Элис Хоффман 2 страница

— Обернись, — прошептала она, и в ту же секунду Уилл взглянул на дом.

Дженни быстро оделась, босая сбежала вниз и шагнула в весну. Ей казалось, она летит, а Кейк-хаус за ее спиной, с его сырыми заброшенными комнатами, обращается в пепел. Если это и было желание — холодная трава под ступнями, запах мяты, который она вдыхала, бешеное биение пульса, — то ей хотелось, чтобы оно не проходило. Пусть длится вечно.

Несколько дней тому назад началась весенняя миграция, и небо заполнилось птицами. Воловьи птицы, слишком ленивые, чтобы выводить собственных птенцов, находили гнезда воробьев и соек и, примостившись на краю, выбрасывали голубые и пятнистые яйца, по праву находившиеся внутри, заменяя их собственным, более крупным потомством, которому предстояло вылупиться раньше. Мартовское солнце светило на удивление ярко и горячо; такое тепло было способно проникнуть под одежду и растечься по всем жилам. До этого утра Дженни, тихая и мрачная, боялась темноты и собственной тени. Теперь она превратилась в другого человека, девочку, щурившуюся от ослепительного света; она могла взлететь, если бы захотела, и ни секунды не колебалась, когда Уилл Эйвери попросил у нее позволения войти в дом. Она смело взяла его за руку и повела прямо к двери.

Они оставили братишку Уилла под кустами форзиции — присевшего на корточки, ежившегося от пробиравшего его холода. Уилл позвал брата за собой, но Мэтт, всегда такой осторожный, даже чересчур осмотрительный, отказался. Он слышал истории о том, что случалось с непрошеными гостями, забредавшими в Кейк-хаус. Хоть Мэтту Эйвери и было всего двенадцать, он не нарушал правил. Конечно, ему, как любому другому, хотелось осмотреть дом семейства Спарроу, но он изучал историю и знал, что произошло с Ребеккой Спарроу более трехсот лет тому назад. Ее судьба наводила на него ужас, от которого пересыхало в горле. Он помнил, что местные мальчишки издавна зовут эту утоптанную дорогу аллеей Дохлой Лошади и что большинство жителей избегает здесь появляться; даже городские старики клялись, что под листьями кувшинок среди камышей плавает скелет. Мэтт не сдвинулся с места, умирая от стыда, но не в силах нарушить правило.

Зато Уилл Эйвери никогда бы не позволил какой-то там дохлой лошади или древнему предрассудку помешать ему развлечься. Как-то раз он даже выкупался в озере. Генри Эллиот тогда поспорил с ним на двадцать долларов, что у него не хватит духу, и поплатился Уилл всего лишь тем, что заработал ушную инфекцию. А сейчас хорошенькая девчонка вела его по лужайке, и черта с два он бы отступил, несмотря на всякие слухи. Он продолжал идти, даже когда Мэтт прокричал ему вслед, прося вернуться и напоминая, что мать скоро их хватится, увидев пустые кровати. Пусть себе добрый, славный Мэтт прячется в кустах. Пусть себе боится какой-то там колдуньи, умершей более трех сотен лет тому назад. Наступит понедельник, и Уилл объявит своим друзьям, что побывал в доме у Спарроу, и потом еще долго будет пересказывать эту историю. Если повезет, он, возможно, урвет поцелуй, чтобы потом хвастаться, или даже утянет сувенирчик и станет демонстрировать его на школьном дворе восхищенной толпе, которая притихнет от одной мысли о таком подвиге.

Представляя будущее низкопоклонство товарищей, Уилл трепетал от восторга. Уже тогда он любил быть центром внимания. Он улыбнулся Дженни, когда они потихоньку проскользнули в дверь, и эту ослепительную улыбку стоило видеть. Дженни заморгала, удивленная таким вниманием с его стороны, но потом все-таки улыбнулась ему в ответ. Уилл только того и ожидал. Он давно знал по личному опыту, как девочки реагируют, когда он проявляет к ним интерес, хоть и наигранный. Поэтому Уилл крепче сжал руку Дженни, совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы показать, как она ему нравится. Многие девчонки любую его выходку считали очаровательной и попадались на эту удочку, хотя он частенько притворялся, что симпатизирует им.

