Судьба Орленева 5 страница

Приехав в Петербург, я отправился к одному из директоров, Н. О. Холéве. Тот меня встретил с удивлением: «Как, разве вы не в Киеве, у Соловцова?» Я спросил его, откуда он это взял. Он ответил, что ему многие говорили. Я сказал, что ждал в Москву контракта из Петербурга и никаких переговоров с Соловцовым не вел. Тогда он, видя мое удрученное состояние и опечаленное лицо, сказал, что может предложить мне вместо получаемых мною 300 рублей всего 200 рублей. Должно быть, у меня был такой побитый вид, что он сжалился и предложил 250. Положение мое было отчаянное. Я согласился, настояв на том, чтобы контракт был подписан на 300 рублей. А на фальшивый теперешний аванс я выдал записку, по которой {62} должны у меня удержать по 50 рублей в месяц. Я об этом просил его никому не говорить, не знала даже жена.

Настроение у меня было удручающее, тем более, что в тот сезон шел репертуар без водевилей, а в пьесах я занят не был. Почти полсезона шли «Граф Ризоор», «Принцесса Грёза», «Власть тьмы». Я ходил в отчаянии, за жалованьем приходить было крайне стыдно, и я в дни получки, сказываясь больным, давал доверенность на получение товарищу Тихомирову. Целые дни я сидел дома, читал книги и в библиотеку ходил переулками, чтобы не встретить никого из актеров. Но в середине сезона случай помог мне.

Как-то, возвращаясь из библиотеки по Чернышеву переулку, я встретился с режиссером Быховцом-Самариным. Он, увидав меня, очень обрадовался: «Павел, почему ты не бываешь в театре? Почему ты не заходишь?» — «Мне стыдно встречаться с товарищами, будучи безработным, и мне не до веселья, потому что настроение у меня всегда угнетенное». Он отнесся очень сочувственно и вдруг, как будто вспомнив что-то, сказал: «Да, вот что… Ты знаешь, у нас новое положение: артистам предоставляется право заявлять о своем желании играть роли в очередь, и на каждую пьесу вызываются три исполнителя из заявивших. Вот как раз у меня с собой новая пьеса “Ложь” г‑жи Дубельт-Зеланд. На главную мужскую роль шесть претендентов, в числе которых и Лидия Борисовна Яворская, которая заявила, что эта роль молодого человека — роль травести, и она должна ее играть». Лавры Сары Бернар не давали ей в то время покоя. Он предложил мне прочесть пьесу, так как много раз слышал, что меня тянет на драму. «Прочти и возврати мне завтра. И если понравится роль, напиши мне о своем желании выступать в ней в очередь. Когда будут вынимать жребий на очередь репетиции, я тебе сообщу».

Я, схватив пьесу, как сумасшедший побежал, останавливаясь на ходу и читая пьесу. В то время эта плохая пьеса меня очень захватила. Там были сильные драматические сцены. Я немедленно переписал роль и отправил пьесу вместе с заявлением к Быховцу-Самарину. Очередь репетировать мне досталась четвертая. Через несколько дней я уже знал роль наизусть и все время читал ее, вызывая слезы у гостившей в то время у меня матери жены. Затем отправился к Быховцу-Самарину и попросил его во время {63} первых репетиций не опускать занавеса, чтобы я мог смотреть репетиции «Лжи» в первых трех очередях. Я сидел в задних рядах партера и смотрел. Актеры спорили о мизансценах, и к третьей репетиции места были установлены, так что на четвертую репетицию «Лжи» я пришел с выученной ролью, отчасти уже отделанной. Помню свои первые неуверенные шаги в первых двух актах, где роль была очень фальшивая и не подходила ко мне ни по фигуре, ни даже по физиономии: герой пьесы был фатоватый, истеричный декадент, прекрасно одетый, с розой в петличке. Помню, как недружелюбно смотрела на меня авторша, которая раньше видела меня только в водевилях и которая, как я после узнал у Быховца, говорила: «Во всяком случае я этой роли Орленеву не дам, он ее провалит». Но наступил третий акт, где сын Сергей, пьяный, как я придумал, врывается к отцу с матерью и на замечание отца, что дети не должны судить родителей за их поступки, весь дрожа, начинает очень сильную сцену, кончающуюся истерикой. Скверно себя чувствуя в двух первых актах, я провел эту сцену так сильно и нервно, что захватил всех присутствующих. Авторша вскочила со стула и говорит: «Возьму пьесу назад и никому не дам играть, кроме Орленева». Потом побежала к телефону, здесь же в конторе, вызвала А. С. Суворина и просила его немедленно приехать: «Алексей Сергеевич, у вас в театре гений объявился». Репетицию прервали, ожидая старика. Я в это время ходил взволнованный за кулисами, подбадриваемый режиссером Быховцом, который говорил: «Хорошо, Павел, победа полная». Приехал Суворин, прямо пошел на сцену и спросил: «Ну, где ваш гений-то? покажите». Мне предложили повторить третий акт. Я отказался репетировать, говоря, что два раза подряд не могу репетировать с теми же нервами, и предложил четвертый акт, в котором были также не менее сильные сцены. Четвертый акт — это сплошная неврастения: исступленные крики, судороги и в конце концов тихое помешательство. Суворин и окружающие были сильно захвачены, авторша со слезами на глазах сказала: «Простите, что я вас обидела своими сомнениями, как я счастлива за свою пьесу».

