КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ 1 страница

Ill

Как‑то в четверг, в час завтрака, Матье пришел к доктору Бутану, который уже десять лет занимал скромную квартирку на антресолях по Университетской улице позади Бурбонского дворца. По иронии судьбы этот пламенный проповедник многодетных семейств остался холостяком и, посмеиваясь над самим собой, с обычным своим добродушным юмором объяснял, что ему требуется как можно больше свободного времени, чтобы принимать новорожденных у чужих жен. Имея обширную практику, доктор с трудом вырывал свободную минуту для завтрака, и если кто‑нибудь из его друзей выражал желание серьезно побеседовать с ним, он приглашал его к своей незатейливой холостяцкой трапезе, состоявшей из яиц, котлет, чашки кофе, причем все это проглатывалось на ходу.

Матье хотел спросить у доктора совета по очень важному делу. Мысль о том, стоит ли ему осесть на земле, попытаться навести порядок в заброшенном, всеми забытом владении Шантебле, где царил хаос, стала после двухнедельных раздумий чуть ли не манией, навязчивой идеей, и он чувствовал, что если не осуществит ее, то просто заболеет. С каждым днем в его душе росла непреодолимая потребность порождать и множить новую жизнь, властное желание, знакомое человеку, который наконец‑то понял, где и как применить свой творческий труд, силу и здоровье. Однако какое неистребимое мужество и сколько светлой надежды потребуется ему, дабы пуститься в такое безумное, на первый взгляд, предприятие: ведь только он один прозревал в нем предусмотрительную и подлинную мудрость, но он не знал, с кем обсудить все эти вопросы, кому поверить свои последние сомнения. Тут он вспомнил о Бутане и попросил его о свидании. Матье необходим был именно такой советчик – человек широкого кругозора, смелый, влюбленный в жизнь, разносторонне образованный, не ограниченный рамками своей профессии, способный увидеть за неизбежными начальными трудностями конечный результат.

Как только они уселись за стол, Матье приступил к исповеди, поведал доктору все свои страстные мечты, свою поэму, как он выразился, смеясь. Бутан выслушал Матье, не перебивая: его, очевидно, увлекло благородное волнение созидателя. Наконец Бутан сказал:

– Бог ты мой! Ведь практически, мой друг, я ничего не смогу вам посоветовать, – за всю свою жизнь я даже кустика салата не вырастил! Должен добавить, что ваш проект представляется мне столь безрассудным, что, несомненно, если вы спросите мнение любого специалиста, он будет отговаривать вас, приведет самые убедительные, самые бесспорные доводы. Но вы говорите обо всем этом с такой завидной верой, с такой пламенной любовью, что даже я, профан, глубоко убежден в вашей победе. К тому же мы с вами единомышленники, вот уже больше десяти лет, как я стараюсь доказать, что, если Франция действительно стремится возродить большие семьи, она обязана прежде всего возродить любовь к земле, культ земли, добиться, чтобы значительная часть населения покинула города и вернулась к здоровой, изобильной жизни полей. Как же я могу вас не одобрить? Я подозреваю даже, что вы пришли ко мне, как, впрочем, и все, кто приходит за советом, заранее зная, что я ваш единомышленник и готов сражаться бок о бок с вами.

Оба рассмеялись от всего сердца. Потом, когда Бутан спросил, на какие средства собирается Матье начать такое предприятие, тот спокойно изложил свой проект: ни в коем случае не брать денег в долг, начать всего с нескольких гектаров, которые, как он уверял, окупят себя. Он сам будет, так сказать, мозгом, головой, а необходимые рабочие руки найдутся. Затруднение только в том, согласится ли Сеген продать в рассрочку, без немедленной уплаты наличными, свой охотничий домик и прилегающие к нему несколько гектаров земли. И так как Матье спросил, что думает Бутан по этому поводу, доктор ответил:

– Мне кажется, Сеген продаст участок на любых условиях, более того, будет в восторге, до того ему осточертело это огромное, не приносящее дохода владение, да и в деньгах он теперь нуждается… Вы ведь знаете, в этом семействе дела идут все хуже и хуже…

Но, не желая злословить, доктор тут же переменил разговор.

