Чарльз Диккенс 16 страница

Когда же она бывала в очень спокойном и серьезном настроении, то усаживалась за аспидные дощечки и корзиночки со счетами и другими документами, более всего похожими на папильотки, и с их помощью старалась чего-то добиться. Очень тщательно она сравнивала их друг с другом, делала записи на дощечках, стирала их, снова и снова пересчитывала все пальцы левой руки от мизинца до большого пальца и обратно. И при этом у нее был такой огорченный унылый вид, казалась она до того несчастной, что мне была больно смотреть на ее всегда сияющее, а теперь омраченное из-за меня личико. И я тихонько подходил к ней и спрашивал:

— В чем дело, Дора?

Она безнадежно смотрела на меня и отвечала:

— Ничего не выходит. У меня от этих счетов только заболела голова. Они совсем не слушаются меня.

— Ну, теперь давайте попробуем вместе. Я сейчас покажу вам, Дора! — говорил я.

И вот я начинал обучать ее обращению со счетами, а Дора с глубоким вниманием слушала меня минут пять. Потом она начинала испытывать ужасную усталость, принималась навивать на пальцы мои волосы, пробовать, идет ли мне расстегнутый и откинутый на плечи воротник сорочки. Если я молча останавливал ее и настаивал на продолжении работы, ее личико принимало испуганный и еще более безнадежный вид. Тогда я вспоминал ее природную веселость и тот день, когда мы впервые встретились с нею, а также, что она моя «жена-детка», и, упрекая себя, бросал карандаш и просил ее взяться за гитару.

У меня было много работы и немало забот, но по тем же соображениям я держал их про себя. Теперь я далеко не уверен, что это было правильно, но я делал это ради своей жены-детки. Я совершенно искренен в этом повествовании и сознаю, что чего-то мне тогда нехватало, но это не вносило горечи в мою жизнь. Порой, гуляя один в хорошую погоду, я вспоминал о тех летних днях, когда самый воздух, казалось, был напоен моей юной восторженностью. И мне приходило в голову, что не всё из моих мечтаний осуществилось. По временам я чувствовал потребность иметь жену-товарища, с более сильным и настойчивым характером, которая могла бы поддержать меня и благотворно на меня влиять, заполняя подчас ощущаемую мною пустоту. Но мне казалось, что такое счастье невозможно в этом мире.

По годам я был мальчик. Я не знал еще других горестей, кроме рассказанных здесь. Если я наделал немало ошибок, виною этому была моя слепая любовь и неопытность.

Итак, я взял на себя одного все тяготы и заботы нашей жизни. Наше хозяйство шло почти так же, как прежде, но я привык к этому и с удовольствием видел, что Дора теперь редко огорчается. Она была беззаботно-детски весела, очень меня любила и была счастлива среди своих прежних забав.

Когда в парламенте затягивались прения и я поздно возвращался домой, Дора, услышав мои шаги, всегда спускалась встретить меня. Если же мои вечера были свободны от стенографирования и я работал дома, она, как бы ни было поздно, тихо сидела возле меня и была так молчалива, что часто я спрашивал себя, не заснула ли она. Но стоило мне, бывало, поднять голову, и я видел ее голубые глаза, устремленные на меня с тем же спокойным вниманием, о котором я уже упоминал здесь.

— Бедный мальчик, как он устал! — воскликнула однажды ночью Дора, когда я, запирая стол, встретился с ней глазами.

— Вернее было бы сказать: «Бедная девочка, как она устала!», — отозвался я. — В другой раз, моя дорогая, вы должны ложиться спать, для вас это слишком поздний час.

— Нет, не отсылайте меня спать! — взмолилась Дора, прижимаясь ко мне. — Пожалуйста, не надо.

— Дора!

К моему изумлению, она рыдала у меня на плече.

— Вам нездоровится, моя дорогая? Вас что-то огорчает?

— Нет, я вполне здорова и очень счастлива, — сказала Дора, — но обещайте позволить мне сидеть возле вас и смотреть, как вы пишете.

