Линия Нинели

Линия Нинели

Лее Ри, живейшим примером вдохновляющей на творчество

«- Э-э... Здрасьте!

Откровенно говоря, я Нинель, и, откровенно говоря, совсем себя не берегу, знаю.

- Ой, батюшки, страшный-то какой!

Сейчас, отдышусь немного - продолжу.

Казак сейчас вынырнул из-под арки, внезапно в свете фонаря, скажу я вам, это зрелище… Глазища - во! Бородища – во! Ладно, чего это я. Откуда он здесь только взялся. В самом деле, чего это я перепугалась, а «дочь моряка» ещё! Сейчас сердце из груди лягушкой выскочит.

Это вот когда такие ночи, всегда кажется, что нестрашно, пока тишь да гладь, пока луна, освещая, превращает в застывшие морские буруны обледеневшую отмостку лиговских окрестностей. Ишь, как выразилась, ну, это я умею, когда не надо.

Приглашаю вас в свою ночь! (Не подумайте дурного! А то вы умеете, я знаю!) Просто посмотрите, как красиво! Сегодня особенно! Вон там – пути, и это я особенно люблю. Они пахнут углём так же, как, наверно, во времена, когда они только закладывались и опробовались, при проклятом при царизме. Цари так же его обоняли, только по другую сторону истории. И я втягиваю запах угля нарочито жадно, будто тяну одеяло на себя.

Нет, ну и физиономия! А глазищи-то! Ну ей-богу же, в первый момент показалось, что это никто иной как, ну ладно, я себе давно приказала об этом не думать.

А если уж своих приказов не слушать – то чьих же слушаться вообще?!

Я должна написать письмо Annette. Вот, что мне нужно сделать в первую очередь. Мы тогда так, откровенно говоря, недружелюбно расстались, что она может подумать про меня чёрт знает что. Когда выдастся свободный денёк, напишу примерно так… (Рука в потёртой перчатке не по размеру пыталась ухватить несуществующее перо, хорошо, что этого не в меру вдохновенного жеста на одинокой тёмной улице никто не видел, приняли б за убогонькую.)

«Дорогая Annette! Спешу уведомить, что, как и прежде, считаю Вас златокудрым ангелом, лишь по ошибке залетевшим когда-то в эти места! (банально, но пусть останется, не думаю, что в нашу суровую годину кто-то вообще придаёт большое значение эпистолярным тонкостям) и лишь по счастливой случайности не опалившим перья. Я и отсюда не могу нарадоваться на вашу жизнь в вашем уютном маленьком провинциальном городе, в вашем уютном маленьком официальном браке! Да будет так всегда! А как, скажите, ваши подопечные? И, да, хочу упомянуть о том, что нет надобности рано ждать моего ответа, волноваться, если он слишком задержится, письмо вполне может заблудиться из-за повсеместных переименований.

У меня всё нормально. Вечерами стою добровольным «ополченцем» на страже порядка. О нет, беспокойство излишне, со времён прочного установления Советской власти уличная преступность решительнейше пошла на убыль, хотя, признатся, сумочки у иных дам ещё вырывают вечерами с ожесточением, но эта шпана даже возрастом не вышла тягаться с милицией, их берут за ухо – они молят о пощаде, а заодно о ночлеге и куске хлеба…

Правда, была одна драка… Но я сама её затеяла, надо признаться. Терпеть не могу женщин лёгкого поведения, откровенно говоря. Но это было давно, я уже даже более не хромаю, но мой сапог тогда ох как долго вонял её духами, и где она только их достала. Нас разняли, меня отчитали, но, надо сказать, больше я её никогда не видела, и в деятельности подобной вроде больше товарищи её не замечали, насколько я знаю, а даже жалко потом стало, чахоточная такая, альбиносая, может, поди, и сирота.»

А вообще, ладно, отставить!

Я заслужила.

За последний год заслужила злобой, которая меня не разъела, заслужила добротой, которая меня не разнюнила, и считаю, что достойна сама от себя царского подарка. В конце концов я тоже живой человек. В конце концов, я женщина.