Очереди все были отменены, а так как у меня, кроме матросских курток, никакого гардероба не было, то дирекция выдала мне 50 рублей на гардероб.

{64} Наступил спектакль[liii]. Я не спал несколько ночей подряд, чувствуя, что вся моя карьера поставлена на карту. Первые акты я чувствовал себя неловко и не находил искреннего тона, зато третий акт вызвал сенсацию и целую бурю восторгов. Мы выходили раскланиваться более пятнадцати раз — случай небывалый. В четвертом акте начались истерики, и многие уходили из театра. Как я дошел домой? Что я мог ощущать в то время? Я помню, что я горячо про себя молился. Это было самое счастливое время моей начинающейся карьеры — я чувствовал, что моя жизнь переломилась.

Счастье, как говорится, не приходит одно. В скором времени до меня дошли разговоры о разрешении пьесы «Царь Федор Иоаннович»[liv]. Я сказал себе, что Федор — это значит все. С этого дня я бросил всякие компании, напитки, попойки. Весь отдался Федору Иоанновичу, весь заболел этой ролью. Как-то на одном спектакле в Малом театре ко мне подошла жена Суворина, Анна Ивановна, и сказала мне, что Константин Сергеевич Станиславский, приехавший хлопотать также о разрешении постановки «Царя Федора» в своем Художественном театре, в разговоре со стариком Сувориным говорил ему: «Никого не могу себе представить в роли Федора. У меня выбрано в театре шесть дублеров, но я вижу только одного, когда-то игравшего в театре Корша в пустом фарсе мальчишку сапожника. Когда он, актер, игравший сапожника, ревел, то весь театр смеялся, но сквозь слезы, жалко было мальчишку». Суворин сказал: «Позвольте, собственно говоря, этого актера я взял к себе от Корша, исключительно из-за сапожника — не помню его фамилии. Анна Ивановна, — позвал он свою жену: — Как фамилия этого артиста, ну, сапожника играет, вашего любимца?» Анна Ивановна ответила: «Орленев». На другой день я пошел к Суворину и принес ему рецензию Сергея Яблоновского о царевиче Федоре Иоанновиче. Он ответил: «В очередь, у кого лучше выйдет. Только я не верю, чтобы Федора разрешили, уж слишком царь Федор похож на Николая Второго своей бесхарактерностью».

После этого раздавали пьесу «Измаил», где мне дали играть смешную роль еврея Нотки. Во время первого спектакля[lv] публика над каждой моей фразой разражалась хохотом. Суворин, придя ко мне в уборную, сказал: «Ну как {65} вы можете играть царя Федора? Да вы при первом выходе всех рассмешите, боюсь, что у вас трагик не осилит комика». Я сказал, что буду днем и ночью работать над ролью.

Захотелось уединиться, и я поехал в Москву, где в то время у родственников находилась моя жена. Я помирился с ней и весь ушел в работу. Жена моя была моим постоянным сотрудником и поддерживала меня в моем творчестве, В этот приезд я с нею обвенчался в 1898 году. Затем я взял у дирекции аванс и поехал вместе с женой на курорт в Друскеники — красивую местность на берегу реки Немана. Однажды в курзале, взяв газету «Новое время», я прочел там о разрешении Малому театру постановки «Царя Федора». Радости не было конца. Я буквально целые дни и ночи вынашивал роль, замучил себя бессонницей. В это время я решил назвать первого моего ребенка, если будет мальчик — Федором, а девочку — Ириной, Через несколько лет в Друскениках родилась дочь — Ирина.