— Что за зрелище для таких славных глазок в полночь! — возразил я.

— А они в самом деле славные? — спросила, смеясь, Дора. — Как я рада, что они славные!

— Вот тщеславная крошка! — воскликнул я.

Но это не было тщеславием: она простодушно радовалась тому, что я восхищаюсь ею. Я прекрасно знал это сам, раньше чем она сказала мне.

— Если вы находите мои глаза красивыми, скажите, что я могу всегда оставаться с вами и смотреть, как вы пишете. Вы и вправду находите их красивыми?

— Очень красивыми!

— Тогда позвольте мне всегда оставаться и смотреть, как вы пишете.

— Боюсь, что это повредит их красе, Дора!

— Напротив. Видите ли, мой умный мальчик, тогда вы хотя и уйдете в свои грезы, а все-таки не будете забывать меня. Но вы не рассердитесь на меня, если я скажу вам что-то глупое, очень глупое, еще глупее, чем всегда? — прибавила Дора, заглядывая через плечо мне в глаза.

— Что это за диковинка? — спросил я.

— Пожалуйста, позвольте мне держать ваши перья, — сказала Дора: — я хочу быть чем-нибудь занята в те долгие часы, когда вы так трудитесь. Ну, так можно мне держать ваши перья?

При воспоминании, как ее прелестное личико засияло от радости, когда я согласился на это, у меня навертываются слезы на глаза. В следующий же раз, когда я сел писать, и всегда потом, как только я принимался за работу, она усаживалась на свое прежнее место с большой пачкой гусиных перьев. Торжествующий вид моей жены-детки от сознания, что она участвует в моей работе, ее восторг каждый раз, когда мне требовалось новое перо (а я частенько делал вид, что оно мне необходимо), навели меня на мысль, как еще можно ее порадовать. И вот время от времени я стал притворяться, что мне очень нужно переписать одну-две страницы моей рукописи. И тут Дора бывала наверху блаженства! Как она готовилась к этому великому делу! Надевала кухонный передник с нагрудником для защиты от чернильных пятен, затрачивала уйму времени, без конца останавливаясь, чтобы посмеяться с Джипом, точно песик понимал все происходящее. Она была убеждена, что ее работа не может быть законченной, пока она не подпишет своего имени внизу. А с каким школьническим видом приносила она мне свою работу! И, когда я хвалил ее, как она обнимала меня. Все это — трогательные для меня воспоминания, как бы ни казались они другим наивны…

Скоро после этого она прибрала к рукам ключи, и они звякали на весь дом в корзиночке, висящей у ее пояса.

Я редко находил что-либо запертым, и ключи были лишь игрушкой для Джипа. Но Доре это доставляло удовольствие, и этого было достаточно для меня. Она была совершенно удовлетворена этой видимостью хозяйничанья и была так весела, как будто мы с ней играли в кукольный дом.

Вот как мы жили. Дора была почти так же нежна с бабушкой, как и со мной, и часто вспоминала то время, когда боялась ее, считая «старой ворчуньей». Я никогда не видел, чтобы бабушка кому-нибудь так потворствовала, как Доре. Она ухаживала за Джипом, хотя тот никогда не был благосклонен к ней. День за днем она слушала игру Доры на гитаре, совсем не будучи поклонницей музыки. Никогда не нападала на наших негодных служанок, хотя, наверное, соблазн был очень велик.

Она проделывала пешком огромные концы, чтобы сделать Доре сюрприз и доставить ей какой-либо пустяк, о котором та мечтала. Придя к нам через сад и не застав Дору внизу, она всегда останавливалась у лестницы и весело кричала на весь дом:

— Где же Цветочек?

