклятая пчела, никак не оставлявшая его в покое. Если не поостеречься, то ее жужжание засядет у него в голове, и ничего другого он больше не услышит, и тогда наступит беда. Он побежит вперед, как слепой.

Мимо проехало еще несколько пожарных машин, вызванных из Норт-Артура, но он продолжал бежать, теперь быстрее, потому что за ним летело гораздо больше пчел. От пчел исходил сладкий запах, их тельца были полностью покрыты пыльцой лавра и красного клевера, но гудели они устрашающе. Прошло совсем немного времени, как их собралась уже сотня, потом вторая, а затем за его спиной гудело целое облако, которому не приходилось прилагать усилия, чтобы не отстать. Убежать от них было невозможно, но он надеялся найти способ, точно так, как надеялся, что все сразу позабудут о женщине, от которой он избавился в Брайтоне. Он даже не представлял, что больше всего пчелы любят мертвые деревья; если у них есть выбор, то они всегда возвращаются в сердцевину засохшего дерева, ибо древесина там мягкая, как костный мозг.

Человек, удиравший от пчел, был не местный, он не знал, что его ждет впереди. В отличие от Уилла Эйвери, который всегда обходил угол, где стоял старый дуб, так как единственный пчелиный укус мог убить его на месте. В отличие от Мэтта Эйвери, который достаточно знал о пчелах, чтобы не волноваться, когда они собирались в рой. Мэтт понимал, что пчелы любят порядок и что резкие движения или буйное поведение могут вызвать в них агрессию. Разъяренный рой за спиной никому не нужен, но именно это теперь получил человек, который уже не мог бежать быстрее.

Джимми Эллиот помог вытянуть лодку на берег и тут же начал преследовать замеченную фигуру, но, не пробежав и половины расстояния, вынужден был остановиться. Он стоял в конце аллеи Дохлой Лошади и пытался отдышаться, давая себе зарок отныне и навсегда бросить курить. Вообще-то он дал себе несколько зароков, когда стоял на берегу, промокнув до нитки, умирая от любви и тревоги. Выпрыгнув из лодки, он единственный заметил, как кто-то пустился наутек. Всего лишь мгновение, всего лишь тень, но Джимми знал, как легко спрятаться в темноте; в свое время он ограбил несколько домов по соседству, и, хотя он оставил это занятие с тех пор, как его поймали и заставили работать на общественные нужды, он не забыл, как все это было. Если люди не удосуживаются вглядеться в тень, это не означает, что там никого нет.

Когда мимо по дороге прогромыхала старая колымага доктора Стюарта, в заросли крапивы метнулся не человек, а скорее его тень, преследуемая пчелами. Человек-тень сильно обжегся и припустил во всю прыть, хотя никакого плана отступления у него в голове не было; он собирался вернуться поездом в Бостон и уже там все обдумать и спланировать. Неожиданно он остановился, позабыв о пчелах. Ему показалось, что на углу он увидел слона, серо-коричневого, громко трубящего. Тот, для кого убийство было пустяком, так что он добровольно пошел на него дважды, стоял как вкопанный и не мог пошевелиться. Из его холодного грязного тела вырывалось горячее дыхание. Наверное, его все-таки подвело зрение. Но тут слон мотнул в его сторону хоботом. Когда последняя мертвая часть дуба упала, она сочилась медом; над ней кружились пчелы, единым облаком, единым существом, и каждая косточка в теле человека, который перестал бежать, была сломана, и все, чем он был в прошлом, растворилось в тихой темной ночи.

Хэпа Стюарта отвезли в Гамильтонскую больницу, а оттуда переправили самолетом в Бостон для срочной операции. Стелла отправилась в город вместе с доктором Стюартом. Во время поездки они не разговаривали, впрочем, слова им были не нужны. Брок Стюарт выжимал восемьдесят миль на шоссе, но Стелле хотелось, чтобы он ехал еще быстрее. Они даже не стали искать мотель — не было необходимости. Стелла так и не сменила промокшую одежду, а просто набросила поверх рубашку Джимми Эллиота и застегнула, перекосив на одну петлю. В ботинках у нее хлюпала вода с водорослями, волосы слиплись и торчали во все стороны, как перья. Ей было на это наплевать, как и на то, что она поскрипывала при ходьбе, оставляя за собой по всему больничному вестибюлю темные лужицы. Они решили «разбить лагерь» в комнате ожидания, и там доктор Стюарт забылся сном где-то под утро. А вот Стелла, должно быть, унаследовала что-то от Сары Спарроу, ибо она тоже могла бодрствовать всю ночь. И наутро никто бы не догадался, что она глаз не сомкнула. И никто бы не догадался, как сильно она чего-то желала.