Сезон 1898 года открыли по обыкновению 30 августа. Репертуар был старый. Почти с первых дней срочно приступили к репетициям «Федора»[lvi]. Претендентов на роль было очень много: Я. С. Тинский, К. В. Бравич, А. А. Наровский, П. К. Дьяконов, В. П. Далматов и даже Л. Б. Яворская. Далматов говорил: «Раз царь, так это дело мое». Яворская твердила, что пьеса «Федор» будет переведена на французский язык и Сара Бернар сыграет ее непременно. Роль была дана Дьяконову и Наровскому, они и начали репетировать. Это было очень слабо. Суворин говорил, что ему разонравилась сама пьеса.

И вот тут начались мои мучения. От волнения, от страха и трепета я никак не мог найти тона: все мне казалось неправильным. Вспомнив Дузе, старался проникнуться такой же простотой и искренностью, мучился страшно и главным образом из-за того, что дома выходило, а на репетиции — нет! Опять закрытые глаза по Бабикову. В воображении рисовались паузы, создаваемые для моего переживания остальными партнерами, необходимые движения этих партнеров, жесты и необходимая для меня трактовка ролей. Возвращался с репетиции домой, бросался {66} в отчаянии на кровать, часто со слезами. Наконец отправился к Тинскому и Бравичу, — первый играл Бориса Годунова, второй Ивана Петровича Шуйского, — и умолял их пойти мне навстречу, изменить некоторые мизансцены и сделать нужные для меня детали. Они уступили мне, и на моей третьей репетиции некоторые места мне начали удаваться. Но все-таки дело не налаживалось. Часто бывал Суворин. Он обыкновенно сидел на репетиции в директорской ложе с палкой в руке. И когда ему не нравилось, он начинал махать палкой. Это страшно нервировало. Я умолял его не махать палкой, так как меня это доводит до того, что я решительно не могу репетировать. Он страшно мучился, как я понял после, а потому нервничал.

Наконец, незаметно подошла генеральная репетиция. Театр предупредили, что в случае неудачной постановки пьеса будет снята. На генеральную репетицию должны были явиться все цензоры и критики, обер-прокурор св. синода Победоносцев, великие князья. Я, конечно, страшно волновался. Первые картины я репетировал в каком-то тумане. Никто ничего не говорил. Я сидел в уборной один, взволнованный и сомневающийся. Но наконец начался третий акт, где знаменитая сцена «Я царь или не царь» — самое рискованное место, в котором можно вызвать смех. В зале все сидели, затаив дыхание, это меня вдохновило, и финальную сцену я провел так трепетно и нервно, что в зале многие навзрыд рыдали. Ко мне пришли и поздравляли меня с победой. Все без исключения говорили, что это нечто новое и небывалое, что это не игра, а сама жизнь, актера здесь не видно.

На другой день был спектакль. На объявленные восемь спектаклей билеты были распроданы. Спектакль был дан на два дня раньше Художественного театра — 12 октября 1898 года. Триумф был полный.

На другой день я проснулся знаменитостью. Имя мое было у всех на устах[lvii]. Голова моя от счастья затуманилась. Появилась масса поклонников, пошли кутежи по ночам. В то время счастливей и жизнерадостней не было человека: я не мог стряхнуть с себя нахлынувшей радости и все кутил, кутил. Власий Михайлович Дорошевич (знаменитый фельетонист) написал: «Орленев из сапожника попал в цари и стал пить, как сапожник». Стали присылать {67} мне большие, заглавные роли. Авторы приносили пьесы для прочтения. Крылов и Сутугин принесли мне пьесу, только что переделанную из романа Федора Михайловича Достоевского «Идиот». Но я наотрез отказался, я боялся повторить в князе Мышкине царя Федора, — так много общего у них. Ежедневно шел «Царь Федор Иоаннович». Ко мне стали приезжать генералы, князья, министры, прося сделать надписи на моих карточках. Помню, приехал министр земледелия и государственных имуществ А. С. Ермолов, и я, будучи в возбужденном состоянии, сделал ему надпись на портрете царя Федора: «От единственного царя, сознающего, что он без царя в голове». Когда я впоследствии бывал у него, я видел карточку на его письмен-ком столе.

