Чарльз Диккенс 23 страница

— Ничего нет вернее, как то, что надо платить налоги, — повторил он. — Это как нельзя лучше сознает такой бедняк, как я, прикованный к кровати. Ведь я, сэр, человек очень бедный.

— Мне очень грустно это слышать, мистер Баркис.

— В самом деле, я очень беден, — настаивал мистер Баркис.

Тут он с неимоверным трудом высвободил из-под одеяла правую руку и после нескольких тщетных усилий, захватив палку, лежащую у его изголовья, стал ею шарить под кроватью. Сначала лицо ею было озабоченно, но, когда палка наконец наткнулась на угол сундучка, который я давно заметил, больной, видимо, успокоился.

— Старое платье, — пояснил мистер Баркис.

— Вот как! — отозвался я.

— Хорошо бы, сэр, если бы это были деньги, — проговорил мистер Баркис.

— Мне тоже очень бы хотелось этого ради вас, — заметил я.

— Но, на беду, это не так, — сказал мистер Баркис, раскрывая как можно шире глаза.

Я поспешил заявить, что глубоко уверен в этом, и тогда мистер Баркис посмотрел более ласково на жену и провозгласил:

— Клара Пиготти-Баркис — самая полезная и лучшая из всех женщин на свете. Клара Пиготти-Баркис заслуживает самых горячих похвал и даже более того. А теперь, дорогая моя вам надо позаботиться об обеде для гостя, чтобы ему было что и поесть и попить, не так ли?

Я хотел было отказаться от такого чествования, но, видя, что Пиготти, стоявшая по другую сторону кровати, хочет, чтобы я остался, я воздержался и промолчал.

— Дорогая моя, — обратился мистер Баркис к жене, — у меня здесь где-то есть немного денег, но я маленько устал. Если вы с мистером Давидом дадите мое чуточку соснуть, то я, проснувшись, попробую разыскать их.

Мы, разумеется, вышли, и Пиготти сейчас же рассказала мне, что мистер Баркис за последнее время стал еще прижимистее и что к такой хитрости он всегда прибегает, когда надо вынуть хотя бы одну монетку из его хранилища. Бедняга испытывает невыразимые мучения, вылезая без посторонней помощи из кровати и доставая деньги из этого злополучного сундучка.

Вскоре, действительно, послышались из его комнаты подавленные мучительные стоны. И хотя в глазах Пиготти было видно бесконечное сострадание, она сказала мне, что, без сомнения, этот порыв великодушия и щедрости принесет ее мужу пользу и поэтому не надо его удерживать.

Мистер Баркис продолжал стонать и охать и выносил, несомненно, настоящую пытку, пока наконец снова не взобрался на свою кровать. Тогда он позвал нас к себе и, уверяя, что хорошо выспался, вынул из-под подушки золотую монету. Радость, что ему удалось провести нас и сохранить свою тайну, казалось, совершенно вознаградила его за перенесенные муки.

Я предупредил Пиготти, что вскоре должен был притти к нам Стирфорт, и он действительно не замедлил появиться. Моя няня, несомненно, приняла его с таким же благодарным чувством, так же почтительно, как если б он был ее благодетелем, а не только моим другом. А тут еще его милая, простая манера держать себя, врожденная веселость, красота, дар находить общий язык со всяким и очаровывать того, кому хотелось ему понравится, все это в несколько минут завоевало ему сердце моей дорогой няни. Уж одна наша дружба со Стирфортом давала ему, конечно, право на ее расположение, а тут к этому присоединилось еще его личное обаяние, и к моменту нашего ухода моя Пиготти просто обожала его.

Няня пригласила его остаться у них пообедать, и он принял ее приглашение не только охотно, но положительно с радостью. Он побывал и в комнате мистера Баркиса, и, казалось, принес туда с собой и свет и воздух. Все, что делал Стирфорт, он делал спокойно, бесшумно, все у него выходило как-то само собой. В его манере держать себя было столько прелести, простоты, естественности, что даже теперь, вспоминая его таким, каким он был в то время, я не могу не чувствовать его очарования.