— У тебя сохранилось что-нибудь от Ребекки? — спросил Уилл, как только они миновали прихожую, ибо именно это всех интересовало: осталось ли хоть что-нибудь из того, что когда-то принадлежало колдунье с севера.

Дженни кивнула, чувствуя, что сердце ее вот-вот разорвется. Попроси он в эту секунду позволения сжечь дом, она бы, наверное, согласилась. Попроси он поцелуя, она совершенно точно сказала бы «да». «Наверное, это любовь, — подумала Дженни, — и ничто иное». Ей до сих пор не верилось, что рядом с ней Уилл Эйвери. Она, обходившаяся без друзей, еще более одинокая, чем Лиза Халл — самая невзрачная девочка в школе, — теперь безраздельно владела вниманием Уилла. А потому Дженни не собиралась говорить ему «нет». Она привела его прямо в гостиную, хотя ей было строго-настрого наказано не пускать туда чужих. Гостей в Кейк-хаус не приглашали даже по праздникам и дням рождения. А если какому-нибудь разносчику или коммивояжеру удавалось проникнуть в дом, то его, безусловно, никогда не вели в гостиную с потертыми коврами и старыми бархатными диванами, на которых больше никто не сидел, так что диванные подушки выпускали облака пыли, когда их взбивали. Даже мальчишка, развозивший газеты, швырял экземпляр «Юнити трибьюн» на крыльцо, не сходя с дороги, и всегда получал свою плату по почте, так что Элинор не приходилось с ним общаться. Временами в дом пускали водопроводчика, Эдди Болдуина, но его всегда просили разуться, и Элинор неизменно стояла у него над душой, пока он устранял засоры — вылавливал лягушек из туалета или очищал трубу кухонной раковины от водорослей и чайных листьев.

Самое важное — ни одному постороннему ни при каких обстоятельствах нельзя было показывать ни одной вещи, принадлежавшей Ребекке Спарроу. Никому из назойливых кумушек-библиотекарш, вечно клянчивших то лоскуток, то безделушку для городской исторической выставки, ни разу не позволили переступить порог дома. Но этот день, разумеется, отличался от прочих, как и этот гость. Неужели Дженни загипнотизировал сон Уилла Эйвери? Неужели общее сновидение заставило ее привести гостя в дальний конец гостиной, где хранились реликвии? Или это любовь заставила ее раскрыть семейные сокровища, а может быть, всего лишь весенняя лихорадка, весь этот прозрачный зеленоватый свет, густо насыщенный пыльцой, и хор лягушек в мутном озерном мелководье, оравших так, словно белый свет зарождался и в то же время близился к концу.

Как всякий другой житель города, Уилл Эйвери хотел увидеть собственными глазами то, что Дженни всегда пыталась игнорировать, называя про себя «частным музеем боли рода Спарроу». Какое другое семейство проявило бы такую глупость — хранить вещи, причинявшие ему невыносимую боль? Только Спарроу были на это способны, хотя Элинор и Дженни изо всех сил старались не обращать внимания на боль. Угол, где хранились реликвии, был пыльным и заброшенным. Вдоль стены выстроились дубовые книжные полки, но за кожаными переплетами книг уже много лет никто не ухаживал, морские раковины, некогда розовые, посерели от времени, резные фигурки пчел и ос не выдерживали атак жуков-древоточцев и рассыпались в опилки, стоило до них дотронуться. Только стеклянный шкаф не пострадал, хорошо защищенный от возможных неприятностей.