Итак, награждаю себя тем, что приказ самой себе снимаю до лучших, а точнее, до худших времён. Этакая чудесная ночь, так и тянет на размышления.

Тем более, что и мои мысли, как старая лошадь, возвращаются в места молодости даже с завязанными глазами. По кругу, по кругу. Как старая лошадь.

Цирковая.

III

- Идрить вашу так и раэтак! Живут же люди!

- Что, мальчик? ты мне? - Это старый сапожник выбрался на весеннее солнышко.

- Дык, это… я не совсем тебе-то, и я не совсем «мальчик», - хочу в доказательство шутливо предъявить его подслеповатым глазам косу, да вспоминаю, что она была обрезана, и вот, аргументов у меня нет. – Я говорю «Живут же люди!» Вона, дом тот - видите?! Какой он… розовый!

Охватывая персикового цвета колоннадами, как нежными заботливыми руками, двор, эффектно выкрашенное ветхое деревянное здание хранило столько стати и величия, что, казалось, и трещины его не портят, как не могут мелкие морщины испортить красоты и благородства лица, если оно интеллигентно и одухотворено.

По землям предместья бежали ручьи, желторотики-первоветы доверчиво тянули лепестки к солнцу.

- Приветствую Вас, Дочь Моряка! – услышала я над собой где-то в вышине.

О, боги! Что я тогда увидела!

Знаете, бывают в жизни такие времена, особенно в юности, когда ярчайшие события, событие за событием, сплетаются в один цветочный венок, а, сплетясь, начинают источать вкруг вашей головы столь чудесный благовонный аромат, что это прямо-таки чувствуют окружающие. А, чувствуя, в благодарность или как подношение, эти самые окружающие жертвуют вам уже новые и новые цветы в венок, покуда жёлтая пыльца не начнёт сыпаться вам на нос, умиляя всех ещё пуще задором и очарованием этих новоявленных душистых солнечных веснушек.

- Вы, сударыня, стало быть, ко мне?

- Я? Д-да… почта. Вам! Вот.

- А я такой Вас и представлял! Такой же прекрасной…

А я его себе таким даже и не представляла.

Слыхала много про "ентих дворян", про их "породистость", утончённость-де черт и поведения, но тут это было слито воедино, помножено на дюжину бесконечностей, приплюсовано к безгрешной белизне коня, что плыл за ним по двору чуть поодаль, будто облако, всё это было облито ручьями волнистых волос женщины, что потом этого коня увела в пристройку, в общем, обдало меня тем очарованием, в существование которого, нет, даже в самую возможность существования которого мы не верим, покуда не столкнёмся, и которое внезапно влюбляет нас в Жизнь, с лихвою покрывая и щедро окупая все прежние тяготы и печали.

- Тогда приглашаю Вас отобедать, маленькая почтальонша!

Я и сейчас всегда вспоминаю полусумрак этого дома.

Бронзу, хрусталь, полотняные скатерти, скрипучие деревянные половицы, дочерна загорелые в тёплых лучах времени. Всего там, казалось, в меру – и созиданья и увяданья, и роскоши и скромности, и тени и солнца.

И сам воздух из распахнутого навстречу буйным сиреням окна был одновременно и старопетербургский, и свежий деревенский…

Окраина… Обрамление… Круглая рама… золотая… как кольцо… Обручальное…

Ага, рассвпоминалась... Запасы подъедены, падает снег, как животному из своей по-своему уютной снежной норы, надо отправляться на поиски пищи.

Низкие домики Лиговки занесены снегом почти по крышу, под ними – обледенелая мостовая, перебираю ногами, делаю шаг – откатываюсь на два, с булыжника куда-то вниз, постоянно опасаясь паденья.

Знаете ли, откровенно говоря, постоянно опасаться паденья – вообще почти отличительная моя черта, да ну ладно, подвернуть ногу тут не при чём, сами понимаете, что я не об этом. Раньше это, вроде, нормально было, да?..

А тут давеча… Ой, не могу. Как вспомню, ярость берёт.