Мы весело болтали в маленькой гостиной, где я нашел «Жизнеописание мучеников» — книгу, которую после меня никто не открывал все эти годы. Перелистывая ее страшные картинки, где были изображены самые ужасные пытки, я думал о том, с каким ужасом смотрел я на них когда-то и как теперь они не производят на меня ровно никакого впечатления.

Когда Пиготти заговорила о так называемой «моей комнате» и о том, что, так же как все эти годы, она и сегодня готова для меня, то не успел я бросить на Стирфорта нерешительный взгляд, как он, уже поняв, чем дело, заявил:

— Да, уж конечно, все время, пока мы в Ярмуте вы будете ночевать здесь, а я в гостинице.

— Но, Стирфорт, — возразил я, — мне кажется, это совсем не по-товарищески: завезти вас в такую даль, да взять и бросить.

— Ну, что вы! Пустяки! Само собой разумеется, вы должны бьть здесь, — решительно настаивал Стирфорт, и с этим вопросом было покончено.

Стирфорт продолжал быть таким же очаровательным до самого нашего ухода в восемь часов; даже можно сказать, что с каждым часом он становился все более очаровательным. Мне казалось тогда и кажется теперь, что сознание, что он покоряет тех, кого хочет, делало его еще более чутким к ним и как бы облегчало дальнейшую над ними победу. Если б тогда кто-нибудь сказал мне, что все это только искусная игра, легкомысленно разыгранная ям из желания убедиться в своей силе покорять, причем разыгранная над людьми, не представляющими для него ровно никакого интереса, которые через какую-нибудь минуту перестанут для него существовать, — если б кто-нибудь, говорю я, в тот вечер осмелился сказать мне что-нибудь подобное, я даже не представляю себе, до чего дошло бы мое негодование. Эта наглая клевета, я уверен, могла бы только усилить (если вообще это было еще возможно) мое романтически-восторженное чувство к Стирфорту, когда в тот холодный зимний вечер я шел рядом с ним по песчаному берегу, направляясь к старой барже. Ветер завывал вокруг нас еще более заунывно, чем в ту ночь, когда я впервые ступил на порог гостеприимного дома мистера Пиготти.

— Довольно-таки пустынное место, не правда ли, Стирфорт? — проговорил я.

— Оно даже кажется каким-то зловещим среди мрака, отозвался мой друг, — а море так ревет, словно хочет проглотить нас… Но вот огонек. Не та ли это самая баржа?

— Она и, есть, — ответил я.

— А знаете, это та, которую я видел сегодня утром: как-то инстинктивно, должно быть, я прямо направился к ней.

Мы уже приближались к месту, где мерцал огонек, а потому замолчали и тихонько подошли к двери. Осторожно взявшись за ручку дверей и шепнув Стирфорту, чтобы он не отставал от меня, я вошел.

Еще у входа мы слышали гул голосов, а в тот момент, когда вошли, кто-то усиленно захлопал и ладоши, и, к моему великому удивлению, оказалось, что таким образом свой восторг проявляет обычно неутешная миссис Гуммидж! Но не она одна была в таком необыкновенно возбужденном состоянии. Лицо мистера Пиготти сияло необычайной радостью, он хохотал, во все горло и, протянув вперед грубые руки, как бы звал в свои объятия маленькую Эмми. Хэм с выражением восхищения и ликования застенчиво (что очень шло к нему) держал за руку маленькую Эмми, словно представляя ее мистеру Пиготти. Сама Эмми была вся красная от смущения, но в ее сверкающих весельем глазах можно было прочесть, как наслаждается она радостью своего дяди. Девушка первая заметила нас и остановилась в то самое мгновенье, когда, вырываясь от Хэма, она хотела было спрятать свое личико на груди любимого дяди. Вот та картина, которая представилась нашим взорам, когда мы с холода и темноты вошли в светлую натопленную комнату. А на фоне этой картины, как сумасшедшая, хлопала в ладоши миссис Гуммидж.