Дженни стянула вышитое покрывало, оберегавшее семейные ценности от солнечных лучей. Уилл, увидев, что хранилось в шкафу, шумно сглотнул; впервые в жизни он не находил слов. То, что он всегда принимал за пустые слухи, оказалось реальностью. Вот теперь ему будет чем похвастать перед приятелями. И он тут же заулыбался. В понедельник они обступят его толпой и если не поверят рассказу о Ребекке Спарроу, то, по крайней мере, он сам будет знать, что говорит правду.

Уилл подался вперед, взволнованный, сам не понимая почему, словно у него было сердце. Там, за стеклянной дверцей, лежали десять наконечников стрел, о которых болтали люди. Эти наконечники передавались из поколения в поколение, их бережно хранили под стеклом, подобно тому как другие семьи хранят свою историю в фотографиях или газетных вырезках с объявлениями о свадьбах и рождениях. На атласном куске ткани, некогда красном, а теперь розовом, были аккуратно разложены еще три экспоната из архивов рода Спарроу: серебряный компас, тусклый колокольчик и, как почудилось Уиллу в первую секунду, свернувшаяся кольцом змея, оказавшаяся на поверку сплетенными в косу волосами.

Но больше всего Уилла заинтересовали каменные наконечники стрел, обработанные вручную. На каждом из них запеклась кровь. Непонятно, однако, хранились ли эти сувениры как свидетельство человеческой жестокости или слабости. О том времени было известно немного — только то, что записал в своем дневнике некий фермер по имени Хатауэй (этот дневник занесен в каталог библиотечного архива на Мейн-стрит). Однажды Хатауэй отправился в доки, чтобы забрать зеркало, невероятно дорогой подарок для жены. Было это в те времена, когда топи еще не заполнились илом и грязью и представляли собой глубокую гавань. Забрав свое сокровище, заказанное за год и пробывшее все это время в море, Хатауэй споткнулся о корявый корень болотного ясеня и не успел глазом моргнуть, как зеркало упало и разбилось на сотни ярких осколков. Хатауэй буквально врос в землю — все никак не мог придумать, что теперь скажет жене; он простоял так долго, что невольно явился свидетелем того, как Ребекка Спарроу прошлась босая по битому стеклу с целым ворохом стираного белья. Она изрезала до крови все ступни, но даже не охнула.

Как только фермерские мальчишки прознали, что Ребекка Спарроу не чувствует боли, они начали пускать в нее стрелы, просто так, для забавы. Они выслеживали ее, как фазана или оленя, безжалостно поправ все нормы милосердия. Они весело прицеливались, стоило ей появиться на дальнем берегу озера Песочные Часы, куда она относила белье, собранное у городских домохозяек — они могли позволить себе отдать в стирку домотканые простыни, чтобы ими занималась та, чьи руки и без того сожжены щелоком. В городской библиотеке сохранилось несколько писем тех мальчишек, подтверждавших тот факт, что их жертва ни разу не поморщилась. Ребекка только шлепала себя по рукам и ногам, словно прихлопывала комаров, а сама продолжала работать — отстирывать шерстяное белье едким мылом, сваренным из золы и жира, или тщательно замачивать деликатные шелковые вещи в зеленом чае. Она даже не замечала, когда стрелы попадали в цель. Но, приходя домой, она раздевалась и обнаруживала, что ранена одним из наконечников. Она даже не подозревала о ране, пока не проводила пальцем по следу, оставленному кровью.

Не удивительно, что Дженни с тревогой ждала тринадцатого дня рождения дочери. Она так боялась этого дня, что успела сгрызть ногти до живого мяса: эта детская привычка то и дело напоминала о себе в трудные минуты. Возможно, другие люди забывали собственную историю, но Дженни помнила свою слишком хорошо. Она помнила, как бежала по прохладной мокрой траве, словно это было несколько часов тому назад. Стоило ей захотеть, и тут же всплывали воспоминания о лягушачьих трелях и о том, как билось в груди сердце, пока они с Уиллом, стоя в гостиной, рассматривали шкаф с сувенирами. Именно это воспоминание вынудило Дженни провести ночь накануне дня рождения Стеллы на стуле рядом с кроватью, где спала девочка. В очередной раз кому-то из рода Спарроу исполнялось тринадцать, и поэтому темные волосы Дженни спутались в узлы, лицо приобрело пепельный оттенок, а ногти были изгрызены до крови.