Приглашали меня нарасхват. Носились со мной неимоверно. Я отказывался от приглашений, предпочитая сидеть и кутить в прежнем маленьком ресторанчике с маленькими товарищами актерами. Но однажды Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк привез мне письмо от Игнатия Николаевича Потапенко, который меня упрашивал приехать к нему на вечер, говоря, что я у него встречу Илью Ефимовича Репина и Веру Федоровну Комиссаржевскую. Я очень рад был увидеть их и согласился. Помню, я, по моей застенчивости, забился в маленькую комнатку, где мы с Маминым-Сибиряком пили пиво. Я поместился так, чтобы была видна дверь в переднюю, боясь пропустить появление Репина. Мамин ушел в столовую. Много людей заходило ко мне в комнату со своими приветствиями, но я ни на кого не обращал внимания, не спуская глаз с передней. Подсела ко мне маленькая незаметная фигурка и начала говорить о моем исполнении Федора Иоанновича. Ни один из критиков так не разбирал моей игры. Когда же он начал рассказывать про последний акт и про мое перевоплощение из роли Федора в роль его отца Ивана Грозного, он меня заинтересовал так, что я, извинившись, попросил его рассказать мне немного позднее, так как сейчас я не могу его внимательно слушать, боясь пропустить появление Ильи Ефимовича. «О каком Илье Ефимовиче вы говорите?» — «О художнике Репине». — «Да это я и есть. Я — Репин». Я вскочил, стал жать ему руки, со слезами благодарил его. Илья Ефимович с тех пор ко мне очень привязался, даже {68} пробовал писать с меня портрет, но я был так нервен и подвижен, что нам пришлось все это отложить.

В то же время родственник графа Толстого (автора трилогии) Хитрово затащил меня к министру Ермолову. Хитрово был и поэтом. Позднее он мне подарил книжку своих стихов. Как-то раз он попросил для своей матушки, приехавшей из Калуги, прочесть несколько отдельных сцен из трагедии «Царь Федор», так как в театр она не могла ходить по случаю траура. Я условился, что если почувствую усталость, то немедленно прекращу чтение. Очень волновался, так как пришлось читать за всех действующих лиц. Я прочел всю пьесу подряд, а во время маленьких антрактов подогревался коньяком. Здесь я встретился впервые с Владимиром Сергеевичем Соловьевым, от лица и глаз которого я не мог оторваться.

Но где я любил бывать, так это у Николая Георгиевича Гарина-Михайловского, знаменитого инженера и славного писателя, автора «Детства Темы», «Гимназистов», «Студентов», «Инженеров». Он был другом нашего театра и ставил там свою пьесу «Орхидея», в которой мне очень удалась роль пьяницы студента[lviii]. Знакомство наше началось еще до постановки «Царя Федора», он всегда старался привести меня к себе вместе с моей гитарой. После успехов в «Федоре» каждую неделю наша труппа артистов собиралась у Н. Г. Михайловского. Вокруг него всегда было много молодежи, студентов и курсисток. Все они его очень любили. Это были незабвенные вечера (пение, музыка, гитара, рассказы).

В один из вечеров я пришел радостный, что наконец-то завтра подпишу контракт в Озерки к Казанскому. Ведь предлагают мне тысячу рублей в месяц, с тем, чтобы я сыграл не менее пятнадцати раз царя Федора. Для меня тогда это была большая сумма. Я получал до «Федора» только 250 рублей в месяц, так как мне сбавили 50 рублей, как я уже говорил. После третьего спектакля «Федора» дирекция торжественно пришла на сцену и, сказав мне несколько теплых слов, предложила прибавку в 250 рублей (всего 500). Хотели уравнять меня с первыми персонажами, получавшими 500 рублей: Бравичем, Тинским, Бастуновым и Михайловым. Услыхав это, я обиделся и сказал: «Мне судьба послала подарок, судьба меня и наградит. Вы можете только сбавлять, а не прибавлять». Суворин, {69} услыхав эту фразу, насторожился и спросил меня: «В чем дело?» Я рассказал ему про случай, бывший со мной. Он, как и все, узнавши только теперь об этом, страшно возмутился и стал кричать: «Я в этом театре больше оставаться не желаю». И быстро пошел к выходу. В конце концов он написал мне очень трогательное письмо и предложил взять мне полный без расходов бенефис в одиннадцатое представление «Царя Федора Иоанновича». Я согласился и посоветовался с практическими товарищами. На шестом спектакле пошел в контору дирекции и настоял, чтобы до одиннадцатого спектакля не сбавляли цен, повышенных только на восемь спектаклей. Дирекция согласилась. Сбор у меня был полный, и по моим бенефисным ценам они продолжали ставить «Царя Федора» ежедневно, делая все время аншлаги. В первый сезон я сыграл «Царя Федора» более ста двадцати раз[lix].