При нашем появлении все так молниеносно изменилось, что просто не верилось, будто все это вот сейчас, только было. Я уже стоял среди пораженной семьи, лицом к лицу с мистером Пиготти, протягивая ему руку, как вдруг Хэм закричал: — Мистер Дэви! Да ведь это наш мистер Дэви!

Еще мгновенье — и мы крепко жмем друг другу руки, говорим все вместе, справляемся о здоровье друг друга, выражаем свою радость по поводу нашей неожиданной встречи. Мистер Пиготти был до того горд, до того восхищен нашим появлением, что просто не знал, о чем ему говорить и что ему делать. Уж он пожимал то одному, то другому из нас руки, ерошил на своей косматой голове волосы, заливаясь при этом таким веселым, ликующим смехом, что любо было и слышать и видеть его.

— Ну, знаете, — начал мистер Пиготти, — мне прямо кажется невероятным, чтобы эти два молодых, но совершенно уже взрослых джентльмена явились к нам именно в такой вечер, как сегодня, — ведь это всем вечерам вечер. Эмми, любимая моя, идите же сюда! Скорее, маленькая моя колдунья! Это, дорогая моя, друг мистера Дэви. Тот самый джентльмен, о котором вы, Эмми, так много слышали. И вот они с мистером Дэви пришли навестить нас в самый радостный вечер во всей жизни вашего дяди. Ура! Ура! И еще раз ура!

Произнеся эту речь одним духом, с необыкновенно радостным подъемом, мистер Пиготти, стиснул здоровенными своими ручищами личико племянницы, поцеловал его с десяток раз, затем, с гордостью и любовью прижав ее к своей богатырской груди, стал гладить с материнской нежностью. Когда же он отпустил ее и она, смущенная, убежала в маленькую комнатку, которую когда-то занимал я, счастливый дядюшка, весь красный, тяжело дыша, посмотрел на нас с чувством великого удовлетворения.

— Если вы, двое молодых джентльменов, уже взрослых, да еще таких джентльменов… — начал мистер Пиготти, но его перебил Хэм:

— Верно, верно сказано! Они действительно таковы… А наш мистер Дэви и вправду взрослый!

— Ну, так вот, — продолжал мистер Пиготти, — если вы, уже взрослые джентльмены, узнав, в чем тут дело, не будете снисходительны ко мне, видя, что я сам не свой, то я готов просить у вас прощения!.. Эмми, дорогая моя!.. Ага, плутовка знает, что я собираюсь сказать, и потому сбежала, — прибавил он, снова радостно хохоча. — Матушка, — обратился он к миссис Гуммидж, — будьте такая добренькая, взгляните, куда она запропастилась.

Миссис Гуммидж кивнула головой и скрылась.

— Да, не сознавай я, что это лучший вечер в моей жизни, — снова начал старый рыбак, усаживаясь у огня, — я был бы настоящей ракушкой, да к тому же, еще и вареной, и больше ничем. Маленькая Эмми, сэр, — обратился он, понизив голос, к Стирфорту, — это та, что на ваших глазах вся раскраснелась.

Стирфорт молча кивнул головой, но в его глазах мистер Пиготти прочел такой интерес и столько сочувствия к себе, что понял его без слов.

— Вижу, сэр, что вы оценили ее. Она, конечно, такая и есть. Благодарю вас, сэр.

Хэм одобрительно несколько раз кивнул мне головой, как бы подтверждая слова дяди.

— Так вот, наша маленькая Эмми, — продолжал мистер Пиготти, — была в нашем доме чем могла быть только такая чудесная ясноглазая девчурка, как она. Она не дочь мне, сэр, у меня никогда не было детей, но я и родную дочь не мог бы любить больше. Понимаете, сэр? Не мог бы!

— Прекрасно понимаю, — отозвался Стирфорт.