«Пусть она проснется прежней, какой была, закрывая глаза, — только этого и хотела Дженни. Только об этом она молила мартовской ночью, абсолютно равной по протяженности дню — Пусть она будет той же милой девочкой, не обремененной никакими дарами и печалями».

Так они и провели ночь, страж и подопечная, но от времени не убережешься, каким бы бдительным и неусыпным ни был стражник. Дженни поняла, что час настал, когда услышала отголоски утреннего движения с федеральной автострады и шоссе Сторроу-драйв. Только моргнешь, а годы уже пролетели. Два раза обернешься вокруг оси — и уже шагаешь по земле будущего. Над Мальборо-стрит занимался рассвет, день вступал в свою силу, и Дженни не в силах была этому помешать, даже если бы оставила шторы не раздвинутыми и дверь запертой на все замки. Начали разносить газеты, в переулках забирать мусор, на подоконниках и телефонных проводах заворковали голуби. Наступил день, ясный и прохладный и абсолютно неизбежный.

Стелла открыла глаза и увидела, что на нее не мигая смотрит мать. Когда Дженни так принималась следить за ней, словно наседка, со спутанной гривой волос, значит, быть беде. Начало дня не предвещало ничего хорошего, хотя это и был ее день рождения. Стелла приподнялась на локтях, как следует не раскрыв глаз. Перед сном она не стала расплетать косы — не захотела утруждаться, — поэтому у нее во все стороны торчали выбившиеся пряди. Всю ночь ей снилась темная вода, и теперь она заморгала от яркого утреннего света.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Стелла все еще сонным голосом.

Дженни понимала, почему девочка говорит так плавно и мелодично: ночью она ненароком вздремнула и подсмотрела кусочек дочкиного сна, который отнюдь ее не утешил. Дженни Спарроу совершенно точно знала, где именно есть такая темная вода, а потому она выпила кофе и колу, чтобы больше не спать.

— Что ты хочешь увидеть? — чуть встревоженно поинтересовалась Стелла, когда мать не ответила.

Что могла ответить Дженни, когда сама толком не знала? Она всматривалась, не вспыхнет ли в ее родной звездочке огонь, только и всего. Не проявится ли в ней черточка, которая наверняка сделает ее изгоем, словно она превратилась в великаншу, или пожирательницу огня, или девочку, способную пройти босиком по стеклу и не почувствовать ни малейшей боли.

— Я просто хотела узнать, что тебе приготовить на завтрак в день рождения. Тосты? Вафли? Яичницу? У меня есть булочки с изюмом и орехами.

Если суждено этому случиться, то пусть у нее проявится нечто простое и полезное, вроде способности починить одежду одним стежком или таланта к тригонометрии. Пусть это будет склонность к иностранным языкам, или открытое сердце, или неувядающее жизнелюбие. В самом худшем случае, пусть она научится видеть в темноте, что всегда пригодится, или усмирять одним жестом диких собак.

— Отныне я не стану завтракать. Чтобы ты знала. И мне нельзя опаздывать. На первом уроке у меня контрольная по математике, а мисс Хьюитт наплевать на дни рождения. Ей на все наплевать, кроме алгебры.

Стелла выбралась из кровати и сразу принялась перебирать мятую одежду, сваленную на полу в кучу.

— Хочешь, я поглажу? — спросила Дженни, когда из спутанного вороха джинсов и белья была наконец извлечена неряшливая школьная форма.

Стелла осмотрела форму и встряхнула синюю юбку с блейзером.

— Вот и все, — сказала она с ноткой вызова, появившейся еще в начале девятого класса.

Стелла пропустила один школьный год, перейдя из четвертого прямо в шестой класс. Она была такой смышленой, так много читала, что родители, естественно, гордились своим способным ребенком. Но теперь Дженни часто спрашивала себя, не совершили ли они ошибку, преждевременно подтолкнув Стеллу к тому, к чему она пока не была готова.