Меня попросили московского гостя пристроить в гостиницу. Мол, город трёх революций манит, как магнитом, его мятежный неприкаянный дух, и вот, на последние деньги романтик сей покупает билет. Попросили встретить, быть с ним любезной, всячески поддерживать общением и человеческим теплом «старого холостяка».

Старый холостяк оказался невероятно юн.

Вряд ли я должна была это делать. В мои обязательства это уже не входило, но сама влекущая атмосфера Романтики, что плотным коконом окружала этого человека, да и вид моего до костей сухощавого малознакомца, экономившего на еде, дабы посетить невский очаг Революции, тянула к себе запахом новизны, Молодости, Дружбы, Братства. Это те красные гвоздики с открыток, видимо, пригвоздили меня к этой мысли – своих не бросать, брататься, славить, гореть…

Теперь диву даюсь, как я легко тогда отделалась. Откуда я могла знать, что холостяк-пролетарий (впрочем, и не похожий ничем на рабочего) целиком и полностью за «национализацию женщин»? Московские его знакомки, вероятно, национализируется у него добровольно, петроградки же, напротив… И даже экспроприировали у данного субъекта богатый словарный запас для личного пользования в случаях крайней необходимости. Правда, он кое-что и при себе всё-таки оставил – там ещё какое-то шипение долетало потом из-за двери, которую мы забаррикадировали снаружи шкафом из коридора…

Так вот, Annette, какое-никакое, а происшествие. У меня-то вывихнутая рука заживёт, а у него вывихнутая репутация – вряд ли.

Как тебе там, наверно, хорошо в уютном маленьком городе, в уютном маленьком браке!

Я даже не могу с уверенностью сказать, что я тогда любила больше – его или его дом.

Его – это Дорофея Силантьевича Суходольского. Я даже не хотела бы сейчас описывать его, но нет, не по злобе, с точностью до наоборот, я великодушно дарю вам полную волю по-своему измыслить его наружность. Скажи я, что он белокож, строен и с чёрными локонами, вы ответите, что находите красивыми смуглых плечистых стриженых блондинов, и дальнейшее ваше восприятие его призрака извратится до равнодушия к нему, что не только доставит мне неудовольствие, но и лишит вас правды сердца в угоду правде глаз.

Это сейчас, уже с высоты своих лет… хотя, каких-таких лет, с высоты болотной кочки своего тридцати одного года я понимаю, что он был, как бы это лучше сказать, он был…

Так-так! Что это такое?! Непорядок!

Сейчас-сейчас, да, самой интересно… На моей двери записка, прибита гвоздём. На официальное какое-нибудь извещение, само собой, не похоже. Разворачиваем-с.

Знаете, меня не удивит, если этому туристу-националисту тумаков мало показалось, как и не повергнет в шок, если дамочка та соизволит мстить за свой невольно-досрочный выход на пенсион из любимой профессии… Или, возможно, это гневный привет от того фотографа, которому я отказала в просьбе делать с меня фотокарточки в образе… как там его художники называют? ню?

Сложенный вчетверо листок своей засаленностью вызывал воспоминания именно об этих сальных личностях, но внутренний его разворот вызывал несколько другие, хоть и столь же малоприятные ассоциации.

Красными чернилами, имитирующими кровавые потёки, было сформулировано: «Ближе к новому году вас убьют. Вам не жить.»

Откровенно говоря, если это психическая атака, то она удалась. Я уже и не думала, что после всего, что мне довелось пережить, я ещё могу испытывать страх, однако, это было так. Просто это было как-то… неожиданно, что ли…

Четырнадцатое декабря. 14 декабря 1922 года.

Так сколько мне там осталось?

VII

…Тот дом ещё стоит, только трещины шире и глубже, только свет в окнах, как цвет старческих глаз, с годами поблёк до холодной голубизны.

Я много гуляла там этим летом. Пряталась по кустам от каждого шороха, тонула в люпине, наматывала на пальцы зелёные щупальца вьюнков. Гражданская война пронеслась над этим домом, не задев, а может, просто не дошла до тех мест, остановленная весёлыми весенними ручьями и ласковым взглядом сапожника, вылезшего погреться на солнышко. Знаете, мне хочется в это верить, верить, что это было вот так, а не так, как это было на самом деле.