— Чувствую, сэр, чувствую и еще раз благодарю вас. Мистер Дэви — тот помнит, какою была она девочкой, а вы можете судить сами, какой она стала теперь. Но ни один из вас не может представить себе, чем она была, есть и будет для меня, обожающего ее. Я, сэр, грубый, неотесанный человек, вроде, так сказать, морского дикобраза, но никто, кроме, пожалуй, женщины, не в состоянии представить себе, что для меня моя маленькая Эмми. И между нами будь сказано, — прибавил он, понижая голос, — женщина, способная понять меня, отнюдь не миссис Гуммидж, хотя вообще достоинств у нее без конца.

Тут мистер Пиготти опять обеими руками взъерошил себе волосы, как бы приготовляясь к новым излияниям, и, положив руки на колени, заговорил.

— Есть человек, который знает нашу Эмми с тех пор, как утонул ее отец. Она выросла, так сказать, у него на глазах и из грудного ребенка превратилась сначала в девочку, а затем во взрослую девушку. Сам этот человек ничего особенного собой не представляет, он вроде меня — грубоват, словом, такой же морской волк, но парень он честный, и сердце у него на месте.

Никогда не видывал я, чтобы Хэм так радостно ухмылялся, как в эту минуту.

— Что же, думаете вы, выкидывает этот самый морской волк? — продолжает мистер Пиготти с сияющим от удовольствия лицом. — Он возьми да и отдай свое сердце нашей маленькой Эмми. Ходит парень по ее пятам, словно поступил к ней в услужение, есть почти перестал и наконец дал мне понять, что с ним стряслось… А мне, понимаете, самому хочется как следует выдать замуж нашу маленькую Эмми, чтобы у нее был, так сказать, законный защитник. Ведь не ведаю я, сколько мне еще жить суждено на свете и когда смерть моя придет за мною. Одно знаю: что если когда-нибудь мою лодку шквал перевернет вверх дном у наших берегов и я не буду в состоянии справиться с волнами, а поверх их в последний раз увижу наши городские огоньки, то я пойду ко дну гораздо спокойнее, зная, что иа берегу остается еще человек, верный моей девочке, и что никакая беда не коснется ее, пока жив этот самый человек.

Говоря это, мистер Пиготти в своей простодушной горячности стал махать правой рукой, словно посылая последний привет ярмутским огонькам, затем, кивнув Хэму, с которым он обменялся взглядом, продолжал:

— Ну так вот, посоветовал я ему переговорить с Эмми. Нo он хоть и верзила порядочный, а застенчив хуже малого ребенка, никак не мог на это решиться, — пришлось, мне за это взяться. «Как! За него?! — закричала Эмилия. — Выходить замуж за него, которого я всю жизнь знала и люблю, как брата? О дядя! я никак не могу за него выйти — он такой славный!..» Тут я поцеловал ее и говорю: «Дорогая моя, это уж ваше дело — решайте и выбирайте сами: вы свободны, как пташка». Потом я пошел к нему и сказал: «Знаете, мне бы самому хотелось, чтобы вышло по-вашему, да что делать, не выходит. Одно скажу вам: будьте настоящим мужчиной, и пусть все у вас с нею будет попрежнему». И он пожал мне крепко руку и сказал: «Буду». И правда, с тех пор прошло два года, а он честно и мужественно держал свое слово, и мы жили здесь все это время попрежнему.

Выражение лица мистера Пиготти, пока он говорил, менялось в зависимости от его повествования. Оно снова засияло ликующей радостью, когда старик, предварительно вытерев руки о куртку и положив их одну ко мне на колено, а другую на колено Стирфорту, проговорил, обращаясь к нам обоим:

— И вдруг однажды вечером, ну, пусть будет сегодня вечером, Эмми возвращается с работы, и он с ней. Вы скажете — здесь нет ничего удивительного. И правда, ведь он заботится о ней, как брат, и когда темно, и когда светло, и вообще всегда. Но, понимаете ли, этот самый морской волк держит ее за руку и, вне себя от радости, кричит: «Ну-ка, посмотрите на мою будущую женушку!» А она, моя голубушка, и смело и застенчиво, и плача и смеясь в одно и то же время, говорит мне тут: «Да, дядюшка, если только вы дадите на это свое согласие». Мое согласие! — воскликнул мистер Пиготти в каком-то экстазе, тряся головой. — Господи! Да я только и мечтал о том, чтобы они поженились! А моя девочка и говорит: «Ну и прекрасно, коли вы согласны. Я стала теперь степеннее, и обдумав хорошенько, сказала себе: отчего мне не постараться быть для него хорошей женой, ведь он такой добрый, славный парень». Тут миссис Гуммидж захлопала в ладоши, словно в театре, а вы как раз оба и входите. Как видите, шила в мешке не утаишь! Понимаете, все это случилось вот сейчас, когда вы входили. И вот этот самый парень женится на ней тотчас же, как только она покончит со своим ученьем.

Закончив свой рассказ, мистер Пиготти, в порыве беспредельной радости, в знак своего доверия и дружбы, так хватил кулаком Хэма, что тот едва удержался на ногах. Счастливый жених сознавал, что ему тоже надлежит что-нибудь сказать. И с великим трудом, преодолевая свое смущение, он начал прерывающимся голосом:

— Видите ли, мистер Дэви, она еще была ребенком, таким, как вы сами в ваш первый приезд сюда, а я уж тогда мечтал, какой она будет взрослой. Она, джентльмены, расцвела на моих глазах, как цветочек! Я, мистер Дэви, поверьте охотно и с радостью отдал бы за нее свою жизнь. Она, джентльмены, для меня больше… словом, она для меня все, что я только могу желать… Она больше. Ну, я не в силах найти для этого слов… Я… Одним словом, я верно, по-настоящему люблю ее. И нет ни одного джентльмена ни на суше, ни на море, который больше любил бы свою леди, чем я ее, хотя, быть может, другой парень на моем месте и сумел бы лучше высказать то, что думает и чувствует.

По правде сказать, я был тронут до глубины души, видя, что такой дюжий парень, как Хэм, дрожит, словно лист, под влиянием могучего чувства к маленькому хорошенькому существу, покорившему его сердце. Трогательным также показалось мне и доверие, оказанное нам мистером Пиготти и Хэмом, и самый рассказ их. Уж не знаю, какую роль тут играли мои детские воспоминания. Не знаю также, когда я ехал сюда, таилась ли в глубине души у меня смутная надежда, что я могу снова полюбить маленькую Эмми. Одно мне ясно, что все виденное и слышанное доставило мне какую-то особенную радость, — радость, которую пустяк мог бы обратить в страдание.

Если бы в ту минуту мне пришлось ответить мистеру Пиготти и Хэму, то не сомневаюсь, что я очень неважно справился бы со своей задачей. К счастью, это взял на себя Стирфорт и выполнил так ловко, что уже несколько минут спустя каждый из нас чувствовал себя совершенно в своей тарелке.

— Мистер Пиготти, — обратился к нему мой друг, — вы чудеснейший человек и вполне заслуживаете то счастье, которое свалилось на вас сегодня. Позвольте мне пожать вашу руку! Хэм, радуюсь за вас, дружище! Дайте также пожать и вашу руку. А вы, Маргаритка, помешайте-ка кочергой в камине: пусть огонь разгорится как можно ярче. Теперь же, мистер Пиготти, должен сказать, что если ваша милая племянница не согласится занять свое место у семейного очага, то я сейчас же удаляюсь отсюда, и никакие сокровища Индии не заставят меня пойти на то, чтобы именно это место в такой вечер, как сегодня, осталось бы из-за меня незанятым.