– А вы предупредили нашего друга Бошена, что собираетесь покинуть завод?

– По правде сказать, еще нет. Я и вас попрошу держать наш разговор в тайне; прежде чем я поставлю его в известность, нужно все закончить.

Сотрапезники выпили кофе, и доктор предложил Матье подвезти его до завода, куда направлялся он сам, так как г‑жа Бошен просила его еженедельно, в определенные дни, навещать Мориса. У мальчика постоянно болели ноги, да и желудок у него был столь деликатен, что ему приходилось строго придерживаться режима.

– Типичный желудок ребенка, не вскормленного материнским молоком, – продолжал Бутан. – Вашей достойной супруге такие вещи неизвестны, она спокойно может давать своим детям любую пищу. А если бедняжка Морис съест четыре вишни вместо трех, у него тут же начинается расстройство… Значит, договорились, я отвезу вас на завод. Только сначала завернем на улицу Рокепин, мне надо выбрать кормилицу. Надеюсь, это займет не много времени… Ну, едем скорее!

По дороге Бутан рассказал Матье, что именно по просьбе Сегенов он направляется в контору по найму кормилиц. У Сегенов разыгралась целая драма. После родов Валентины Сеген, охваченный короткой вспышкой нежности к жене, вознамерился сам нанять кормилицу для новорожденной Андре. Он утверждал, что знает в этом толк, и выбрал здоровенную бабищу, пышущую здоровьем, с непомерно большой грудью. Но ребенок уже два месяца чахнет и чахнет, и родители вызвали доктора. Осмотрев по их просьбе младенца, доктор установил, что он попросту умирает от голода. У роскошной кормилицы не хватало молока, вернее сказать, молоко ее, взятое на анализ, оказалось чересчур жидким, недостаточно питательным. Перемена кормилицы – дело нелегкое! В доме разразилась настоящая буря. Сеген хлопал дверями и кричал, что впредь не желает ничем заниматься.

– Вот меня и просили, – заключил Бутан, – выбрать для них новую кормилицу. Дело спешное, бедняжка Андре сильно меня беспокоит. Ужасно жалко таких детей.

– Почему же мать сама не кормит? – спросил Матье.

Доктор безнадежно махнул рукой.

– Ну, дорогой, вы требуете чересчур многого. Где же это слыхано, чтобы парижанка из богатой буржуазной семьи, ведущая такое существование, как госпожа Сеген, которая, кстати, уверена, что обязана поддерживать прежний распорядок жизни: приемы, обеды, вечера, постоянные выезды, куча светских обязанностей, – слыхано ли, чтобы она согласилась кормить ребенка грудью? Ведь занятие это требует немалой выдержки. Целых полтора года самоотречения и самоотверженности! Я уже не говорю о влюбленных или ревнивицах, которые, если приходится выбирать между ребенком и мужем, всегда выбирают мужа, берегут себя, так сказать, для него одного из страха, как бы он не изменил… Вот так и госпожа Сеген из чистого притворства, заметьте, но со скорбной миной уверяет, что ей очень хотелось бы самой кормить ребенка, однако, увы, она не в состоянии, так как у нее нет молока. А она попросту и не пробовала, иначе она сумела бы кормить своего ребенка, в особенности первого, как и любая другая мать. Теперь ее отвлекает от материнских обязанностей уже не любовь к мужу, о нет: теперь при их бессмысленном и, если хотите, изнурительном для женщины образе жизни она действительно не в состоянии сделать такое усилие. И самое страшное здесь то, что если матери будут отказываться кормить детей, то через четыре‑пять поколений женщины и впрямь утратят эту способность, так как молочная железа атрофируется, перестанет выделять молоко. Вот что нас ждет, друг мой, – поколение несчастных, изуродованных, неполноценных женщин, еще способных, возможно, от времени до времени произвести на свет ребенка, но полностью неспособных вскормить его грудью.