Я включила свет. Свечу, потом и единственную керосиновую лампу, но лампа светила в полсвечи, от самой же свечи толку и вовсе будто никакого не было, темнота обступала, душила, я начала задыхаться, хвататься за горло, удушье, удушье, в отчаянии выбежала на улицу, навстечу мне шла соседка. Взяла мою руку, сжала. «Нет больше, - скорбно говорит она, - соболезную, этого человека больше нет…»

Какой ужасный сон… хорошо, что только сон…

* * *

Живы ли Вы ещё, Аделаида Алексеевна? И куда сбежала Тамара, чьи волосы были как вьюнок? Я всегда опускаюсь до нежности снисхождения, думая о ней, как о поверженном враге. Когда хозяин разорился, она вместе с лошадью ушла в поля, да так и осела где-то в деревне, поговаривают.

Тамара была любовницей Дорофея Силантьевича. Когда-то. Давно.

Он взял её совсем юной и пухлощёкой, увёз от родителей-крестьян, подарил пьянящий воздух свободы. Вместе они катались по лесам и полям с цыганами, плясали, пели, ходили на лодке под парусом, спали во мху, покупали лошадей. Жили так, как если бы не крался за ними суровый двадцатый век, не обмеряли шагами их именье разбогатевшие промышленники, не шипели на них из-за реки новорождёнными змеями в боевой стойке фабричные трубы.

Потом пришла я, Нинель. Тогда ещё, конечно, просто Нина. Нина в тяжёлых сапогах, стриженая почти под мальчика, и до макушки наполненная свежей юностью. Той самой, которую к тому времени начала утрачивать бедная Тамара. С теми жизненными силами, которые утекали от Тамары после каждого тайного визита к повитухе. Вскоре она и вовсе растворилась в осенней дымке, после того, как Дорофей проигрался в карты…

Итак, передо мною распахнулась доселе невиданная шкатулка с драгоценностями. Огромный резной короб с книгами, картинами, цыганскими песнями, семейными приданиями, фамильными дворянскими вещицами распахнул передо мной свою заманчивую гортань. И я повалилась в неё.

Но я покажусь алчной, если не добавлю, хоть я и не люблю сантиментов с некоторых пор, что Дорофея я полюбила с того первого взгляда, тогда, у резного розового крыльца, в золоте первоцветов…

Вечером я вышла от своей товарки по патрулированию улиц. Оттуда я вынесла твёрдую убеждённость в том, что, что бы это ни было, что бы ни вставало стеной между нами и новым годом, ужасающая катастрофа уже началась. Но лично для меня самое страшное уже позади. То, что для взрослого человека страшнее смерти…

VIII

Её дочь. Мария. Маша, пятнадцать лет всего-то от роду. Обнаружила такую же записку на двери, вернувшись из школы. После сама была обнаружена матерью в петле.

Несчастная не стала ждать насильственной расправы. Не нашла в себе сил ждать, просматривать все те образы, что воображение помимо воли подбрасывает в минуты самых дурных предчувствий, тех, что так неприхотливы, и способны досыта питаться иногда даже скромной пищей домыслов и примет, что уж говорить о прямой угрозе? Царский пир…

И это сейчас для меня самая последняя капля, думала я на следующий день за обедом. Нужно бороться. Бороться «против» или бороться «за» - уже даже не важно. Бороться и погибнуть? Да хоть бы и так.

В ту ночь мне снился сон. Влажный морской ветер перебирал волосы, всё сущее вибрировало и сотрясалось. Я поняла, что я в кабине самолёта. Он снижался резко, почти падал. Я оглянулась на лётчика. Он смотрел на меня.

- О чём вы сейчас думаете? – спросил он.

- О том, что мы можем упасть, - ответила я.

- Вам страшно?

- Я так понимаю, это у вас в руках штурвал, и это вы должны думать, как спасти положение, был бы у меня – я бы думала, и мне бы было уж точно не до страху, просто некогда бы было о страхе думать!