Глава XVI

ПРЕДСКАЗАНИЕ БАБУШКИ ОТНОСИТЕЛЬНО МИСТЕРА ДИКА СБЫВАЕТСЯ

Прошло уже некоторое время с тех пор, как я перестал работать у доктора Стронга. Но, живя по соседству, я часто с ним виделся, и все мы два-три раза были у него на обеде и чае. Старый Полководец, теща, окончательно поселилась у доктора. Она осталась совершенно тою же, что и была, и те же бессмертные бабочки порхали над ее чепцом.

Подобно многим другим матерям, которых я знал в своей жизни, миссис Марклегем любила разные удовольствия больше, чем ее дочь. Она жаждала развлечений и, добиваясь их, делала вид (хитрый Старый Полководец!), что приносит себя в жертву своему ребенку. Желание доктора, чтобы Анни развлекалась, было весьма наруку этой чудесной мамаше, и она превозносила до небес благоразумие своего зятя.

Я не сомневаюсь, что, сама этого не зная, она, конечно, растравляла душевную рану доктора. Его страшила мысль, что он в тягость своей юной жене и между ними нет душевной близости. Теща усиливала в нем этот страх, усердно расхваливая его желание облегчить Анни бремя жизни.

— Дорогой друг, — как-то сказала она ему в моем присутствии, — вы несомненно понимаете, что для Анни было бы не очень весело постоянно сидеть здесь взаперти.

Доктор благодушно кивнул головой.

— Когда она будет в возрасте своей матери, — продолжала миссис Марклегем, играя веером, — дело будет иное! Посадите меня в тюрьму в обществе милых людей с колодой карт — и я не буду стремиться выйти оттуда. Но я — не Анни, и Анни — не ее мать.

— Конечно, конечно! — согласился доктор.

— Вы — лучший из людей! Нет, прошу вас (доктор сделал протестующее движение), я должна сказать вам в лицо, как всегда говорю у вас за спиной, что вы — лучший из людей, но вы не можете, не так ли, иметь те же стремления и вкусы, что Анни?

— Не могу, — грустно проговорил доктор.

— Понятно, не можете, — подхватил Старый Полководец. — Возьмите, например, ваш словарь. Какой полезный, какой необходимый труд! Значение слов! Но ведь нельзя же ожидать, чтобы словарь, да еще незаконченный, мог интересовать Анни, не правда ли?

Доктор кивнул головой.

— Вот почему я так одобряю, — сказала миссис Марклегем, кокетливо ударяя зятя веером по плечу, — вашу заботливость. Это показывает, что вы не рассчитываете, как многие старики, найти старые головы на юных плечах. Вы изучили характер Анни и поняли его. Это, по-моему, восхитительно!

Под тяжестью этих комплиментов доктор Стронг, несмотря на свое спокойствие, болезненно морщился.

— Итак, мой дорогой доктор, вы можете распоряжаться мною во всякое время дня и года. Поймите, что я целиком к вашим услугам. Я готова ходить с Анни в оперу, на концерты, выставки, в любые места, и вы никогда не увидите меня уставшей. Долг, мой дорогой доктор, превыше всего в мире!

И маменька не изменила своему слову. Она была из тех людей, которые могут вынести множество развлечений, и она никогда не отступала перед ними. Взяв газету (она ежедневно в течение двух часов читала ее через лорнет, сидя в самом мягком во всем доме кресле), она почти всегда находила в ней то или другое, что Анни, по ее мнению, охотно посмотрела бы. Напрасно Анни протестовала, что она устала от всего этого. Мать всегда возражала ей:

— Дорогая Анни, вам, конечно, лучше знать, но я должна сказать вам, что вы недостаточно цените доброту доктора Стронга.

Обычно это говорилось в присутствии доктора, что, по моему мнению, больше всего и заставляло Анни уступать. Но часто она сразу подчинялась матери и шла туда, куда ее вел Старый Полководец.

Редко случалось теперь, чтобы мистер Мэлдон сопровождал их. Иногда моя бабушка и Дора получали приглашение составить им компанию и отправлялись с ними вместе. Прежде мне было бы не по душе отпускать Дору, но теперь, поразмыслив над тем, что в тот вечер произошло в кабинете доктора, я изменил свое отношение: поверил, что доктор прав, и перестал подозревать его жену.