Матье вспомнил то, что довелось ему увидеть у г‑жи Бурдье и в воспитательном доме. Он поделился своими впечатлениями с Бутаном, а тот в ответ лишь безнадежно развел руками. По мнению доктора, для спасения нации предстояло свершить подлинный подвиг человеческой солидарности. Конечно, в этом отношении намечается сдвиг, создаются филантропические общества, да и многие частные лица занимаются благотворительностью, устраивают дома призрения. Но когда налицо эта чудовищная кровоточащая рана, столь скромные попытки просто иллюзорны, они лишь указывают путь, по которому надлежит следовать. Для спасения нации требуются новые законы, решительные меры: нужно помочь женщине, оберегать ее с первых тяжких дней беременности, освободить от непосильного труда, относиться к ней как к святыне; пусть она спокойно родит, пусть, если хочет, родит втайне; пусть от нее не требуют ничего другого, кроме как быть матерью; мать и дитя нуждаются в уходе и в послеродовой период, во все долгие месяцы кормления, вплоть до того дня, когда женщина, выполнив свою миссию кормилицы, снова сможет стать здоровой, полной сил супругой. Тут нужно множество мер и создание специальных домов‑приютов на время беременности, секретных убежищ для матерей, очагов, где они могут оправиться после родов, не говоря уже о специальных законах, защищающих интересы кормящей матери.

Дабы победить ужасающее падение рождаемости и неслыханную смертность младенцев грудного возраста, существует один‑единственный радикальный способ: предупредительные меры. Только они могут остановить поистине страшный размах массового уничтожения новорожденных, что наносит незаживающую рану нации, истощает ее и убивает изо дня в день.

– Дело сводится прежде всего к тому, – заключил доктор, – что мать обязана сама кормить свое дитя… В нашем демократическом обществе женщина с самого начала беременности должна быть поставлена на пьедестал. Ведь она – символ величия, силы и красоты. Девственница – это еще ничто, а мать – залог вечной жизни. Нужно, чтобы общество создало культ матери, пусть мать станет предметом нашего поклонения. Научившись чтить матерей, мы прежде всего спасем свою отчизну, а потом и все человечество… Вот почему, мой друг, мне хочется, чтобы образ матери, кормящей младенца, стал наивысшим воплощением человеческой красоты. Но как убедить наших парижанок, да и вообще всех француженок, что женщина – всего прекраснее, когда она мать и на руках у нее лежит дитя! В тот день, когда привьется эта мода, как, скажем, мода на прически с пробором или на узкие юбки, Франция станет ведущей нацией, владычицей вселенной!

Доктор невесело рассмеялся; его мучило, что до сих пор он не нашел способа изменить нравы, привить вкус к большим семьям, не знал, как внушить людям понимание того, что прекрасно. Он заключил:

– В общем, по‑моему, основное – это мать‑кормилица. Любая мать, которая сама может кормить ребенка и не делает этого, – преступница. Бывают, конечно, исключения, когда мать не в состоянии выполнить свой долг, тут можно прибегнуть и к рожку, только содержать его надо в чистоте, давать молоко лишь в строго определенные часы и в стерилизованном виде, тогда можно еще добиться относительно неплохих результатов… Но отдать младенца на сторону, кормилице – это почти всегда обречь его на верную смерть; взять же кормилицу в дом – это позорная сделка, неисчерпаемый источник зла, зачастую даже двойное преступление, когда с взаимного согласия приносят в жертву и ребенка матери, взявшей кормилицу, и ребенка самой кормилицы.

Экипаж остановился на улице Рокепин, возле конторы по найму кормилиц.