- Вы всё правильно поняли. Стремление бороться либо спасёт вас, либо, по крайней мере скрасит надеждой последние ваши часы. Вам пора!

Я проснулась, был уже день. Волосы, и правда, были мокрые, не покидала уверенность, что это от морского ветра. Вообще, «не покидала уверенность». Так просто.

Сны. Они бегут за нашими днями, как свора верных собак, то отстают, то обгоняют, то идут ноздря в ноздрю, предупреждают лаем или скулят о прошлом…

Мои о прошлом больше не скулят, моя ностальгия выжжена нынешним страданием, но если прежде я пряталась от прошлого во дне сегодняшнем, то почему бы мне теперь не совершить путешествие обратно?

Каждая девочка, и неважно, пахнет она землёй или морем, трактиром или мануфактурой, растит в себе принцессу. Она вправе её прятать или не прятать от посторонних глаз, не вправе лишь отдать на поругание, дать уничтожить. Ведь, как матрёшка, принцесса, в свою очередь, хранит в себе мечты, и мечты, соответственно её, «принцессового» размаха… А хранить, озвучить, сформулировать, это уже дорогого стоит, это уже значит приблизить.

Размах принцессы Нинель тогда был удовлетворён полностью. Однако, запросы были невелики, да и, тем паче, как выяснилось, у Суходольского не было денег. После того случая с картами они много лет так и не водились, ну, во всяком случае до того момента, о котором расскажу позже. Но… Да-да-да, чёрт возьми, мы были счастливы.

Сейчас, оборачиваясь назад, я вижу, как много изменила революция, но и сколь многого изменить не смогла. Иногда мне кажется, что с наступлением XX века единое зло поделилось, дав два ростка, и, как две створки хищного растения, они готовы были поглотить любого – ещё морально не окрепшие низы и уже морально прогнившие верхи. Они стремительно пошли навстречу друг другу восходящим и нисходящим потоками, и, как гигантские челюсти, щёлкнули где-то рядом со мной.

О да, поэтично выражаться я научилась тоже от Дорофея…

В Гражданскую погиб мой дядя, раздавленный этими челюстями сверху. На днях погибла Мари. Но судьба хранит моего Дорофея…

Да, в те золотые дни мы были счастливы, несмотря на бедность. Несмотря даже на то, что единственной и незаменимой прислугой Дорофея была его пожилая мать Аделаида Алексевна, мне он не позволял выполнять никакой работы, ни притрагиваться ни к каким тяжёлым обязанностям по дому под страхом его «осерчания». Моя заботливая женская сущность негодовала, но я боялась потерять этот ларец с песнями, стихами, легендами… Сказками… Особенно сказками.

Так прошло несколько лет, то есть, сколько именно, я даже не считала, но мои обстриженные волосы успели отрасти до длины, позволявшей мне их кончиками, зажатыми в вытянутой руке, исподтишка щекотать его, сидящего в кресле и читающего.

У меня уже было обручальное кольцо. Оно оказалось мне велико, очень свободно. Оно не держало мой палец жадной хваткой, не вдавливало в него своё тёплое объятье. Оно едва держалось на пальце. И, казалось, продолжало расти.

В один непрекрасный день оно годилось мне уже в качестве браслета, в следующий – было диадемой, после – уже обручем для дюжей бочки. Я чувствовала, что, ещё неделя, и оно займёт собою всё пространство, даже вытеснит меня из меня.

Тогда подошёл Суходольский, равнодушно и сухо сказал мне, что кольцо надо продать. Что он с удовольствием возьмётся за труд продать его подороже, ибо ему не по карману держать дома такое моё сокровище, если его можно обменять на деньги, а времена трудные…

Это был сон, как вы понимаете. Проснулась я тогда всё той же небогатой, но счастливой…

Между тем, какой сейчас день? Неминуемо приближается обещанная предновогодняя пора, всё тяжелее возвращаться из наркотического забытья мыслей и воспоминаний в реальность, которая совсем не радует.