Операция длилась одиннадцать часов, все это время Стелла рисовала в своем воображении лицо Хэпа, его сияющие глаза, вспоминала, как он смеялся за несколько секунд до того, как получил удар веслом. Увидев, что к ним направляется хирург, Стелла разбудила доктора Стюарта, тряхнув его за плечо, и он еще долго моргал под яркими лампами дневного света, пока хирург сообщал им хорошую новость. Кто-то другой не счел бы хорошей новостью реабилитацию от шести месяцев до года, но для Стеллы и доктора это было радостное известие. Одна нога у Хэпа теперь стала короче, и он, разумеется, будет прихрамывать, но даже эта новость была для них хорошей.

С самого начала доктор Стюарт готовился к худшему, и, когда хирург ушел, Брок, видимо, дал слабину. Он откинулся на пластиковом стуле, что стояли в комнате ожидания, и расплакался, как плакал частенько во время обходов. Сын доктора Дэвид, уезжавший по делам, примчался прямо из аэропорта, потрясенный, растерянный. С тех пор как умерла его жена, он тщательно ограждал себя от всех печалей и теперь чуть не рухнул в объятия отца.

— Он все еще наш Хэп. Полгода реабилитации в Гамильтонской больнице. И будь готов увидеться с ним — голова у него стянута металлическим обручем.

— Господи. А я был в Балтиморе.

Девочка с темными волосами, сидящая рядом, показалась ему до странности знакомой.

— Это Дженни Спарроу? — спросил оторопело отец Хэпа, который учился с Дженни в одном классе и знал, что ей должно быть столько же лет, сколько ему, то есть она сейчас совсем старая, потрепанная и бесполезная и лет на сто старше девчушки на скамейке.

— Это ее дочь, — сказал доктор. — Внучка Элинор.

— Что у него — перелом шеи?

— К счастью, нет. Но дело почти такое же серьезное. Поврежден позвоночник. — Доктор умолчал о том, что, если бы удар весла пришелся на полсантиметра правее или левее, Хэп остался бы парализованным. — От этой железки он сойдет с ума.

Стелла решила, что неважно, если Хэп больше не будет таким высоким; неважно, если теперь он станет сутулым или хромым, все равно у него останется то, что привлекает в нем. Извинившись, она ушла и дозвонилась до Джулиет Эронсон из автомата. Джулиет не посещала больницы с тех пор, как умер ее отец, у нее была фобия к подобным заведениям, но, когда Стелла объяснила, что произошло, она взяла такси и приехала меньше чем через двадцать минут. Когда Джулиет влетела в холл, Стелла не узнала подругу. Джулиет не стала тратить время на косметику, просто набросила поверх ночной рубашки плащ и сунула ноги в пластиковые шлепанцы. Вот в таком виде входит любовь — кое-как одетая, ошарашенная, объятая паникой, раздавленная, не заботящаяся о том, что подумают другие.

— Господи, ну и видок, — сказала Стелла, ведя Джулиет по коридору.

— У тебя не лучше, — попробовала рассмеяться Джулиет, но осеклась.

Стелла обняла подругу, они на секунду замерли, потом Джулиет отстранилась:

— Ты насквозь мокрая.

— На нем обруч. Одна из тех металлических штук, что ввинчивают прямо в череп. Поврежден позвоночник.

Лицо Джулиет оставалось напряженным, но она была хорошенькой без обычной раскраски на лице; лишившись бравады, она вовсе не казалась старше Стеллы.

— Мне наплевать, что там у него, если он сохранил свою цельность, — сказала она. — Это его лучшая черта.