Тут мистер Пиготти пошел за маленькой Эмилией в бывшую мою комнату. Сперва она было заартачилась, и Хэму пришлось итти на подмогу дядюшке. Им вдвоем удалось-таки убедить Эмилию выйти, и они привели ее к камину, очень сконфуженную и смущенную. Но смущение ее мало-помалу стало проходить, когда она увидела, как мило и почтительно говорит с ней Стирфорт, как искусно избегает он всего того, что могло привести ее в замешательство. Мой друг, видимо, с большим интересом беседовал с мистером Пиготти о лодках, кораблях, приливах и отливах, о рыбах… Тут же напомнил он мне о том, как когда-то в Салемской школе познакомился с мистером Пиготти и Хэмом. А как восхищался он баржей-домом и всем, что было в нем! Словом, он сумел сделать разговор общим и оживленным, вовлечь нас как бы в зачарованный круг, где все мы чувствовали себя прекрасно и болтали без умолку. Правда, Эмилия в этот вечер мало говорила, но она смотрела и слушала с оживленным лицом и была прелестна. Стирфорт как-то естественно в разговоре с мистером Пиготти перешел к описанию одного ужасного кораблекрушения и изобразил его так живо и ярко, словно сам был очевидцем. Все время, пока он говорил, Эмилия не сводила с него глаз, как будто на его лице отражалась эта страшная картина. Потом, чтобы рассеять мрачное впечатление, Стирфорт принялся рассказывать нам о бывшем с ним забавном приключении, причем казалось, что на него оно производит такое же впечатление, как и на нас, впервые слышавших о нем. Маленькая наша Эмилия хохотала так, что скоро ее звонкий голосок слышен был во всех уголках баржи. Все мы тоже, не исключая Стирфорта, смеялись от души, охваченные заразительным, непринужденным весельем. Наконец Стирфорт подбил мистера Пиготти пропеть, или, вернее сказать, прореветь матросскую песню «Как задуют, как задуют ветры буйные», вслед за ним сам пропел тоже матросскую песню и пропел ее так чудесно и с таким чувством, что мне почудилось, будто самый ветер, завывающий вокруг баржи, на время затих, очарованный этим голосом.

Что же касается миссис Гуммидж, этой жертвы мрачных воспоминаний, то Стирфорт развеселил ее так, как никому это, судя по словам мистера Пиготти, не удавалось с самой смерти ее старика. Он не дал ей ни на минуту погрузиться в свою печаль, так что на следующий день старуха даже уверяла, что ее просто околдовали.

Но нельзя сказать, чтобы Стирфорт особенно стремился завладеть разговором или привлечь к себе общее внимание. Помнится, когда маленькая Эмилия в конце концов расхрабрилась и, правда, еще несколько смущаясь, начала вспоминать о наших с ней детских скитаниях по морскому берегу, а я спросил ее, не забыла ли она, как в те далекие времена я был ей предан, причем мы оба покраснели и засмеялись, — друг мой не вмешался в наш разговор, а все время молчал и задумчиво смотрел на нее.

Эмилия весь вечер сидела на своем прежнем ящике и в прежнем углу у камина, а Хэм подле нее, там где когда-то сиживал я. Не знаю уж почему, хотелось ли ей помучить немножко своего жениха, или из девичьей скромности, только она все время прижималась к стене и старалась как можно дальше держаться от Хэма.

Была почти полночь, когда мы ушли от мистера Пиготти. На ужин нам подали морские сухари и сушеную рыбу. Стирфорт вытащил из кармана бутылку можжевеловой водки, и мы, мужчины, — я уже не краснея причислял себя к таковым, — сейчас же ее распили. Весело расстались мы с нашими радушными хозяевами; и в то время, когда они все, столпившись, стояли у двери, чтобы посветить нам, пока мы не выберемся на дорогу, я видел, как из-за спины Хэма выглядывали милые глазки маленькой Эмми, и слышал ее ласковый музыкальный голосок, которым она давала нам указания, как не сбиться с пути.

— Какое прелестное маленькое существо! — проговорил Стирфорт, беря меня под руку. — Ну, скажу я вам, и оригинальная же обстановка и оригинальные люди! Я, признаться, в их обществе положительно испытывал какие-то совсем новые ощущения.

— А как нам повезло, — отозвался я: — быть свидетелями их счастья во время этой помолвки! Мне никогда в жизни не приходилось встречать таких счастливых людей. Как восхитительно видеть это и быть участниками такой наивной искренней радости.