— Превосходно, — произнесла Стелла, имея в виду одежду.

Обернувшись, она перехватила неподвижный материнский взгляд. Вот опять Дженни смотрит, только теперь с каким-то кислым выражением, словно обнаружила у дочери вшей или блох.

— Со мной что-то не так? Потому ты так смотришь на меня?

— Конечно нет. — По крайней мере, сейчас не было никакого зеленого света, призывного крика лягушек и развилки на дороге, что, безусловно, привело бы к катастрофе. — Хотя тебе не мешало бы причесаться.

Стелла уставилась на себя в зеркало. Долговязая худая девчонка с кривоватыми зубами, правда без пластинок, и волосами цвета мокрой соломы. Она нахмурилась собственному отражению, затем по-прежнему с вызовом повернулась к матери:

— Сойдет и так, спасибо.

Ночью Дженни посчитала все поколения Спарроу в обратном порядке, пока не дошла до Ребекки, самого дальнего известного предка. Ее дочь, как выяснилось, была тринадцатой в истории их рода. Зловещее, несчастливое число. Да что там, некоторые никогда бы не стали держать у себя в кармане тринадцать долларов, во многих домах после двенадцатого этажа следовал четырнадцатый, чтобы лифт никогда не останавливался на этаже с этим роковым числом. И вот теперь Стелла на целый год оказалась в несчастливой ловушке, расставленной судьбой. Тринадцать, независимо от того, как считать. Тринадцать, пока не пройдут следующие двенадцать месяцев.

— А как насчет подарка?

Дженни протянула дочери нарядную коробку. Она долго ходила по магазинам, стараясь выбрать то, что могло понравиться Стелле, но ее попытка была обречена на провал. Поэтому Дженни не удивилась, увидев на личике Стеллы разочарование, как только был развернут выбранный ею кашемировый свитер.

— Розовый? — сказала Стелла.

Что Дженни ни делала, все было не так — это единственное, в чем мать и дочь соглашались в последнее время.

— По-моему, ты совсем меня не знаешь.

Стелла аккуратно сложила свитер и вернула в коробку.

Действительно, все вещи в гардеробе Стеллы были черные, синие или белые.

Первая трещина в отношениях матери и дочери появилась примерно в то время, когда Уилл ушел из дома, прошлым летом, а возможно, в последние месяцы их брака, когда Уилл и Дженни только и делали, что ругались. Они пали так низко, что Дженни плеснула в лицо мужу стакан молока, после того как обнаружила в кармане его пиджака телефонный номер какой-то женщины. Уилл ответил тем, что грохнул об пол ее любимую тарелку. Так они и стояли, шумно дыша и не глядя друг другу в глаза, среди осколков и белых молочных лужиц. Вот тогда они поняли, что их браку пришел конец.

Тем же вечером Уилл упаковал вещи и ушел, хотя Стелла старалась его удержать. Она умоляла отца, но он и слышать ничего не хотел. Стелла стояла у окна и смотрела, как он ждет внизу такси.

— Он не уедет, — шептала девочка с надеждой, померкшей, когда к обочине подъехало такси.

Стало ясно, что Уилл уезжает, хотя ему давно следовало бы это сделать, и Стелла повернулась к Дженни.

— Верни папу. — Голос Стеллы нервно звенел. — Не отпускай его!

Но Уилл успел уехать, исчезнуть навсегда. Дженни вспоминала тот день, когда увидела его на лужайке; увидев его сон, она впервые узнала вкус желания. С тех пор они провели вместе много ночей, но никогда больше она не проникала в его сны. Зато видела сны других людей — квартирной хозяйки, например, или соседей; эти сновидения являлись к ней непрошеными, затмевая ее собственные сны. Она видела разгоряченные эротические сны молодого человека с первого этажа, так что каждый раз смущенно отводила взгляд, если они сталкивались у мусоросжигателя. Она видела спокойные, скромные сны пожилой женщины из квартиры в конце коридора; эти пейзажи с голубым Нилом полувековой давности всегда освежали Дженни, даже если ей случалось провести на работе весь день на ногах. Проходя через Бостонский парк, она улавливала обрывки снов бездомных, которые дремали на скамейках: им снились теплые шерстяные пальто, жареная индейка к обеду и все то, что эти люди потеряли или от чего отказались.