– Могу пари держать, – шутя сказал доктор, – что вы, отец пятерых детей, никогда не переступали порог этого заведения.

– Вы угадали, – ответил Матье.

– Ну так вылезайте, посмотрите сами. В жизни все надо повидать.

Контора на улице Рокепин была самой солидной и славилась во всем квартале. Ее содержала г‑жа Брокет, сорокалетняя блондинка, туго затянутая в корсет и одетая в поношенное шелковое платье зеленовато‑коричневого цвета; выражение достоинства раз навсегда застыло на ее покрытом красными пятнами лице. Хотя эта дама как бы воплощала престиж заведения, хотя обычно она сама вела переговоры с клиентурой, истинной душой фирмы был ее супруг – верткий, как хорек, г‑н Брокет, невзрачный пятидесятилетний мужчина с остреньким носиком и пронырливым взглядом. Он поддерживал порядок в доме, надзирал за кормилицами и поставлял их клиентам; он сам их принимал, приводил в божеский вид, учил быть любезными, размещал по комнатам, следил, чтобы они не объедались. С утра до вечера он носился по всему дому, распекая и наставляя своих подопечных – грязных, грубых девок, зачастую к тому же еще лгуний и воровок. Заведение помещалось в старом, запущенном особняке; для посетителей был открыт лишь первый этаж промозглого здания, а два верхних этажа, по шесть комнат в каждом, хозяева превратили в дортуары – своеобразный ночлежный дом для кормилиц с младенцами, Там был настоящий проходной двор – одни приезжали, другие уезжали. Нескончаемой вереницей шли крестьянки, прибывавшие по утрам со своими пожитками и запеленатыми младенцами, они заполняли спальни, коридоры, общие комнаты, где среди вони и диких криков разыгрывались самые отталкивающие сцены. Была тут и пятнадцатилетняя девица, мадемуазель Брокет, по имени Эрмини – долговязая, бледная, золотушная и малокровная. С томно‑скучающим видом девственницы она медленно прохаживалась среди множества выставленных напоказ тел, среди вечного отлива и прилива кормилиц с избытком или полным отсутствием молока.

Бутан был здесь своим человеком и уверенно вошел в дом, сопровождаемый Матье. Довольно просторная передняя замыкалась в глубине застекленной дверью, за которой виднелось подобие двора, где на гниющем от сырости газоне произрастал чахлый кустарник. Направо от передней находилась контора г‑жи Брокет; здесь по желанию клиентов она демонстрировала кормилиц, которые вместе со своими младенцами дожидались очереди в соседнем помещении, где стоял простой деревянный стол, липкий от грязи, и деревянные скамейки. Контора была обставлена старинной, обитой бархатом мебелью красного дерева в стиле ампир; тут был круглый столик, позолоченные часы, а на спинках стульев – гипюровые салфеточки. Налево, рядом с кухней, находилась общая столовая, – там было два длинных стола, покрытых клеенкой, и несколько сдвинутых в беспорядке продырявленных соломенных стульев. Хотя комнату подметали каждый день, чувствовалось, что по темным углам скопились целые груды застарелой грязи. Уже с порога в нос ударял едкий запах кухонного перегара, скисшего молока, грязных пеленок и столь же грязного белья крестьянок, их зловонных нижних юбок.

Бутан толкнул дверь конторы и обнаружил, что г‑жа Брокет занята: она показывала старичку, сидевшему в кресле, целую партию кормилиц. Узнав доктора, г‑жа Брокет жестом выразила огорчение.

– Ничего, ничего, продолжайте, – успокоил ее доктор. – Я не тороплюсь, мы подождем.

В открытую дверь Матье заметил хозяйскую дочку Эрмини, примостившуюся возле окна в кресле, обитом красным бархатом, и мечтательно углубившуюся в чтение романа, между тем как ее мамаша с достойным видом расхваливала свой товар, дирижируя шествием кормилиц, проходивших перед старичком, который, видимо, не мог решиться и тупо молчал.