Иногда, когда мы с бабушкой оставались одни, она говорила мне, потирая нос, что ровно ничего не понимает в том, что происходит у Стронгов, что хотела бы видеть эту чету более счастливой, но не считает, чтобы «наш воинственный друг» (так она всегда называла Старого Полководца) мог способствовать этому.

Все свои надежды в этом деле она возлагала на мистера Дика. У этого человека, по ее мнению, была какая-то идея в голове, и, сумей он когда-либо уточнить и выразить ее, он должен был сделать что-то необыкновенное.

А между тем мистер Дик, не подозревая об этом предсказании, держал себя в отношении доктора и миссис Стронг совершенно так же, как и прежде.

Но однажды вечером, через несколько месяцев после моей женитьбы, мистер Дик просунул голову в комнату, где я, сидя один, писал (Дора с бабушкой отправилась на чай к тетушкам-птичкам), и спросил, многозначительно покашливая:

— Скажите, не помешаю ли я вам, Тротвуд, своим разговором?

— Конечно, нет, мистер Дик! Входите.

— Тротвуд! — сказал мистер Дик, пожав мне руку и приложив палец к носу. — Прежде чем сесть, я хочу сделать одно замечание. Вы знаете свою бабушку?

— Немножко знаю, — ответил я.

— Она — самая удивительная женщина в мире, сэр!

Выпалив эту фразу, мистер Дик сел с видом более серьезным, чем обычно, и посмотрел на меня.

— Теперь, мой мальчик, я собираюсь задать вам вопрос.

— Сколько вам угодно! — воскликнул я.

— Как смотрите вы на меня, сэр? — спросил мистер Дик, скрестив руки.

— Как на старого, дорогого друга.

— Благодарю вас, Тротвуд! — воскликнул мистер Дик, смеясь и вскакивая с очень веселым видом, чтобы пожать мне руку. — Но я, мой мальчик, другое имею в виду, — прибавил он, вновь делаясь серьезным. — Что вы думаете обо мне вот в этом отношении?.. (Он показал себе на лоб.)

Я был смущен, но он сам вывел меня из затруднения.

— Слабоват? — промолвил он.

— Ну, да, — ответил я нерешительно, — в этом роде…

— Именно так! — воскликнул мистер Дик, казалось, восхищенный моим ответом. — Видите ли, Тротвуд, когда из головы (вы знаете, чьей) вынули некоторые мучительные мысли и переложили их (вы знаете, куда), там образовался… — Тут мистер Дик быстро завертел руками, изображая хаотический беспорядок. — Вот что сделали со мной.

Я кивнул ему, и он мне также ответил кивком.

— Одним словом, мой мальчик, — проговорил Дик, понижая голос до шопота, — я глуповат.

Я хотел было смягчить этот вывод, но он остановил меня.

— Да, я глуп! Она уверяет, что это — не так. Она не хочет слышать об этом. Но я таков — сам знаю это. Не будь она моим другом, сэр, я уже давным-давно сидел бы взаперти, и моя жизнь была бы ужасна. Но я думаю о ней. Я никогда не трачу денег, заработанных перепиской, я откладываю их в копилку. Я сделал завещание и все оставляю ей. Она будет богата, — знатна!

Мистер Дик вынул носовой платок, вытер им глаза, тщательно сложил его, спрятал в карман и, казалось, перестал думать о бабушке.

— Вы учились, Тротвуд, — снова заговорил мистер Дик, — много учились и знаете, какой большой ученый и какой большой человек доктор. Вы знаете тоже, какую он мне всегда оказывал честь. Он совсем не гордится своей ученостью, он скромен. Скромен и снисходителен даже к бедному Дику — простаку и невежде. Я отправил его имя на клочке бумаги по бечевке змея, когда тот был в небе, среди чаек. Змей был рад получить его, сэр, а небо просто засияло!