— А правда, этот тупой малый совсем не пара такой девушке? — вдруг сказал Стирфорт.

Он был так мил с Хэмом и вообще со всеми, что его слова как бы обдали меня холодной водой. Но, быстро повернувшись к нему, я при виде его смеющихся глаз решил, что он просто пошутил, и у меня отлегло от сердца.

— Ах, Стирфорт — сказал я, — вы можете подшучивать сколько хотите над бедняками, можете дразнить сколько угодно мисс Дартль, но меня вы не проведете: я вас слишком хорошо знаю. Когда я вижу, как прекрасно вы понимаете бедняков, как тонко вы можете постичь счастье этого простого рыбака, как потакаете беззаветной любви ко мне моей няни, я знаю, что для вас не могут быть безразличны ни радости, ни горести бедного люда. И за все это, Стирфорт, я еще в двадцать раз больше люблю вас!

Он остановился, и пристально посмотрев на меня, промолвил:

— Маргаритка, я верю, вы это говорите от всего сердца. Вы — славный! Хорошо, если бы все мы были, как вы!

Через минуту он уже запел матросскую песню мистера Пиготти, и под ее звуки мы быстро зашагали к Ярмуту.

Глава XXII

СТАРЫЕ МЕСТА И НОВЫЕ ЛЮДИ

Пробыли мы со Стирфортом в этих местах более двух недель. Излишне даже говорить, что мы проводили с ним много времени вместе, но иногда нам случалось расставаться на несколько часов. Стирфорт был хорошим моряком, а я довольно безразлично относился к морю, и вот, когда мой приятель отправлялся с мистером Пиготти на рыбную ловлю, я обыкновенно предпочитал оставаться на берегу. Вечером же мне неловко было долго засиживаться, зная, что моя милая Пиготти, утомленная за целый день уходом за мужем, будет ждать меня, а Стирфорт жил в гостинице и мог возвращаться к себе, когда ему заблагорассудится. Иногда по вечерам он угощал рыбаков в трактире «Доброжелатель», куда часто наведывался мистер Пиготти, или, нарядившись в одежду рыбака, проводил в море лунные ночи, возвращаясь на берег только с утренним приливом. Хорошо зная подвижную натуру моего друга и его отважный дух, я нисколько не удивлялся тому, что для своих морских прогулок он выбирает бурную погоду и несет на рыбацких лодках такую же тяжелую работу, как и сами хозяева этих лодок.

Была и еще одна причина, порой разлучавшая меня со Стирфортом. Естественно, что меня тянуло в Блондерстон, с которым связано было столько воспоминаний детства, а друг мой, побывав там раз, понятно, не мог иметь особого желания снова попасть туда. И вот помнится, что три или четыре раза во время нашего пребывания там мы с ним, рано позавтракав, расходились каждый в свою сторону и снова встречались лишь за поздним обедом. Я хорошенько не представлял себе, как именно проводит он время без меня, а знал только, что он пользуется большой популярностью во всем Ярмуте, да еще то, что там, где другому человеку не найти было ни одного способа развлечь себя, мой друг мог приискать их себе двадцать.

Я же, отправляясь один в мои паломничества, старался не пропустить ни единой мелочи на дороге, по которой хаживал ребенком, и мне все больше и больше хотелось видеть те места, где я жил когда-то. Долго прогуливался я у могилы под деревом, где покоились мои родители. Тут я вспоминал, с какой странной жалостью относился я, будучи малышом, к этому надгробному камню, когда под ним лежал только прах неведомого мне отца; вспоминал свое отчаяние, когда отцовская могила вновь открылась, чтобы поглотить мою прелестную маму и ее крошку. Могила эта благодаря верной Пиготти содержалась в образцовом порядке, и дорогая моя няня насадила вокруг неё целый садик. Находилась она в укромном уголке кладбища, неподалеку от дорожки, так что, расхаживая по ней, я мог читать имена на надгробном камне. Бой церковных часов время от времени выводил меня из задумчивости. Помнится, что у меня в голове, кроме дум об умерших, в то же время роились мысли о моей будущности и тех подвигах, которые несомненно предстоит совершить мне. Расхаживая взад и вперед по кладбищенской дорожке, я чувствовал себя так, словно я приехал домой к матушке и в ее присутствии строю свои воздушные замки.