– Пойдем, посмотрим сад, – смеясь, предложил Бутан.

В рекламных проспектах заведения действительно фигурировал сад, свежий воздух, даже дерево – для вящего сходства с деревней. Они открыли застекленную дверь и обнаружили на скамье, под деревом, здоровенную бабищу, по‑видимому, только что прибывшую из провинции, – она подтирала клочком газеты задик своего младенца. Сама мамаша была до крайности грязна – даже умыться после дороги не успела. В углу, примыкавшем к кухне, была настоящая свалка: кучи треснувших глиняных мисок, старая, покрытая жиром ржавая посуда. Сюда же выходила стеклянная дверь из комнаты для кормилиц – настоящей клоаки, где были развешаны какие‑то лохмотья и повсюду валялись и сушились грязные пеленки. Они‑то и были единственными цветами в этом уголке природы.

Но вдруг появился г‑н Брокет и бросился к посетителям; по‑видимому, он заметил Бутана, с которым надлежало обращаться особенно предупредительно.

– Так, значит, госпожа Брокет занята?.. Нет, нет, я не допущу, чтобы вы ждали здесь… Идемте, идемте, прошу вас.

Своими маленькими, быстрыми, как у хорька, глазками г‑н Брокет уже успел заметить грязнуху, подтиравшую ребенка. Подобное зрелище пришлось ему не по душе, вот почему он и поторопился увести этих господ, боясь, что они увидят всю изнанку заведения. Доктор как раз подвел своего спутника к двери комнаты для кормилиц, и обоим предстала малопривлекательная картина: отупев от безделия, женщины целыми днями сидели на лавках и зевали, даже не потрудившись застегнуть корсажи, а чтобы дать отдых рукам, клали младенцев прямо на стол, который вечно был завален новорожденными, как узлами. На давно по мытом полу валялись обрывки сальной бумаги, хлебные корки, какие‑то омерзительные тряпки. И у доктора и у Матье сердце сжалось при виде всей этой гадости, этого хлева, заросшего грязью.

– Прошу вас, доктор, пойдемте со мной, – твердил г‑н Брокет.

Наконец он решил, что только строгостью можно спасти доброе имя их заведения, и обрушился на сидевшую под деревом крестьянку.

– Послушайте, вы, неряха, неужели нельзя было взять теплой воды, чтобы подмыть ребенка?.. И что вы вообще тут делаете?.. Почему сразу не умылись?.. Уж не прикажете ли выплеснуть кувшин воды вам в физиономию?

Он заставил ее подняться, стал толкать к дверям и, оставив в покое свою растерявшуюся, перепуганную жертву лишь на лестнице, повел мужчин в контору, жалуясь по дороге на свою судьбу.

– Ах, доктор, если бы вы только знали, какого труда мне стоит приучить этих девиц мыть хотя бы руки. Мы сами буквально помешаны на чистоте и считаем делом чести следить, чтобы везде было опрятно! Могу вас заверить, – если вы обнаружите здесь хоть пылинку, то это никак не моя вина.

Но вскоре после того как провинившаяся крестьянка была с позором изгнана из садика, на верхнем этаже раздался чудовищный шум. Несомненно, ссора, а может быть, и драка. С этой лестницы, куда не допускались клиенты, порой, как из помойки, несся смрад и площадная брань. И так как зловонная струя воздуха принесла с собой новую порцию непристойного визга и криков, г‑н Брокет понял, что пора положить этому конец.

– Прошу прощения, – проговорил он, – госпожа Брокет вас немедленно примет.

Он кинулся прочь и молча взлетел по лестнице. Там, наверху, произошел как бы взрыв. Затем дом погрузился в мертвую тишину. Лишь из конторы доносился голос хозяйки, г‑жи Брокет, которая все с тем же достойным видом продолжала выхваливать свой товар.