Знаете, бывают такие времена, особенно на пороге уходящей юности, когда мрачные события одно за одним сплетаются в один похоронный венок, а, сплетясь, начинают источать вокруг вас такой могильный холод, что это прямо-таки чувствуют окружающие. А чувствуя, от огорчения или в отместку, раздают вам уже новые и новые пинки, пока серая пелена дождя не затянет ваши глаза и не заструится ручейками-змейками по первым морщинам сама Боль…

Как бы там ни было, уцелею я или нет, знаете, если об этом думать, взвешивать, что называется, все за и все против, определённо ничего в моём случае не перевешивает.

Но здесь и сейчас вам обещаю по мере женских сил и, конечно, в рамках собственной природной доброты бороться, чтобы однажды с чувством выполненного долга сказать, что мы очистили от шпаны город. Страну… Планету…

Так что, Аннетт, тут на Лиговке бурное время, и я вношу и свою долю участия, даже просто будучи простой единицей численного превосходства. А вообще-то, откровенно говоря, клянусь при случае драться до последнего, но… О, как же я не завидую, правда, не завидую, вашему тихому городку и вашему тихому браку!

А Суходольский? Что делает он сейчас, спросите вы. Знаете, чтобы это узнать, я многое бы отдала. Равно как и за возможность узнать, жива ли Аделаида Алексевна, и куда убежала Тамара.

Когда грянула революция, и он понял, что прийти красный дьяволёнок может и про его душу, он поспешил сделать мне предложение. Я - дочь революционного матроса, а Дорофей в свою очередь никаких ценностей от красных не таил, ну, кроме, конечно, своего происхождения… Но, чтобы-таки надёжно откупиться от проблем, мы добровольно отдали рабочим большую часть розового дома, оставив себе на будущее по комнате. Я даже тайком сгребла запасец своих денег, вручив их своим большевистским товарищам, и, уверенная, что Дорофеюшка в безопасности, принялась готовиться к свадьбе.

После того сна про кольцо мы долго не виделись, дата свадьбы была назначена, нам нечего было более обсуждать. Былые темы донельзя обсосаны, настоящее требовало наживать новых совместных впечатлений, а попадаться на глаза людям лишний раз вместе значило бы ставить под сомнение девичью репутацию, которая и так, признаться, была уже основательно подмочена.

Я примеряла свадебное платье, когда в комнату без стука зашёл отец. Он казался постаревшим в этот день, и я захотела стереть с его лица эту тоску, чувствую за собой нечто вроде вины. Без вины виноватая, я улыбнулась ему, как только наши взгляды пересеклись. Это не растопило ледяные торосы его морщин, я искусственно рассмеялась. Он молча швырнул на стул газету, которую держал в руках, развернулся и пошёл прочь.

Какая суровая родительская ревность, не имеющая даже права быть озвученной, какая печаль, запертая от посторонних взглядов, просилась, вероятно, из него наружу. Как зубная боль мучительнее многих других болей оттого, что заперта в четырёх стенах зуба, так невысказанные печали терзают на порядок сильнее и свою жертву, и окружающих...

И никто не хотел никому зла, но все причиняли боль друг другу. Я окликнула его. Не надо было. Иногда молодость бросает вызов, чтобы пожинать плоды, которые ей не нужны, которые кислы, горьки и всё равно сгниют понапрасну, отравляя всё вокруг.

- Считаешь, время неподходящее? голод?

Считаешь, что молода? что я ещё ребёнок?! Но я честна перед всеми и собой, я хочу и умею любить, я сильна, а если считаешь, что нет - то буду сильной! Если боишься, что мне не будет счастья, то я сотворю его своими собственными руками – вот этими руками! увидишь!!

Я не хотела злиться, и меня трясло совершенно беззлобно. Краска заливала щёки, я, упиваясь своим торжеством в этом одностороннем споре, восторженно глотала воздух с искрящимися пылинками, во мне всё праздновало и ликовало, со стороны выглядя при этом как вспышка агрессии.

Отец, махнув рукой, молча вышел прочь.