И все же рядом с собственным мужем она видела по ночам только пустоту, черную пропасть, в которую, засыпая, погружался человек, не имевший ни единой мысли, ни единой заботы в этом мире. Сны такие же пустые, какой была Мальборо-стрит в тот вечер, когда он сел в такси и уехал из дома, сны темные, как бостонские сумерки, которые всегда наступают так быстро, словно кто-то задергивает занавеску на окне.

— Я тебя ненавижу, — сказала в тот вечер Стелла.

Она ушла в свою комнату и закрыла дверь. С тех пор так у них и повелось. Дженни словно вновь оказалась в своем детстве, только теперь за закрытыми дверьми была не ее мать, а дочь. Даже сегодня, в свой день рождения, Стелле не нужна была рядом мать.

— Я хочу одеться, ты не возражаешь? Или тебе и сейчас нужно следить за мной?

Стелла подбоченилась, будто разговаривала с назойливой горничной, сующей нос в чужие дела и не способной запомнить свои обязанности, бедной дурочкой, с которой приходилось мириться до дня, когда она наконец станет взрослой и свободной.

Дженни прошла на кухню, сварила себе кофе, разогрела для Стеллы кукурузную лепешку. Дженни пребывала в уверенности, что завтрак — самый важный прием пищи за день, что бы там ни говорила Стелла.

— Я готовлю тебе перекусить! — прокричала Дженни в переднюю, когда услышала, что там возится Стелла. — Просто для поддержки сил.

Прихватив лепешку и высокий стакан с апельсиновым соком, Дженни двинулась в гостиную, но, дойдя до порога, остановилась как вкопанная. Стелла перерыла весь шкаф в прихожей, пытаясь отыскать свои черные ботинки, но вместо них нашла совсем другое и теперь сидела на полу, скрестив ноги и рассматривая коробку, прибывшую из Юнити. Отвратительное начало самого коварного дня.

Дженни считала, что хорошенько спрятала подарок, засунув большую коробку подальше за все пальто и куртки. Она думала, у Стеллы не будет причины заглядывать в шкаф и она, улучив минутку, избавится от этого подарка, точно так, как избавлялась от всех прочих подарков ко дню рождения последние тринадцать лет. Каждый раз, когда Элинор Спарроу присылала подарок, Дженни уничтожала его, пока Стелла не обнаружила и не прониклась к бабушке теплыми чувствами. Неважно, что было в коробке — кукла или свитер, музыкальная шкатулка или книга; любая почтовая посылка со штемпелем Юнити отправлялась в мусоросжигатель. Но теперь прошлое протянуло к ним свои щупальца и вернуло назад, ко всему тому, что Дженни когда-то оставила. Да что там, в это утро она бы не удивилась, обнаружив в раковине собственной ванной кусающуюся черепаху или под ковром в передней грязную лужу, а может быть, даже прямо в руках у дочери какой-нибудь экспонат из музея боли, тщательно завернутый в мягкую бумагу и перевязанный бечевкой. То, что началось, она уже не могла остановить: Стелла успела сорвать клейкую ленту. На ковер посыпалась упаковочная стружка.

— Так-так, — произнесла дочь восторженно и одновременно гневно.

В посылке оказался игрушечный домик Дженни, тот самый, что смастерил для нее отец, точная копия Кейк-хауса, со всеми тремя каминными трубами, каждая на своем месте. Были там и пестро раскрашенные садовые ворота, и птичьи гнезда из палочек и шнурочков, укрепленные над крыльцом. Была там и форзиция, и живая изгородь из лавра с крошечными фетровыми листочками, приклеенными к каждой извилистой веточке, и даже миниатюрные пчелы из атласа и вишневых косточек, припавшие к бледным полупрозрачным цветкам.