– Так вот, друг мой, – объяснял доктор, прогуливаясь с Матье по передней, – все это еще куда ни шло, это, так сказать, материальная изнанка вещей. Вот если бы вы могли видеть изнанку душ! И, заметьте, этот дом еще относительно хорош, – существуют просто грязные трущобы, полиция иной раз даже вынуждена их закрывать из‑за чересчур грубых нарушений закона… Конечно, существует надзор, существуют строгие правила, согласно которым кормилицы должны прибывать к нам с документами, удостоверяющими их нравственность, со множеством справок, и они обязаны в первый же день по прибытии зарегистрировать бумаги в префектуре, где получают окончательную апробацию. Но все эти меры предосторожности весьма и весьма относительны и никак не предотвращают жульнических уловок: кормилицы скрывают сроки родов и тем самым время появления молока, больных младенцев подменивают здоровыми, а зачастую забеременевшие женщины со спокойной совестью выдают себя за только что родивших. Вы и вообразить не сможете, на какие опасные хитрости и убийственную ложь пускаются эти женщины во имя алчности и ненасытной жажды наживы… Для меня лично уже то, что они избрали себе такое ремесло, доказывает их полное моральное падение. Не существует более отталкивающей и противоестественной профессии. Многие из них, – а попадаются ведь, казалось бы, и благоразумные девушки, – идут к самцу, так же, как водят корову к быку, с единственной целью: иметь молоко. Ребенок в глазах профессиональной кормилицы всего лишь неизбежное зло, средство заработать. Когда рождается ребенок и у матери появляется молоко, о младенце уже не думают, – пускай себе умирает. Это – предел невежества и скотской низости… Обратите внимание на преступные последствия такого постыдного торга; если ребенок, для которого кормилица отдает за деньги свое молоко, умирает, зачастую потому, что ее молоко не то, какое предназначено ему природой, то и ребенок кормилицы тоже почти непременно гибнет: ведь его увозят за ненадобностью и тотчас же начинают кормить тем же пойлом, что и скотину. Здесь всегда две жертвы и две преступных матери: на их совести убийство самое чудовищное, самое гнусное, убийство несчастных, едва народившихся существ, чье исчезновение никого не волнует, тогда как на самом деле нам следовало бы кричать от ужаса, протестовать против бессмысленного истребления тех, в ком воплощены наши самые нежные чаяния… Ах, эта пропасть бездонна, она поглотит нашу страну, если мы не перестанем платить нелепую, чудовищную дань небытию!

Разговаривая, мужчины остановились перед столовой как раз в тот момент, когда кто‑то приоткрыл туда дверь, и оба одновременно заметили тетушку Куто, сидевшую за столом между двумя молодыми, чистенькими, приятными на вид крестьянками. Так как время завтрака уже миновало, все трое без тарелок и вилок быстро уплетали колбасу. Должно быть, Куто только что прибыла с партией кормилиц и торопилась закусить прежде, чем отправиться на дальнейший промысел вместе с этими двумя женщинами, оставшимися от привезенной ею партии кормилиц. Из столовой, от ее не просыхающих, залитых вином столов, от грязных стен несло запахом давно не мытой раковины для мойки посуды.

– Вам тоже знакома тетушка Куто! – воскликнул Бутан, когда Матье рассказал ему о своих встречах с ней. – Значит, мой дорогой, вы соприкоснулись с самым дном преступления. Тетушка Куто – настоящая людоедка… И подумать только, что в нашем чудесном социальном механизме она – не бесполезный винтик, и даже я, например, буду рад выполнить возложенное на меня поручение, выбрав одну из только что привезенных ею кормилиц!

Но тут г‑жа Брокет чрезвычайно любезно пригласила их к себе в контору. Вволю наглядевшись на обнаженные груди кормилиц – лучшее из того, чем располагала контора, – старичок после долгого раздумья удалился, так и не сделав выбора, и пообещал заглянуть еще раз.