Хлопок двери внизу. Внезапная тишина. Зимнее солнце, золотые пылинки танцуют в его лучах, от сквозняка покачивается на стуле помятый газетный лист. Вызывая почему-то жалость, как последний осенний листок, неуместно печальный среди свадебно-белого торжества первого снега. С нежносьтью поднимаю его, будто хочу дать понять немому предмету, что моей любви и моей радости в эти дни хватит на всех, что отогрею своей большой душой каждую спящую букашку, каждую заиндевевшую былинку.

"Свадьба Арины Бореевой - пир во время чумы?" гласил заголовок.

Ах, вот что всё-таки хотел сказать мне отец. Как же я всё же проницательна. Наглая меньшевистская газетёнка.

Бореева - вдова какого-то героя революции, не так давно убитого контрой, вроде так. Только кто ж её возьмёт-то, она, чай, не первой свежести невеста. Вхожа в ленинские круги, но, говорят, из безбедных промышленников. Впрочем, пусть меньшевота её поклюёт, двуличных ненавижу, и тут они все достойны друг друга. Обидно лишь то, что отец провёл эту параллель со мной...

Что?.. Щурюсь от солнца. За кого замуж? Солнышко слепит. Всё поплыло и затуманилось перед глазами. Строчки смешались. Плохо. Мелкие буквы уплыли в туман, руки похолодели. Задыхаюсь. Вижу только заглавные, и те уменьшились, будто отдаляясь. д....... с....... с.......

Сейчас, когда я вспоминаю это... Подождите. Не будете в обиде, если чуть позже допишу? Живот болит. Надо выпить водички. Будто проглотила кинжал. Сейчас пройдёт. Сейчас...

XII

Помогите, кто-нибудь! Боль, переместившаяся в сердце, вызывает тошноту, эти воспоминания, выплюнуть, собственное сердце, этот шарообразный комок гвоздей, я не могу его достать, он уже прокалывает спину. Помогите, кто-нибудь...

Нет, нет сил кричать.

Выбегаю во двор и падаю в снег.

И вот теперь я всё пропустила. Что там был за заговор против милиции? Я всё пропустила, разява. Говорят, один наш убит, но банду повязали...

- Спасибо, сестра! - мне принесли киселя. - Но лучше отдайте детям!

- Врач говорит, у вас жуткая язва желудка, вам нужнее. Говорит, это нервическое!

Так что теперь я в больничных стенах, здесь же и встретила новый год.

У меня язва, а один наш убит. Мари мертва, один наш убит, а у меня всего лишь язва...

Он выбрал стабильную будущность. Он выбрал не бояться. С её связями не страшно.

И всё-таки я благодарна Вам, Дорофей. Будто Вы спасли мне жизнь, будто сама Любовь спасла мне жизнь, этим погибшим могла быть я, а меня поят киселём в госпитале и обещают выздоровление. Я вспоминаю свой сон про Жизнь, я знаю, как жить, я ещё не знаю зачем, но уже знаю как. Сейчас я поняла, что, увы, пока не могу бороться за всех. Буду бороться хотя бы за себя. С этого и надо начать. Заложить это фундаментом, без этого никак.

_________________________________________________

На этом заканчиваю, и так уже слишком много.

- Ах да, Елена Ивановна, ручку возвращаю!

- Как ваш терапевтический рассказ поживает? Вы выговорилсь, вам стало легче?

- А на машинке напечатаете? у меня, откровенно говоря, артрит, старость не радость. Да-да, окунулась в молодость, будто снова там побывала.

- Тогда готовьтесь постепенно к обеду! конечно, это не ресторан, но на второе - пюре, ваше любимое.

- Ага, по-о-омните! - улыбаюсь. - Прежде, когда сама здесь работала, за обе щеки уплетала, сейчас уж надо поменьше, а то давление... Где мои очки?

- Твои очки Парамоновна взяла, глядеть в окно, какие там жигули у начальника!

Хохот, все смеёмся. Новенький жигулёнок директора дома престарелых, и правда, заурчал во дворе.

- Нин, вот вы тут заканчиваете фразой про "бороться", и вы ведь вроде потом ещё с этим.. с Дорофеем встречались? значит, и впрямь боролись за него?