Старая наша усадьба очень изменилась. Истрепанные гнезда, давно покинутые грачами, совершенно исчезли; деревья были так обрезаны, что стали неузнаваемы. Фруктовый сад одичал, а в доме половина окон были наглухо закрыта ставнями. В нем жил теперь какой то несчастный умалишенный и те, кто за ним ухаживали. Он по целым дням сидел у окна моей бывшей детской, не спуская глаз с кладбища. И я спрашивал себя, не бродят ли порой в его голове те самые мысли, которые в детстве занимали меня, когда бывало рано утром в одной ночной рубашонке я высовывался из своего окна, глядя на овец, спокойно щипавших траву под лучами восходящего солнца…

Бывшие наши соседи, мистер и миссис Грейпер, переселились в Южную Америку. Стены их дома заплесневели от протекавшего сквозь крышу дождя. Доктор Чиллип женился во второй раз на высокой худой женщине с горбатым носом, у них родился ребенок с огромной головой, с трудом державшейся на тоненькой шейке. Болезненные глазки малютки с удивлением смотрели кругом, как бы недоумения, зачем ему надо было родиться.

С каким-то смешанным чувством радости и грусти бродил я по родным местам, пока зимнее солнце не начинало краснеть, напоминая мне, что пора уж отправляться в обратный путь. Но как только Блондерстон оставался позади, а особенно, когда я сидел уже со Стирфортом за обедом перед пылающим камином, помнится, с каким наслаждением думал я о том, что побывал в родных местах. Это чувство почти с такой же силой оживало во мне и тогда, когда, добравшись до своей чистенькой комнатки, я перелистывал книгу о крокодилах (она всегда лежала здесь на столике). Я с благодарностью думал о том, какое счастье иметь такого друга, как Стирфорт, такого близкого человека, как моя няня, и такую великодушную бабушку, заменившую мне мать.

Возвращаясь из Блондерстона, я для сокращения пути обыкновенно пользовался паромом, который приставал к пустынному песчаному берегу. Пересекая этот берег по направлению к городу, я проходил каких-нибудь ста ярдах от баржи мистера Пиготти. Понятно, здесь я не мог не зайти к старым друзьям, да к тому же, я знал, что меня, наверное, поджидает у них Стирфорт, а оттуда мы с ним, поеживаясь от холода, направимся к мерцающим сквозь туман огонькам Ярмута.

Однажды темным вечером, возвращаясь из Блондерстона позднее обыкновенного, — мы уже собирались иа следующий день ехать обратно в Лондон, и это было мое последнее посещение родных мест, — я застал и доме мистера Пиготти одного лишь Стирфорта, в задумчивости сидящего у огня. Он так был погружен в свои думы, что не только не слышал, как я подходил к дому, но даже не обратил никакого внимания иа меня и тогда, когда я вошел в комнату. Я стал совсем близко подле него, глядел на него, но он, ничего не замечая, продолжал витать где-то.

Стнрфорт так вздрогнул, когда я положил ему руку иа плечо, что я сам невольно вздрогнул.

— Вы появились передо мной, как какое-то укоряющее привидение, — почти сердито проговорил он.

— Но надо же было мне как-нибудь дать о себе знать, — ответил я. — А вы, Стирфорт, кажется, пребывали в заоблачных эмпиреях, не так ли? — шутя спросил я.

— Нет, — промолвил он, — нет.

— Где же тогда вы витали? — продолжал я допрашивать, садясь подле него.

— Да я смотрел в огонь, и в нем рисовались мне разные картины.

— Отчего же вы не хотите дать и мне полюбоваться на них? — сказал я, видя, как он с такой энергией принялся мешать огонь пылающим поленом, что целый сноп красных искр с гулом понесся в трубу.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