— И когда ты собиралась показать это мне? — Стружки, как белые головки одуванчиков, прилипли к юбке Стеллы. — Никогда?

Отец Дженни, Сол, целый год трудился над домиком, но после его смерти она больше не играла с этой игрушкой. Миниатюрный домик перекочевал с полки в ее спальне в угол гостиной, а оттуда в подвальную кладовую, где и плесневел много лет. Теперь кто-то отчистил полы зубной щеткой, выстирал коврики, надраил до блеска вырезанный из местной сосны кухонный стол, использовав лимонное масло. Дженни сразу уловила его запах, который напоминал ей об отце и часто заставлял плакать.

Стелла перенесла модель Кейк-хауса на складной столик в передней.

— Ты собиралась уничтожить его, как все прочее, что присылала мне бабушка?

Дженни отпрянула, словно получила пощечину. В глазах ее стояли слезы, вызванные лимонным маслом. Она открыла было рот, чтобы оправдаться, но не нашла слов. Стелла оказалась права в своих подозрениях. У нее не было ни одной причины так поступать, помимо собственной эгоистичной гордыни.

— Только не говори, будто думала, что я ничего не знаю.

На щеках дочери выступили красные пятна. Когда она успела повзрослеть? Неужели за одну ночь? Или она всегда выглядела такой взрослой? Такой уверенной в своей правоте?

— Неужели ты считаешь меня совсем глупой? Мне все известно с семи лет, когда я в свой день рождения вышла за тобой в коридор и увидела, как ты швыряешь мой подарок в мусоросжигатель.

— Да что ты, конечно, я не считаю тебя глупой, — возразила Дженни. — Я только…

— Пыталась меня защитить? Чтобы я не заразилась? Каким образом? От плюшевого мишки? Или кукольного домика? Или ты думала, что она пропитывает подарки ядом? Я дотронусь до такого, и мышьяк тут же проникнет мне в кровь, так, что ли? А быть может, я просто узнала бы, что кому-то небезразлична.

— Стелла, ты не знаешь моей матери. Она умело манипулирует людьми, когда хочет чего-то добиться. Теперь ей понадобилась ты. Вероятно, она может исправить свои ошибки. Но только не для меня. Всю жизнь она думала лишь о себе.

Стелла рассмеялась, но с горечью. Она давно тренировала перед зеркалом презрительную усмешку и сейчас воплотила ее на практике.

— Ты это говоришь несерьезно. — Стелла с побелевшим лицом и плотно сжатыми губами принялась напяливать ботинки. — Бабушка думала только о себе, а ты, разумеется, идеал. Она меня предупреждала, что именно так все и будет. Она говорила, что ты попытаешься настроить меня против нее. А еще она сказала, что ты обвинишь ее во всем, что случилось.

— Что это значит — «она сказала»? — В этот самый день, в эту самую секунду все лучшие побуждения Дженни перестали быть таковыми. Все, что она пыталась сделать для пользы дочери, теперь оказалось только во вред. — Ты разве разговаривала с бабушкой?

— Разговаривала, и не один раз, а все эти годы. Вот именно! Мы перезваниваемся, когда тебя нет дома. Когда ты не можешь вмешаться и разрушить для нас все, как обычно делаешь.

Стелла замотала шею шарфом. Глаза ее с золотыми искорками смотрели холодно. Точно такие глаза, как у ее отца. Она унаследовала от него даже больше черт, чем думала. Это стало ей ясно в ту секунду, когда она увидела, какую боль причинила матери. Больше не нужно было строить из себя примерную девочку, воспитанную и послушную. Стелла поняла, что баланс сил сместился, и ей это нравилось. Каким-то образом, когда мать потеряла бдительность, Стелла обрела власть.