– Есть же люди, которые сами не знают, чего хотят, – рассудительно изрекла г‑жа Брокет. – Я не виновата, прошу у вас тысячу извинений, доктор… Если вам требуется хорошая кормилица, вы останетесь довольны, – только что прибыли действительно превосходные… Я вам их сейчас покажу.

Эрмини даже не подумала поднять глаза от своего романа. Она но‑прежнему сидела в кресле, не отрываясь от книги, все с тем же выражением скуки и усталости на худеньком золотушном лице. Матье в качестве наблюдателя сел в сторонку, а Бутан, как генерал, принимающий парад, остался стоять, приготовившись к самому тщательному осмотру. И шествие началось.

Госпожа Брокет открыла дверь, которая вела из конторы в комнату, где ожидали женщины, и не спеша, с благородным видом светской дамы, начала представлять доктору цвет своего заведения. Кормилицы входили по трое, держа на руках своих младенцев. Таким образом продефилировало около десятка самых несхожих между собой женщин: коротышки с толстыми ногами и руками, тощие дылды, брюнетки с жесткими волосами и белокожие блондинки, шустрые и медлительные, уродливые и миленькие. Но у всех была одинаково глуповатая и беспокойная улыбка, одинаково испуганно‑неловкая походка в развалку, на всех лицах был написан страх, свойственный служанкам и рабыням, продаваемым с торга и опасающимся, что на них не сыщется покупателя. Эти несчастные женщины предлагали себя, неуклюже старались понравиться, так и сияли от радости, если им казалось, что клиент клюет, и тотчас мрачнели и бросали злобные взгляды на соседку, если, по их мнению, перевес был на ее стороне. Тяжело ступая по паркету, усталые и пришибленные, они шли гуськом и выходили в соседнюю комнату. После беглого осмотра доктор отобрал из первого десятка трех женщин. Потом из этих трех он оставил одну, чтобы более тщательно обследовать ее.

– Сразу видно, что господин доктор знаток, – со льстивой улыбкой позволила, себе заметить г‑жа Брокет. – Не часто нам перепадают такие перлы… Она только что прибыла, иначе ее давным‑давно бы схватили. Я отвечаю за нее, как за самое себя, господин доктор, так как однажды уже определяла ее в кормилицы.

На вид женщине было лет двадцать шесть; это была брюнетка, небольшого роста, довольно плотная, с широким заурядным лицом и с тяжелой челюстью.

– Значит, этот малыш не ваш первенец?

– Нет, сударь, это мой третий ребенок.

– И вы не замужем?

– Нет, сударь…

Бутан, казалось, был удовлетворен, девушки‑матери предпочтительнее в качестве кормилиц. Хотя они и согрешили, зато они более покладисты и преданны хозяевам, запрашивают более умеренную цену и не вносят неудобств, связанных с семьей, а главное, у них нет мужей, которые держат хозяев в постоянном страхе.

Не расспрашивая дальше, лишь перелистав ее справки, удостоверения и диплом, доктор приступил к осмотру женщины. Он освидетельствовал ее рот, десны и обнаружил, что у нее белые, здоровые зубы. Затем он ощупал шейные железы и увел ее в соседний кабинет для более интимного обследования. Вернувшись вместе с ней, он приступил к осмотру груди: его интересовали молочные железы, форма сосков, количество и качество молока. Он сцедил несколько капель себе в ладонь, попробовал их на вкус и подошел к окну, разглядывая цвет.

– Хорошо, хорошо, – время от времени повторял он.

Потом он занялся младенцем, которого мать положила на кресло, где он спокойно лежал, широко раскрыв глаза. Это был мальчик месяцев трех, крепкий и сильный. Освидетельствовав ступни его ног и ладони, доктор исследовал полость рта и задний проход младенца, так как всегда можно опасаться наследственного сифилиса. Однако ничего дурного он не обнаружил.