Я привел его в восторг, с жаром сказав, что доктор действительно заслуживает нашего глубочайшего уважения и почтения.

— А его красавица-жена — звезда! — заявил мистер Дик. — Лучезарная звезда! Я видел ее сияние, сэр! Но… — тут он придвинул свой стул и положил мне на колено руку, — тучи, сэр, тучи…

Я сочувственно покачал головой.

— Что же это за тучи? — проговорил мистер Дик.

Он так пристально смотрел мне в лицо и так жаждал понять, что я постарался ответить как можно медленнее и отчетливее, словно объясняя ребенку.

— Между ними имеется, к несчастью, какое-то недоразумение, какой-то злополучный повод к расхождению, какая-то тайна. Быть может, здесь играет роль разница в годах. А могло также это возникнуть из-за какого-либо пустяка.

Мистер Дик с озабоченным видом кивал головой после каждой моей фразы, а когда я кончил, задумался, глядя мне в лицо и держа свою руку на моем колене.

— Но доктор ведь не сердился же на нее, Тротвуд? — спросил он немного погодя.

— Нет, он боготворит ее.

— Тогда, мой мальчик, я понял, в чем дело! — воскликнул мистер Дик.

В порыве радости он хлопнул меня по колену, откинулся на спинку стула и невероятно высоко поднял брови, так что я, больше чем когда-либо, усомнился в его рассудке. Так же внезапно он опять стал серьезным и снова, нагнувшись вперед, промолвил:

— А самая удивительная женщина на свете — почему она, Тротвуд, ничего не сделала, чтобы поправить дело?

— Слишком деликатное это дело, и потому трудно вмешаться в него.

— Ну, а такой высокоученый человек, — продолжал мистер Дик, дотрагиваясь до меня пальцем, — почему он ничего не сделал?

— По той же самой причине, — ответил я.

— Так теперь, мой мальчик, я знаю, в чем тут дело! — объявил мистер Дик.

И он выпрямился передо мною с еще более ликующим видом, закачал головой и раз за разом стал ударять себя в грудь.

— И вот бедняга, простак, слабоумный, словом — я, — заговорил мистер Дик, продолжая бить себя в грудь, — сделаю то, чего не могут сделать самые удивительные на свете люди. Я их сведу, мой мальчик! Попробую! Меня они не осудят. Мне они не будут возражать. На меня они не будут сердиться, если я и сделаю что-нибудь не так. Я ведь только мистер Дик. А кто обращает внимание на Дика? Дик — ничто! Фу! — презрительно дунул он, словно желая сдуть самого себя.

Хорошо, что он успел высказаться, так как в этот момент мы услышали стук экипажа, подъехавшего к воротам нашего садика, — это вернулись бабушка с Дорой.

— Ни слова, мой мальчик! — прошептал он. — Предоставьте все Дику! Простаку Дику! Сумасшедшему Дику! Я уже давно думаю, что начинаю понимать, а теперь совсем понял. После того, что вы сказали мне, я уверен, что понял. Все в порядке!

Мистер Дик не проронил больше ни слова, но в течение получаса изображал из себя телеграф и, очень волнуя этим бабушку, знаками давал мне понять, чтобы я не разглашал его тайну.

Будучи в достаточной мере заинтересован в том, что получится из попыток мистера Дика, в течение двух или трех недель ничего больше не слыша по этому поводу, я удивлялся, так как, не говоря уже о всегдашней доброте моего старого друга, на этот раз в его словах как бы блеснула искра здравого смысла. Но в конце концов я стал думать, что он при своей душевной болезни мог либо забыть, либо оставить свое намерение.

Однажды вечером мы вдвоем с бабушкой направились в коттедж доктора. Доре захотелось остаться дома. Стояла осень, не было парламентских прений, способных омрачить свежий вечерний воздух; запах сухих листьев напоминал мне наш сад в Блондерстоне, а ветер навевал былую грусть.