Суворин вообще ко мне очень хорошо относился, любил меня, говорил: «Что вы никогда не попросите меня написать о себе? Вы какой-то бессребреник». Особенно он меня растрогал в случае с моим отцом. В один из спектаклей «Федора» казенные места все были заняты, а мой отец каждый раз смотрел «Федора» и говорил мне: «У тебя сегодня опять новое вот то-то и то-то, все по-другому, лучше, чем всегда». Он очень этим радовал меня. Как-то я привел его на сцену и поставил смотреть меня из-за кулис. Суворин, проходя через сцену в свою ложу, увидал постороннего человека и сказал: «Послушайте, собственно говоря (это была его поговорка), почему вы здесь? Кто вам дал разрешение?» — «Меня поставил сюда мой сын Павел Орленев, играющий царя». Суворин очень растерялся, сконфузился, начал извиняться, пригласил в свою ложу и посадил на свое место около барьера. И здесь в антрактах много говорил хорошего отцу: «Он у вас какой-то особенный, не от мира сего».

Приглашение Казанского не понравилось Гарину, он потушил мою радость, говоря: «Вы наивный человек, Орленев, вы действительно, как говорит Суворин, “не от мира сего”. Вы должны получать по тысяче рублей за выход; если вы этого не сделаете, вы будете большой тряпкой. Я говорю вам: вы должны устроить свою поездку, создать победное шествие по всей России с “Царем Федором Иоанновичем”. Во-первых, вы этой ролью завоюете себе {70} громадное имя, а во-вторых, целый капитал, который дает вам обеспечение для проведения всех ваших идейных планов». В этот вечер у Николая Георгиевича было много артистов из суворинского театра. Среди них были Михайлов, Бравич, Егор Чернов, Кондрат Яковлев и многие другие. Весь вечер был посвящен разговорам о предполагаемой поездке. Выслушав план, Николай Георгиевич сказал: «Орленев — вы счастливый человек, потому что у меня как раз есть деньги, которые я могу дать на подъем дела». Составили маленькое совещание, и я тотчас же отправился хлопотать по разработанному плану.

По совету Николая Георгиевича, я отправился к Ленскому-Оболенскому, одному из лучших администраторов, с ним я ездил вместе с Владимиром Николаевичем Давыдовым в гастрольном его турне. Ленский с восторгом согласился и посоветовал мне взять на два месяца монопольное право у наследников автора трилогии А. К. Толстого. Я хорошо знаком был, как уж говорил, с Хитрово (наследник автора). Отправился к нему. Он был в стесненных обстоятельствах. «Слушайте, Орленев, мне необходимы 300 рублей до зарезу». Я сказал: «Вот кончится сезон в Малом театре, дайте мне монополию на вашу пьесу, и я дам 300 рублей». Он мне ответил: «Вы на это не надейтесь. Ко мне за разрешением уже обращались Дестомб, Диевский, Дальский и многие другие, и им М. П. Соловьев, главный начальник Управления по делам печати ответил, что безусловно провинция не увидит пьесы “Царь Федор Иоаннович”». Я тогда, охваченный какой-то верой, сказал: «Мне он разрешит, только вы обеспечьте меня своим согласием на двухмесячную монополию». Он согласился.

Я по горячим следам отправился к цензору Соловьеву. Принял он меня благосклонно, но, переговорив со мной, заявил, что разрешение поездки невозможно, он не позволит дискредитировать царскую власть, развозя пьесу по России. Я еще раза два был у него, приводя ему всевозможные доводы, но все же я получил отрицательный ответ. Последний раз он меня даже не принял и разговаривал со мной через дверную цепь.