В послеоперационной палате Хэп Стюарт медленно дышал, погруженный в полусон от наркоза, который только начал проходить. Ему казалось, что он лежит в лодке, плывущей по черной воде. Ему казалось, что в воздухе звенят комары и повсюду мерно гудят пчелы. Ему казалось, что над ним наклонилась красивая девушка и прошептала: «Я всегда буду рядом». Это был голос из телефонной трубки, голос той, кто знал его изнутри, Джулиет Эронсон. Он улыбнулся от одной только мысли, что она тут. День начинается с одного, а заканчивается совсем по-другому, как никто бы и не подумал, с обручами, пчелами, истинной любовью, вихрем звезд под лампой дневного света и везением, когда его ожидаешь меньше всего. Хэп Стюарт в точности знал, кто он такой, целую секунду, а ведь большинство людей не могут похвастаться даже этим. Прежде чем вновь погрузиться в морфий и сон, он вслух произнес: «Счастливчик», будто одно это заветное слово было и молитвой, и защитой и его стоило повторять каждый день жизни.

— Ей больше не снится снег.

Мэтт работал на болоте, и Дженни принесла ему обед. Теперь, когда матери снились другие сны, ей больше не приходилось скупать белую краску, тюбик за тюбиком.

— А что снится? — спросил Мэтт.

— Думаю, она видит во сне свою жизнь, так что у меня не остается другого выбора, кроме как узнать ее.

Они находились в нескольких шагах от того места, где Констанс Спарроу поджидала своего мужа, когда он уходил в море. Констанс могла оставаться под водой почти двадцать минут, ее часто звали помочь с поисками утонувших моряков, и каждый раз она надеялась, что тот, кого она ищет, не ее собственный муж. Она зажигала фонарь, служивший сигнальным огнем морякам; позже на этом месте построили маяк Юнити, прямо на черных скалах. Недалеко отсюда на мель сел корабль «Селезень», произошло это на много лет раньше, когда болото представляло собой глубокую гавань, — скорее всего, благодаря этому кораблекрушению между камышами теперь росли сотни персиковых деревьев. Или, возможно, такое изобилие было вызвано тем фактом, что влюбленные женщины приходили сюда с потаенной мольбой, а на шеях у них висели на шнурках персиковые косточки.

Как бы там ни было, каждую весну город прибегал к услугам Мэтта, который срезал вокруг ангара проросшие саженцы, мешавшие людям спускать на воду свои лодки. Он успел защитить диссертацию и поступить на работу в колледж. Осенью придется нанимать кого-то другого, чтобы расчистить участок Эллиотов от веток и собрать листья с общественного луга. Кто-то другой будет убирать снег будущей зимой, а затем в апреле смывать поливальной машиной цветочную пыльцу с тротуаров вокруг Городского собрания и библиотеки. Но в это время года всегда будет достаточно работы для двух человек; следующим маем, когда распустят учеников, Мэтт вернется сюда, к ангару, и будет срезать персиковые саженцы, работая так усердно, что ничего не услышит, кроме собственного размеренного дыхания.

Дженни достала из корзинки последние работы и разложила на траве. Там была девочка с черными волосами. Там был зеленый сад с одним-единственным лазурным цветком, голубым, как гортензия, голубым, как небо, голубым, как вода в те далекие времена, когда болото было глубокой бухтой, куда приплыли саженцы персиков, предназначенные для доставки в Бостонскую гавань. Прошлой ночью Дженни видела сон, наполненный странным узором красных и голубых линий, переплетенных, как паутина. Только нарисовав этот сон, она поняла, что перед нею человеческое сердце, жизнь ее матери в цвете — алом и синем. Покормив Мэтта, Дженни полежала несколько минут на траве. Когда он был рядом, ее сердце начинало биться невероятно быстро. Любовь бывает и такой — она словно непонятный сон, в котором ты не всегда знаешь, на что смотришь, пока оно не оказывается прямо перед тобой.

Любовь подстерегает, лежа в засаде, выжидая дни или годы. Любовь — это красная ниточка, персиковая косточка, поцелуй, прощение. Любовь преследует тебя, ускользает от тебя, она невидима, она все, даже для того, кто находится в самом конце жизни, как Элинор Спарроу. Чем больше Элинор спала, тем больше снов она видела, но это не означало, что она не была привязана к этому миру. Пусть было слишком поздно для лекарств, вмешательства, надежды, но не было слишком поздно для того, чтобы одарить другого. Дочери она подарила сны из своей юности. Внучке она подарила колокольчик Ребекки, чтобы никто и никогда не мог заставить ее утихнуть.

Иногда Стелла сидела у постели бабушки и держала ее руку, и это было единственное, что связывало Элинор Спарроу с этим миром: ниточка, тянувшая ее обратно. Иногда Дженни приносила ей воды или чая, и это тоже служило единственной связью: иголка, тянувшая нитку. Иногда Брок Стюарт выносил ее в сад погреться на солнышке, что тоже не отпускало ее из этого мира, одеяло, которое укрывало ее и удерживало на месте, и она оставалась среди своих родных, словно засохший листок, зацепившийся за ветку, тонкий и такой прозрачный, что сквозь него можно было заглянуть в другой мир.