Взглянув на женщину, Бутан спросил:

– Но младенец‑то, по крайней мере, ваш?

– О, сударь! Где же, по‑вашему, я его взяла?

– Черт побери, моя милая, можно ведь и призанять…

Осмотр закончился. Доктор еще не высказал окончательного мнения, он молча разглядывал женщину с чувством какой‑то смутной неуверенности, хотя, казалось, кормилица отвечала самым строгим требованиям.

– В семье у вас все здоровы? Из родственников никто не умер от чахотки?

– Никто, сударь.

– Разве вы признаетесь? Надо бы прибавить к удостоверениям еще один пункт на этот счет. А сами вы трезвенница, не пьете часом?

– Помилуйте, сударь!

На этот раз она рассердилась, вознегодовала, и доктору пришлось ее успокаивать. Но лицо женщины засияло от радости, когда доктор, безнадежно махнув рукой, с видом человека, который не уверен в своем выборе, заявил:

– Ладно. Я вас беру… Если вы можете тотчас же отослать ребенка, направитесь вечером по адресу, который я вам дам… Как вас зовут?

– Мария Лебле.

Госпожа Брокет, не позволявшая себе вмешиваться в действия доктора, во время осмотра сохраняла величественный вид дамы из общества, что должно было служить гарантией благопристойности и респектабельности ее заведения. Наконец она обратилась к дочери:

– Эрмини, взгляни‑ка, тут ли еще госпожа Куто.

Но так как девушка даже не шелохнулась в своем кресле, а только медленно подняла бесцветные, отсутствующие глаза, мать сочла за благо пойти самой. И она ввела Куто, которая как раз собиралась уходить вместе с двумя хорошенькими девушками, ожидавшими ее в прихожей.

Доктор уладил и денежный вопрос: восемьдесят франков в месяц кормилице, сорок пять франков г‑же Брокет за квартиру и питание. Эту сумму хозяева могли удержать с кормилицы, чего, впрочем, никогда не случалось. Нерешенным оставался вопрос о младенце, которого надо было отвезти в деревню, для чего требовалось еще тридцать франков, не считая чаевых комиссионерше.

– Я уезжаю нынче вечером и охотно заберу малыша. Ее хозяева живут на проспекте Д’ Антен? Знаю, знаю, там горничной служит женщина из нашей деревни… Мария может сразу же отправляться туда. А от ребенка я ее освобожу, зайду за ним часа через два, как только управлюсь с делами.

Но тут через открытую дверь Бутан увидел в прихожей двух молоденьких крестьянок, которые, хихикая, возились, словно разыгравшиеся котята.

– Послушайте, а этих двух вы мне не показали. А они славненькие… Тоже кормилицы?

– Кормилицы? Нет, нет! – ответила тетушка Куто, лукаво улыбнувшись. – Их мне просто поручили пристроить.

Войдя в комнату, тетушка Куто кинула косой взгляд на Матье, но притворилась, будто не узнала его. А он сидел молча, хотя сердце его кипело возмущением и жалостью при виде того, как осматривают женщин, словно скотину на ярмарке, да и сами они стараются продать себя подороже. Вдруг Куто повернулась к прелестному, спокойно спавшему ребенку, от которого она обещала освободить кормилицу, и Матье охватила дрожь. Ему вспомнилось, как на вокзале Сен‑Лазар пять ее подручных, подобно зловещим воронам, предвестницам горя и истребления, влетели в вагон и укатили, унося свою добычу. Вот и опять начинается массовая облава, опять у великого Парижа крадут жизнь, лучшие его надежды, опять преступно отправляют в небытие обреченный на гибель эшелон, и на сей раз свершится двойное убийство, ибо, как только что объяснял доктор, смертельной опасности подвергаются одновременно два младенца – и ребенок кормилицы, и тот, которого она будет вскармливать.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