Настроение мое было невеселое. Все планы рушились. И Казанский, получив от меня отказ, стал набирать труппу для фарса. Сижу я как-то раз очень расстроенный, в полном одиночестве, за чашкой кофе и рюмкой коньяку в ресторане {71} Палкина, подходит к моему столу Аким Львович Волынский (Флексер). Был он поклонником Малого театра и очень меня как актера любил. «Что вы такой грустный?» Я рассказал ему про свое горе. Он сказал: «Уж этот Соловьев, его ничем не собьешь, вот только разве вы сумеете сыграть на его слабой струне, тогда успех будет обеспечен». И тут же посоветовал мне следующее: «Соловьев обладает большими сведениями об Италии, про которую написал множество книг, идите к нему и попросите его рассказать вам о Франциске Ассизском, о Вероне, где могила Ромео и Джульетты, о римских катакомбах». Я вынул карандаш и на манжетах записал его советы.

На другой день, вооружившись решимостью и отчаянностью, я отправился к Соловьеву и громко позвонил. Он приоткрыл дверь и, увидав меня, хотел ее захлопнуть. Я, воспользовавшись минутой, приоткрыл дверь, державшуюся на цепочке, и успел сказать: «Я совершенно по другому делу, уверяю вас! Я пришел узнать, где можно достать ваши книги о римских катакомбах, о Франциске Ассизском, о могиле Ромео и Джульетты». Тогда он отворил дверь и, впустив меня, спросил: «В чем дело? Объясните». Я сказал: «Дирекция Малого театра, желая восстановить мое здоровье, растраченное на “Федора”, дает мне некоторую сумму на поездку за границу. Я всю мою жизнь мечтал путешествовать по Италии, и вот мне сказали, что лучше вас никто этой страны не знает; посоветовали прочесть ваши произведения. Во всех библиотеках они нарасхват, а в книжных магазинах купить их я не в состоянии. Будьте добры, составьте маршрут, в который входили бы Верона, могила Ромео и Джульетты, Рим». Он повел меня к себе в кабинет и сказал: «Это я для вас с большим удовольствием сделаю», — и сейчас же полез доставать книги. Подставил лестницу к книжной полке и стал подавать мне един за другим большущие фолианты. Большой письменный стол был завален этими книгами, и книги пришлось класть на пол. Он загорелся до того, что даже помолодел и начал, нервно ища в книгах свои любимые места, перечитывать их мне. Предложил мне курить, угостил очень хорошей сигарой. Я себя чувствовал, как Глумов в кабинете Мамаева (в комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты»). Продержал он меня у себя часа {72} три. Маршрут оказался такой, что нужно ездить не менее полугода. Я состроил очень печальное лицо и сказал: «О, зачем я к вам пришел, зачем весь отдался красоте ваших рассказов, ведь дирекция мне дает денег всего недели на три». Он сочувственно покачал головой, а я тут же приступил к моей цели и сказал: «Вот если бы мне удалось объездить прежде главные города России, где есть большие театры, и поиграть свою роль с полным ансамблем, костюмами и декорациями Малого театра, во главе с таким администратором, как князь Оболенский-Ленский, тогда я, конечно, мог бы побывать после везде, где вы советовали, и наполнился бы чудеснейшими впечатлениями на всю мою дальнейшую жизнь!» Тогда он спросил: «А разве вам Суворин дает всю обстановку?» — «Да, — ответил я, — и с полным ансамблем, всеми сотрудниками, декорациями и бутафорией. Роль Годунова будет играть Ленский — князь Оболенский, он же поведет под свою ответственность и все дело». — «Как, — воскликнул цензор Соловьев: — Паша Ленский князь? В какие же города вы хотите съездить?» Я назвал все главные города России. Он спросил: «Сколько времени продолжится ваша поездка?» — «Всего полтора месяца». — «Ну, хорошо, приходите ко мне завтра или, лучше, позвоните мне на другой день часов в двенадцать, и я вам дам ответ». С большим волнением я провел весь день, и еще с большим трепетом звонил ему по телефону. «Орленев, это вы? Приходите завтра в час дня, вместе с Ленским-Оболенским. Разрешение на поездку я вам дам». И прибавил: «Кстати, захватите итальянский маршрут, я надумал некоторые изменения». Я сейчас же поехал к Гарину, взял у него денег. Сговорился по телефону с Хитрово. Встретились мы с ним в ресторане Кюба и там за обедом набросали черновой контракт.