— Так вот, мне все равно, что ты думаешь, и мне нравится этот подарок, который прислала бабушка. Если, когда я вернусь из школы, его здесь не будет, я уйду из дома. Без шуток. Я перееду к отцу.

— Стелла, не будь смешной.

Уилл был слишком занят собой, чтобы заботиться о ком-то другом; он даже ни разу не позволил Стелле остаться у него на ночь. Иначе ему пришлось бы прибраться в квартире, сходить на рынок, купить хлеба и молока, завести будильник, подумать еще о ком-то, кроме себя.

И все же у Дженни от страха по спине пробежали мурашки. Люди все время теряют друг друга, разве нет? Люди уходят навсегда.

«Попридержи язык, — велела себе Дженни. — Пережди этот день, будь умной. Тринадцать, — в очередной раз вспомнила она. — В этом все дело. Это не только число, это болезнь, и, как всякая болезнь, пройдет».

— Я не шучу, — повторила Стелла, уходя в школу. Она уже опаздывала, но тем не менее не торопилась, переполненная новым для себя ощущением власти. — Уйду и не вернусь.

Точно так когда-то говорила своей матери Дженни, а вскоре она осуществила угрозу. Поэтому теперь ей хватило мудрости не спорить со Стеллой. Услышав, как захлопнулась входная дверь, она заставила себя взглянуть на маленький домик, присланный из Юнити, хотя от одного его вида ей стало не по себе. Она успела забыть, что этот дом, круглый по форме и выкрашенный белой известью, очень похож на свадебный торт. Она успела забыть, как симпатично он выглядит на расстоянии, если не знать, что там внутри. В задней половине дома находилась ее спальня с прозрачными занавесками на окнах, где она провела столько одиноких часов в ожидании, когда повзрослеет. А вот и парадная дверь, которой она грохнула, поссорившись в последний раз с матерью, когда убежала на свидание с Уиллом и покинула Юнити. А там, в углу гостиной, за диванами, сшитыми из бархатных лоскутков, рядом с книжными шкафами с тщательно нанесенными на них пятнышками, чтобы было похоже на золотистый дуб, стояла копия стеклянного сувенирного шкафа. Десять крошечных стрел с наконечниками, выкрашенными алой краской, были аккуратно разложены в два ряда.

Вокруг дома располагались кустарники лавра, посаженные на раствор, вечно цветущие, из фетра и проволоки. Оригинал живой изгороди в Юнити, как говорили, был самым высоким в штате и с каждым годом становился все выше и гуще. Дженни провела пальцем по крошечным пчелам, прикрепленным к цветкам, и ощутила их ворсистость. В нос ей ударил запах копытня и озерной воды — густой влажный аромат, пропитывавший одежду и волосы, прилипавший к телу, словно мокрая ткань.

Снова увидев все это — живую изгородь и потертые ковры, сувенирный шкаф со стрелами и садовые ворота, — Дженни Спарроу поняла, что прошлое на самом деле возвращается. Действие вызывает противодействие; щепотка соли, брошенная против ветра, летит прямо тебе в глаза. И с каждым годом жжет все больше, а если забыть об осторожности, то можно и ослепнуть. Нравится тебе это или нет, но время ушло. То, чего Дженни опасалась больше всего, уже произошло, и не существовало способа что-либо предотвратить, не обратить внимания на случившееся.

Стелле исполнилось тринадцать.

По дороге в школу Стелла поддернула синюю форменную юбку, чтобы выглядела короче, и расплела косы. Волосы рассыпались по спине, доходя почти до пояса. Единственная подруга, Джулиет Эронсон, давно просветила Стеллу насчет ее внешности, заявив, что самое привлекательное в ней — пепельные волосы. Стелла же считала их своей единственной привлекательной чертой. Как бы там ни было, косы заплетали только примерные девочки, какой желала бы видеть ее мать: они носили розовые свитера, избирались президентами класса, активно участвовали в общественной жизни, начиная с драматических кружков и заканчивая олимпиадами по математике. Совершенно ясно, что Стелла не входила в их число.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