Когда мы подошли к коттеджу, уже смеркалось. Миссис Стронг как раз выходила из сада, где мистер Дик, вооруженный ножом, все еще помогал садовнику заострять колья. В кабинете у доктора сидел кто-то, но миссис Стронг сказала нам, что он сейчас освободится, и просила нас обождать. Мы прошли за ней в гостиную и в полутьме сели у окна. Между нами, как между старыми друзьями и соседями, никогда не существовало никаких церемоний.

Нe пробыли мы в гостиной и нескольких минут, как поспешно вошла, суетливая, как всегда, миссис Марклегем с газетой в руках и прерывающимся голосом воскликнула:

— Боже мой, Анни! Почему вы не сказали мне, что в кабинете есть кто-то?

— Но, дорогая мама, — спокойно ответила та, — я не могла догадаться, что это может интересовать вас.

— Интересовать меня! — воскликнула миссис Марклегем, опускаясь на диван. — За всю мою жизнь со мной не случалось ничего подобного!

— Значит, вы были в кабинете, мама?

— Была, моя дорогая, — ответила та с пафосом, — была и застала этого прекрасного человека… вы только представьте себе мои чувства, мисс Тротвуд и Давид!.. застала за составлением своего завещания.

Дочь быстро оглянулась на нее.

— Да, за составлением духовного завещания… Какая предусмотрительность! Какая любовь! Я должна рассказать вам, как все это было! Право, мне нужно это сделать ради такого чудного человека! Так вот, слушайте… Вы, вероятно, знаете, мисс Тротвуд, что в этом доме не зажигают свечей, пока вы буквально не начинаете слепнуть над газетой, и во всем доме (кроме как в кабинете) нет стула, на котором можно было бы по-настоящему прочесть газету. Это и привело меня в кабинет, где я увидела свет. Открываю я дверь. Вместе с дорогим доктором стоят у стола два каких-то человека, как видно, юристы. У дорогого доктора в руке перо. До меня долетают слова: «Это просто доказывает, джентльмены (Анни, дорогая, вы послушайте только!), мое доверие к миссис Стронг, в силу которого я оставляю ей все мое состояние без всяких условий». Один из юристов повторяет: «Все состояние без всяких условий».

Тут я, как естественно для матери, бормочу: «Боже мой, боже! Прошу извинить меня», спотыкаюсь о порог и мчусь сюда…

Миссис Стронг открыла дверь и, выйдя на веранду, применилась к колонне.

— Ну, а теперь, мисс Тротвуд, и вы, Давид, скажите, не радостно ли встретить человека в возрасте доктора Стронга, сохранившего всю силу своего ума и способного поступить, как он! — с жаром воскликнул Старый Полководец. — Это только доказывает, как была права я, сказав Анни, когда доктор просил у меня ее руки, что он сделает для нее больше, чем обещает.

В это время раздался звонок и шум шагов уходивших посетителей.

— Ну, все кончено, без сомнения, — сказал, прислушиваясь, Старый Полководец. — Чудесный человек подписал, поставил печать, отдал завещание на хранение и успокоился. Что за ум у этого человека! Анни, дорогая, теперь я иду в кабинет с моей газетой: я положительно несчастное существо без новостей!.. Мисс Тротвуд, Давид, милости просим к доктору!

Когда вслед за ней мы направились в кабинет, я в полумраке комнаты заметил мистера Дика, который в эту минуту складывал садовый нож. А бабушка, помнится, свой гнев на «воинственного друга» срывала на собственном носу, яростно растирая его. Не помню, кто первым вошел в кабинет и как миссис Марклегем моментально уселась в свое кресло. Не помню и того, как мы с бабушкой оказались возле двери. Возможно, что она намеренно удержала меня у порога. Но помню, что мы увидели доктора за столом, посреди, его любимых фолиантов^{^[18]}, раньше, чем он заметил нас. Он спокойно сидел, склонив голову на руку. В этот момент в дверь скользнула бледная, дрожащая миссис Стронг. Мистер Дик поддерживал ее. Положив другую руку на плечо доктора, мистер Дик заставил его рассеянно повернуть голову. В этот момент Анни опустилась перед мужем на колени и, глядя на него, умоляюще подняла руки. При виде этого миссис Марклегем уронила газету и так вытаращила глаза, что больше всего стала походить на статую «Удивление».