Пока мы готовились к поездке, сезон в Малом театре продолжался. В то время моими ролями были, кроме «Царя Федора», Дидье в пьесе «Сверчок», Тимошка Скоморох в «Девичьем переполохе» и в «Дон-Жуане Австрийском» — мальчик Пабло. Работал я над этими ролями самым примитивным образом. Я часто кутил и проводил бессонные ночи, и была у меня странная манера засыпать за столом, среди пирующих. Обыкновенно уснув всего на несколько минут на руке, просыпался опять одушевленный, горящий, и тут же среди пьющих людей ко мне приходили {73} вынашиваемые мною очередные образы, и я выхватывал из кармана карандаш, делал пальцем условный знак: «не мешайте», и что-то быстро записывал на манжетах, иногда у меня записями были переполнены все манжеты, на которых я отделывал роли. Каждый раз жена моя переписывала дома, и часто среди записей попадались такие штрихи, которые многое в роли освещали. Так я работал вплоть до самого Раскольникова.

Пресса меня осыпала похвалами. В конце сезона у нас дебютировала в «Грозе» Юлия Ивановна Журавлева. Я играл с нею, как и в первом сезоне, роль Тихона. Меня страшно интересовало, что напишет рецензент Россовский. На другой день читаю: «Роль Тихона у Орленева — это нечто необыкновенное, моментами он напоминал великого Мартынова»[lx]. Я разыскал в старых рецензиях его же критику о «Грозе» и наклеил обе подряд на картон с надписью: «До и после Федора».

Вскоре после этого было сотое представление «Царя Федора», и на другой день опять появилась статья Россовского, в которой он пробирал дирекцию, не удостоившую даже скромным венком «удивительного артиста, сделавшего ей сотню полных сборов»[lxi]. На сто первое представление ко мне в уборную пришел растерянный А. С. Суворин и сказал мне: «Орленев, бессознательно произошло с нашей стороны невнимание. Я буквально все это время был завален делами по издательству. Скажите, что вы для себя хотите?» Я сказал, что я ничего и не ожидал. Он настаивал. Но в это время мне подали телеграмму от артиста Мячина, гласившую: «Ты теперь в силе, устрой меня в Малом театре на следующий сезон». Тогда я сказал: «Вот сделайте для меня, Алексей Сергеевич, подарок, — возьмите его!» Суворин просил телеграфировать Мячину, что он принят. «Ну а для себя что вы хотите?» У меня явилась оригинальная мысль. В это время как раз вывесили запрещение приносить в уборные артистов крепкие напитки. А так как я не мог играть, «не поправившись», я постоянно занимался изысканием, где бы занять денег, чтобы достать коньяку. Вот я вместо подарка и попросил Суворина дать мне карт-бланш, чтобы по моей записке все приносилось из буфета. Он разрешил, а директора его за это очень упрекали, потому что другие актеры, узнав об этом, стали меня просить выписывать напитки и для них, и — о ужас {74} дирекции! — из буфета на огромном подносе через сцену носят в уборную множество разнообразных напитков. Вскоре сезон был закончен, я получил роль Раскольникова в переделке Якова Дельера[lxii].

На второй неделе поста мы отправились в поездку. По просьбе министра Хилкова достали отдельный вагон. Народу было более пятидесяти человек. Мы взяли почти весь состав труппы Малого театра; десять сотрудников-статистов, пять портных, трех парикмахеров, костюмов более восьмидесяти, всю бутафорию и даже колокола и опытного из Москвы звонаря. Наши декорации были очень велики, и для небольших театров мы заказали дубликаты. Маршрут наш: Тула, Орел. Курск, Харьков, Киев, Екатеринослав, Елисаветград, Николаев, Херсон, Одесса, Бердичев, Житомир, еще Киев, затем Тифлис, Баку, Новороссийск, Батум, Ростов и далее на запад.

Сыграли в Варшаве шесть спектаклей подряд в Большом театре. После первого представления режиссера князя Оболенского вызвал к себе генерал-губернатор князь Имеретинский и предложил ему сказать Орленеву, чтобы он не изволил хвататься за бородку, так как это жест его императорского величества. Ленский дал ему за меня подписку. На третьем спектакле случился скандал. Во время пятой картины, когда царь Федор малодушно говорит Годунову: «Да нету, шурин, нету, будет все по-твоему», — из второго ряда вдруг кто-то бросает бинокль с криком: «Не позволю оскорблять царя!..» Бинокль попал в Казимира Бравича, который играл Шуйского. В театре — крики, истерики, пришлось опустить занавес. Бросившего бинокль увели в участок. Он оказался ненормальным субъектом. Занавес не пришлось поднять: как раз в этот момент объявили публике, что в Крыму скончался от чахотки цесаревич Георгий[lxiii]. Следующие два спектакля были из-за траура отменены. Мы, желая использовать варшавские красоты и буфеты, целых два дня пили без устали и без надежды. Ленский объявил актерам, что после второго предупреждения он отправит виновного обратно в Петербург. Несколько раз звал меня для подписывания приговора об отставке некоторых пьяниц, я резонно отвечал ему: «Я не судья им, — я вместе с ними пью». Он несколько раз вызывал меня на суд пьяниц товарищей, и каждый раз я, заступаясь за приятелей, давал {75} ему обет не брать ни капли вина в течение трех дней. И точно, как ни было мне тяжело, я удерживался от питья. В трезвые дни я приступал к работе над Раскольниковым.