Но даже у тех, кто почти не привязан к земному, находится повод для волнений. Элинор беспокоилась о судьбе Аргуса. Если никто не останется жить в Кейк-хаусе, куда денется пес?

— Когда я умру, тебе придется взять его к себе, — сказала она Броку однажды в саду.

Накануне ей приснился Аргус. Он был щенком, который никак не хотел с ней разлучаться. Она привязывала его к ножке стола и велела сидеть на месте, а он тянул за собой стол, таскаясь за ней по пятам.

— Еще одно животное, которое отказывается умереть? Элли, ты не можешь так со мной поступить. Я только что избавился от Торопыги.

— Прости. Вопрос решен. Я завещаю собаку тебе.

— Эх, Аргус, — доктор наклонился, чтобы почесать голову верного пса, — живи хорошо, но не очень долго.

Элинор рассмеялась:

— Ты вредный, вредный тип.

— Да, я жесток, — согласился доктор. — Уверен, моя стряпня доконает беднягу совсем скоро, раз он привык у тебя питаться цыпленком с рисом.

Долгое время Элинор вообще ничего не чувствовала и теперь удивлялась новизне ощущений. Логично было бы предположить, что внутренняя пустота дарит человеку иллюзию легкости, но на самом деле она приносит огромную тяжесть. Все минувшие годы ей казалось, что кости у нее из железа, а на ногах свинцовые ботинки. Только сейчас, сидя с Броком в саду, Элинор скинула эти ботинки. У ног дремал Аргус. Трава под ступнями была теплой. Почти как летом. Что это — сон или реальность? Она заморгала под яркими лучами солнца.

— Как ты думаешь, где сейчас Торопыга? — спросила Элинор.

— Он по-прежнему на моей лужайке. В земле. В траве.

Доктор отвернулся и утер глаза обеими руками.

— Кто бы мог подумать, что ты когда-нибудь будешь плакать из-за этой старой клячи.

Но дело было вовсе не в том, Элинор сразу это поняла, как только взглянула в лицо доктора, когда он повернулся к ней. Дело было в привязанности, той самой, что он испытывал и к ней самой.

С крыльца донеслись голоса, смех, затем стукнула дверь. Пришли Стелла и Джимми Эллиот.

— Он переболел менингитом в восьмимесячном возрасте, — сказал доктор о Джимми. — Не думал, что он выживет. Помню, что отвел Генри Эллиота в сторону и посоветовал готовиться к худшему, но вот он, жив-здоров, на твоем крыльце.

— Устраивает бедлам, — прокомментировала Элинор.

В последнее время Джимми зачастил в Кейк-хаус. Да что там, только вчера вечером он притащил Элинор поднос с едой и даже не удосужился постучать в дверь. Он назвал ее «бабуля» и поставил вазочку с цветами на комод.

— Живет полной жизнью, — сказал доктор. — Повезло Джимми Эллиоту. С какой стати он будет ходить, когда можно бегать? Возможно, он помнит, как близко подошел к последней черте. И пока он еще здесь, можешь быть уверена — мимо него ничто не пройдет.

Когда-то доктор ошибся насчет Джимми точно так, как Стелла ошиблась насчет Хэпа. Она предвидела, что он упадет с лошади и сломает шею, а он тем не менее благополучно вернулся домой и теперь лечится у физиотерапевта из Монро и смотрит телевизор. И все время разговаривает по телефону со своей девушкой из Бостона, так что доктор Стюарт предполагал, что с каждым днем внук идет на поправку.

— Это такой возраст. — Элинор не забыла, как Дженни постоянно болтала с Уиллом, словно зачарованная слушала его голос. Элинор не забыла, как она и доктор держали телефоны на подушках, так что казалось, будто они рядом, хотя это было не так. — Им есть о чем сказать друг другу. По крайней мере, первое время.

— Как нам с тобой.

Брок Стюарт подумал о том, как водил маленького Хэпа, когда тот переехал с отцом к нему, собирать фиалки на холм за Кейк-хаусом, потому что мать Хэпа часто так делала. Каждую весну они гуляли по склону, пока Хэп однажды не сказал, что больше в этом нет необходимости. «Все в порядке, дед. Тебе вовсе не нужно приводить меня сюда. Я помню. Я ее не забыл».