- Ну, встречались - чересчур громко сказано. Виделись. Один раз.

XII

Да, я гуляла по набережной как-то летом, года через два после той зимы. Отплывал пароход. Играла музыка, толпились нарядные люди. Заприметила двоих, они поднимались на борт.

Товарищ Бореев-Суходольский выглядел ухоженно-сытым, утратившим ту лёгкую поджарость, которая рифмуется с молодостью, романтизмом и огнём в глазах, и я не сразу его узнала. Этот жирок, как саван, окутывая, прятал всё то изящество, всю ту скульптурность, кои когда-то так заворожили меня шестнатилетнюю. И, однако, это добавило теплоты, мягкости его образу, я не ожидала, что солёная волна некоторого разочарования так быстро откатит назад - от этой его неожиданной округлости ещё больше веяло чем-то родным и тёплым. Я тогда прокричала ему, не знаю, понял ли он меня...

- Вы хотите сказать, он вас не услышал?

- Нет, расслышал, я переживаю именно оттого, понял ли. Я тогда крикнула: "Береги её, ведь ты так дорого за неё заплатил!"

- Но... вроде это она сплошь и рядом за него платила?

- Да, но я не об этом. Он, чтобы быть с ней, заплатил гораздо больше. Он положил к её ногам целую жизнь. Целую человеческую жизнь.

Мою жизнь.

Кстати, замуж я так и не вышла. Как сказала себе в детстве, что один человек у меня на всю жизнь будет, а не как у этих финтифлюшек, так всё и было. Так верность Дорофеюшке и хранила, точнее, воспоминаниям о нём. И всегда боролась. И с пошлостью с этой, и со шпаной, с дурными слухами и сплетнями. Давеча даже легонько огрела Петровича, что язык распускает, дескать, богадельню нашу прикроют, и все переполошились, а это бабка одна ему сказала, а у бабки маразм! Ну так, по дружески огрела, он не обиделся. Ну, у нас же отношения добрые, возвышенные, вообще мы эту пошлость из страны советской выдворили решительно, теперь ни одна девка бояться не станет, что её какой турист в номере к чему такому без любви насильно склонит, эх, молодые, в хорошее время живёте!

XIV

Сентябрьское вечернее солнце светит так умиротворённо. Лучики его скользят по свежевыкрашенным стенам, по листьям драцены у окна. Глаза слипаются. Хочется укутаться поплотнее в тонкое драповое одеяло, этот уютный морозец по коже, это дыхание приближающихся холодов, этот забытый привёт из голодно-холодной юности. Солнечный свет мигнул, будто подмигнув лукаво и игриво, снова вспыхнул, лучи скользят по белому подоконнику, по голубому кафелю операционной. В предзакатную золотую рыжинку окрасился потолок, повода, капельницы, шланги, стальной корпус самолёта, крыло, облака, я не помню, чтобы когда-нибудь сталь была такой мягкой, это новое изобретение? на ней так удобно лежать, можно даже не держаться, внизу пробегают дворы, дороги, поля. Тот лётчик из сна, зафиксировав рукоятки, по крылу подошёл ко мне, сел рядом, я тоже уселась, свесив ноги.

- Да, Нинель, то понимание жизни, та наука жить...

- Мы её теряем! - отозвались встревоженно сразу несколько голосов откуда-то снизу.

- Да, люди, вы её теряете, эту мудрость, вы правы. А то, что я тогда сказал вам, госпожа, я рад, что это вам помогло, и вы это поняли...

- Слишком поздно!..

- Кто это сказал? Я ж всё сразу и вовремя поняла!

Мы переглянулись. Я этого "поздно" не говорила! Будто кто-то вмешивается в разговор. Откуда-то снизу.

Самолёт сам собой набирал высоту. Самостоятельно ловко извернувшись, нырнул в узкий коридор между облаков навстречу яркому хрустальному свету. За нами и под нами облака сомкнулись. Тревожные голоса снизу перестали слышаться.

(с)LM, дек 2012 - янв 2013