В труппе были хорошие люди. Я особенно дружил с Казимиром Викентьевичем Бравичем и Николаем Николаевичем Михайловским, студентом, сыном знаменитого публициста. Помню, в Одессе мы с ним в зверинце купили маленькую хорошенькую обезьянку Машку. Жила она у нас по очереди, по три дня. Вот она и спасла мой заработок — восемь тысяч. Как-то раз в Одессе (поездке было ровно месяц) Ленский, подсчитав доход, послал позвать меня из соседнего номера, где жил я, чтобы сдать следуемые мне деньги. А накануне после спектакля «Царя Федора» со мной произошел необычайный случай. Когда я выходил из театра после спектакля, меня поджидала какая-то молоденькая девушка и, сказав: «Ведь вы Орленев?» — взяла внезапно мою руку и несколько раз крепко поцеловала. Я, конечно, оторопел, она же разрыдалась и пошла вперед, нервно шатаясь. Я поддержал ее, утешил, успокоил и, проводив ее домой, рядом с театром, сказал, что я с ней завтра поговорю, и просил ее прийти в час дня на Приморский бульвар. Вот тут-то и случилась оказия. Как раз в эти три дня гостила обезьянка у меня. Когда за мной прислал Ленский слугу, обезьянка, испугавшись, бросилась на кровать к моей жене и сонную ее так испугала, что с ней началась истерика. Я бросился скорее за женой Ленского, Ленский и его жена, схватив флакон с одеколоном, бросились к нам в номер и стали приводить в чувство мою жену. Их номер рядом был раскрыт настежь. В это время у Ленского сидел какой-то администратор, пришедший по театральным делам. Когда все успокоилось, мы с Ленским пришли к нему подсчитывать доходы, а жена его осталась у меня. Он показал мне все отчеты, предложил мне расписаться и начал доставать деньги, но денег у него не оказалось. Он растерялся, стал нервно раскрывать столы, искать в карманах, нигде денег не было. Тогда он вспомнил, что уложил все шестнадцать тысяч в дорожную сумочку, которую повесил на спинку своего кресла, но сумки там не оказалось. Переполох был большой. Сидящий за столом администратор стал показывать свои карманы, прося при этом обыскать его. Ленский позвонил полицеймейстеру {76} (в номере был телефон) и, объявив ему о пропаже шестнадцати тысяч, просил приехать и прислать сыщиков. Актеры почти все жили в этой же гостинице, все сбежались в номер к Ленскому и приняли участие в поисках пропавших денег. Общее смятение. Я же, вспомнив про назначенное в час свидание на бульваре, отвел Казимира Бравича в свой номер и упросил его дать мне взаймы сто пятьдесят рублей. Вечером мы должны были выехать в Кишинев на два спектакля «Федора». Весь этот день я провел в дивном настроении, катался на парусной лодке, ездил на Фонтаны, все время был на воздухе, день был солнечный, прекрасный, барышня оказалась хорошей музыкантшей, и я наслаждался ее чудесной игрой на фортепьяно. На вокзал приехал я минут за двадцать до отхода. Встретили меня товарищи радостно и заявили мне, что деньги отыскались. Я предложил пройти в буфет и выпить за успех. Бравич рассказал мне следующее. Искали пропавшую сумку сыщики по всей гостинице, переворачивали мебель, вынимали ящики из всех комодов и шкафов. Нигде и ничего. Вдруг раздался резкий обезьяний писк. Все насторожились. Звук слышался из-под кровати. Тогда кровать перевернули и там нашли зацепившуюся за матрасную пружину обезьянью лапку и меж пружинами же спрятанную сумку. Все догадались, что в отсутствие хозяев администратор засунул сумку за пружины, но из моей комнаты сбежала обезьяна и забралась под матрац.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