— Твой конь на лужайке. — Раз или два ей снилось это животное. Элинор видела, как оно бежало — то ли в этом мире, то ли в следующем. — Во всяком случае, ты так утверждаешь. Л куда мы уходим?

— Раньше я думал, что существует план, пусть приблизительный, но все-таки план, — признался доктор. — А теперь я полагаю, что существует тысяча планов. Каждый вдох, каждое решение влияет на этот план, расширяет его, укорачивает, полностью переделывает. Он постоянно изменяется. Тем из нас, кому везет, удается состариться, несмотря на огромное количество возможных болезней и несчастных случаев. Мы устаем. Мы закрываем глаза.

— А потом? Куда мы попадаем потом?

Глупо было спрашивать его об этом, словно он что-то знал, но доктор на самом деле ни секунды не сомневался. Он взял руку Элинор и положил себе на грудь, к сердцу:

— Вот сюда.

Элинор улыбнулась и подумала: «Наконец-то». Наконец кто-то сказал ей правду. Она видела это, чувствовала, пока дни сливались один в другой, превращаясь в сны. Время теперь текло именно так, поэтому вчерашний день не отличался от сегодняшнего, хотя проходила целая неделя. Они по-прежнему сидели в саду, однако пролетело семь дней. Клумбы заросли сорняками, в каменной ограде появились щербины. Спускалась тьма.

— Как красиво, — сказал Брок Стюарт о саде, заложенном Ребеккой в незапамятные времена.

Заплакав, он уже не мог остановиться, это вошло у него в привычку, от которой никак не избавиться. Началось с того утра, когда Лиза потеряла младенца, и теперь он едва замечал свои слезы. Бывало, останавливался в коридоре больницы, чтобы просмотреть записи, и даже не понимал, что происходит, пока на странице не начинали расплываться чернила. Или выходил в сад и считал, что идет дождь, пока не обращал внимание на то, что небо чистое.

— Скоро сад придет в упадок, — заверила доктора Элинор. — Приглядывай за ним.

— Все равно он будет красивым. Даже тогда.

Элинор отдыхала на скамье, подаренной ей когда-то доктором, но теперь она с трудом на ней сидела. Поерзав, она опустила голову на плечо доктора и услышала ровное биение его сердца.

— Ты был прав, — сказала она. — Я устала.

На каменной стене сидели тринадцать воробьев, на тринадцати клумбах росли розы. Время здесь летело очень быстро. Не успела Элинор обернуться вокруг себя и двух раз, как оно все вышло. Хорошо хоть она успела сбросить те свинцовые ботинки и кости больше не казались железными. Она воспарила, как ей казалось, и даже не попыталась остановиться. Она ощущала необыкновенную легкость, словно в ее жилах был воздух, а не холодная, замерзшая кровь. Она устала, но воздух источал сладостный аромат. Свежий воздух мая, пахнущий зеленью.

Стелла настаивала, что бабушка проживет до зимы — в видении ей грезился снег, — но Брок Стюарт знал, что ничего утверждать нельзя. Он сам не раз бывал свидетелем того, как люди, которые, по его мнению, должны были выздороветь, протягивали всего несколько дней. А те, кто, как он считал, не имели ни малейшего шанса увидеть следующее утро, жили еще много лет. Он знал, что Элинор с каждым днем слабеет — это был факт — и вряд ли дождется зимы. Иногда она дремала в саду до сумерек, пока не начинал гаснуть жемчужно-молочный майский свет.

Порой вечерами доктору приходилось уносить ее в дом на руках; прошло немного времени, и он уже носил ее и туда, и обратно, завернутую в одеяло, хотя погода стояла теплая. Доктор думал о своем старом коне, оставшемся на лужайке, по которому очень скучал вопреки собственным ожиданиям. Он думал о том, как Лиза Халл на прощание поцеловала своего младенца, о внуке на больничной кровати и обо всех тех людях, которым он помог появиться в этом мире и оставить его. Он считал, что ему повезло, раз он сидит в последние зеленые дни мая в саду рядом с Элинор. Он так много лет любил ее, что будет продолжать любить и дальше, с ней или без нее.

⇐ Предыдущая 34 35 36 37 38 39 404142 43 Следующая ⇒