Как был ласков удивленный доктор! Какое достоинство сохраняла в своей умоляющей позе его жена! Какое трогательное участие проявлял мистер Дик! С каким серьезным видом бабушка шептала: «Вот вам и сумасшедший!» Я как будто сейчас все это вижу и слышу…

— Доктор! — обратился к нему мистер Дик. — В чем дело? Взгляните сюда!

— Анни! — воскликнул доктор. — Не надо, не надо! Встаньте, дорогая!

— Нет, не встану, — сказала она. — Я прошу и молю всех остаться. О муж мой и отец! Надо покончить с этим долгим молчанием! Выясним оба, наконец, что произошло между нами…

Миссис Марклегем тем временем снова обрела дар речи и, исполненная фамильной гордости и материнского негодования, воскликнула:

— Анни! Немедленно встаньте и не унижайте своих родных подобным поведением, если не желаете, чтоб я сейчас сошла с ума!

— Мама, — отозвалась Анни, — не тратьте даром слов: я обращаюсь к своему мужу, и даже вы здесь не имеете голоса.

— Не имею голоса?! — воскликнула миссис Марклегем. — Я не имею голоса! Дитя потеряло рассудок! Дайте мне стакан воды!

Мое внимание было слишком приковано к доктору и его жене, чтобы откликнуться на ее просьбу; никакого впечатления она не произвела и на остальных, и ей оставалось только издыхать, таращить глаза, обмахиваться веером.

— Анни, — заговорил доктор, нежно обнимая ее, — моя дорогая! Если что-либо изменилось с течением времени в нашей семейной жизни, то в этом не приходится обвинять вас. Вина моя и только моя. Поверьте, ничто не изменилось в моей любви, восхищении и уважении к вам. Я хочу сделать вас счастливой. Я искрение люблю и почитаю вас. Встаньте, Анни! Прошу вас!

Но она не встала. Придвинувшись ближе, она поглядела на него, положила руку ему на колени и, склонив голову, сказала:

— Если у меня есть здесь друг, который может по этому вопросу сказать что-либо мне или моему мужу, если у меня есть здесь друг, который может во всеуслышание высказать подозрение, возможность существования которого порой тревожила меня, если у меня есть здесь друг, который почитает моего мужа или когда-либо был расположен ко мне, и он знает что-либо, могущее помочь нам, — я умоляю этого друга сказать свое слово!

Наступило глубокое молчание. После нескольких мгновений мучительных колебаний я заговорил:

— Миссис Стронг, — сказал я, — я знаю кое-что, о чем доктор Стронг убедительно просил меня молчать и о чем я не говорил до этой минуты. Я думаю, что настало время, когда дальнейшее молчание было бы ложной деликатностью. Ваш призыв освобождает меня от данного мною слова.

Она на мгновение повернула ко мне свое лицо, и я понял. что мне надо было так поступить.

— Наш будущий мир, — сказала она, — в ваших руках. Я свято верю, что вы ничего не скроете. Я заранее знаю, что ничто и никто не может набросить тень на благородное сердце моего мужа. А меня не бойтесь задеть. Потом я буду сама за себя говорить перед ним и перед богом.

И вот после такой мольбы, не испросив разрешения у доктора, я правдиво рассказал все, что произошло в тот вечер в этой самой комнате, лишь несколько смягчив грубые выражения Уриа Гиппа. Невозможно описать растерянный вид миссис Марклегем во время моего рассказа и те резкие восклицания, какими она время от времени прерывала его.

Когда я кончил, Анни несколько мгновений молчала, склонив голову. Затем она взяла руку доктора (он сидел все в той же позе), прижала ее к груди и поцеловала. Мистер Дик осторожно поднял ее, и, опираясь на него, она начала говорить, не сводя глаз с мужа.

— Все, что было у меня на душе со времени свадьбы, — тихо сказала она покорным и нежным голосом, — я раскрою перед вами. После того, что я теперь узнала, я не могла бы жить, скрывая что-либо.

— Ну что вы, Анни — ласково сказал доктор, — Я никогда не сомневался в вас, дитя мое! Не нужно, право, не нужно ничего говорить дорогая моя!

— Нет, очень нужно, — ответила она. — Нужно раскрыть целиком мое сердце перед великодушным и правдивым человеком, которого я, видит бог, год за годом, день за днем все больше, любила и уважала.

— Действительно! Если я вообще что-либо тут понимаю… — прервала миссис Марклегем.

— Ничего вы не понимаете, старая болтунья! — бросила негодующим шопотм бабушка.

— …но позвольте мне заметить, что совершенно незачем входить в эти подробности, — докончила миссис Марклегем.

— Мама, никто, кроме моего мужа, не может судить об этом, — заявила Анни, не сводя глаз с лица доктора, — а он выслушает меня. Если же я скажу то, что вам больно будет слышать, мама, простите меня. Сама ведь я часто и подолгу страдала.

— Честное слово… — пробормотала миссис Марклегем.

— Когда я была очень юной, — начала Анни, — когда я была еще маленькой девочкой, мои первые сведения обо всем окружающем меня я почерпнула от терпеливого друга и учителя — друга моего покойного отца. Ничего я не могу вспомнить из того, что я знаю, не вспомнив об этом дорогом для меня человеке. И эти знания, думается мне, не были бы для меня таким благом, получи я их из каких-либо других рук.

— Видите, она ни во что не ставит свою мать! — воскликнула миссис Марклегем.

— Это не так, мама, — сказала Анни, — но я отдаю ему должное. Я обязана сделать это. Кода я выросла, он для меня был все тем же. Я гордилась, что он интересуется мной. Я была глубоко, нежно, благодарно привязана к нему, Я смотрела на него, как на отца, руководителя. Похвала его была мне дороже всех похвал, а вера в него была так глубока, что, усомнись я во всех на свете, я не переставала бы верить ему. Вы сами знаете, мама, как я была молода и неопытна, когда вы неожиданно представили его мне в качестве жениха.

— И об этом говорила всем здесь по крайней мере пятьдесят раз, — заметила миссис Марклегем.

— Тогда молчите, ради бога, и не упоминайте больше об этом! — проворчала бабушка.

— Это являлось такой огромной переменой и в первый момент казалось мне такой утратой, — рассказывала Анни все тем же тоном, — что я волновалась и мучилась. Была я еще девочкой, и мне, видимо, жаль было своего привычного отношения к нему. Но ничто уже не могло вернуть прошлого. Я все-таки гордилась тем, что он счел меня достойной себя, и мы повенчались…

— В церкви святого Альфонса в Кентербери, — вставила миссис Марклегем.

— Чорт возьми эту женщину! — воскликнула бабушка. — Она никак не может успокоиться!

— Я никогда не думала, — продолжала Анни, краснея, — О том, что замужество принесет мне такие блага! Простите меня, мама, если я вам скажу, что вы первая подали мне мысль о том, что люди могут оскорбить его и меня жестоким подозрением, будто бы в нашем браке играли роль деньги.

— Я! — воскликнула миссис Марклегем.

— Ах, конечно, вы! — бросила бабушка. — И вам веером не отмахнуться от этого, друг мой воинственный!

— Это было первым несчастьем в моей новой жизни. Это явилось источником всех бесчисленных за последнее время огорчений, но поводом для них было не то, что вы думаете, великодушный мой муж: у меня нет мысли, воспоминания или надежды, которые не были бы неразрывно связаны с вами.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