Крыло бабочки 5 страница

– Вы можете мне помочь? – спросила она под конец. – Если нет, то отведите меня к усташам, потому что у меня нет сил идти дальше.

Савва смотрел на нее и молчал, потом поднялся и взял за руку. Он вывел ее из здания и запер за собой дверь. Они молча прошли один, второй квартал. В Национальном музее Савва завел ее в закуток при входе, посадил на скамейку и сделал знак, чтобы она подождала.

Его долго не было. Лола слышала, что в здании ходят люди. Удивленно подумала: а что если Савва бросил ее? Но навалившиеся усталость и горе не оставили места для беспокойства. Она не могла больше спасать себя, а потому сидела и просто ждала.

Когда Савва снова появился, рядом с ним шел высокий человек. Он был среднего возраста, очень хорошо одет, на темных волосах, тронутых сединой, алая феска. Он показался Лоле знакомым, хотя она не могла вспомнить, где его раньше видела. Савва взял Лолу за руку, ободряюще сжал ее и ушел. Высокий человек сделал знак Лоле следовать за ним.

Человек привел ее к маленькому автомобилю, открыл дверцу и показал жестом, чтобы она легла на пол у заднего сидения. Заговорил только после того, как завел двигатель и отъехал. У него был красивый выговор. Спрашивал, где она была все это время и что делала.

Ехали недолго. Он остановил автомобиль, вышел и сказал, чтобы Лола оставалась на месте. Вернулся через несколько минут и подал Лоле чадру. Быстро сделал знак, чтобы она пригнулась.

– Да спасет нас Господь, эфенди!

Он обменялся несколькими приветственными словами с соседом, притворившись, что ищет что‑то в багажнике. Когда прохожий зашел за угол, открыл заднюю дверь и знаком пригласил Лолу следовать за ним. Она натянула чадру на лицо и опустила глаза, словно скромная мусульманская женщина. Человек громко постучал в дверь, и она тут же отворилась.

На пороге стояла его жена. Лола подняла глаза и узнала ее. Это была женщина, угощавшая ее кофе, когда она пришла к ней забрать белье. Стела, похоже, ее не узнала, что и неудивительно, ведь Лола сильно изменилась. За год она повзрослела, сильно исхудала, и волосы у нее были подстрижены, как у мужчины.

Стела беспокойно переводила взгляд с истощенной Лолы на озабоченное лицо мужа. Он говорил с ней по‑албански. Лола понятия не имела, что он сказал, но заметила, как расширились от страха глаза Стелы. Он продолжал говорить тихо, но настойчиво. Глаза Стелы наполнились слезами. Она утерла их кружевным платочком и повернулась к Лоле.

– Добро пожаловать в наш дом, – сказала она. – Мой муж Сериф рассказал, что ты очень страдала. Входи, умойся, поешь. После того как поспишь, подумаем, как лучше тебя спрятать.

Сериф посмотрел на жену с нежностью и гордостью. Лола заметила этот взгляд и то, как Стела покраснела при этом. «Как хорошо, когда тебя так любят», – подумала она.

– Я должен вернуться в музей, – сказал он. – Вечером увидимся. Стела о вас позаботится.

Теплая вода и душистое мыло были роскошью. Казалось, Лола перенеслась в другое время. Стела налила ей горячего супа, нарезала свежий хлеб. Лола старалась есть медленно, хотя так проголодалась, что могла бы выпить тарелку супа без ложки в несколько глотков. После того как девушка поела, Стела отвела ее в маленькую комнату. Там стояла детская кроватка, а в ней – младенец.

– Это мой сынок, Хабиб, родился осенью, – сказала она и указала ей на низкую софу у стены.

– Теперь это будет и твоя комната.

Лола легла и еще прежде, чем Стела вернулась с одеялом, погрузилась в глубокий сон.

Проснулась, словно выплыла из глубокой воды. Кроватка возле нее была пуста. Лола слышала тихие голоса: один взволнованный, другой – ободряющий. Потом тихо захныкал ребенок, но тут же и успокоился. Лола увидела разложенную рядом одежду. Одежда была незнакомая – длинная юбка (такую могла бы носить албанская крестьянка‑мусульманка) и большой белоснежный шарф. Она могла прикрыть им стриженые волосы, лоб и закрыть нижнюю часть лица. Лола знала, что ее одежду, партизанскую форму, которую несколько месяцев назад она сшила из серого одеяла, сожгут в печке.

Оделась, повозилась, пристраивая непривычный шарф. Когда вошла в гостиную, заставленную книжными стеллажами, Сериф и Стела сидели рядом друг с другом и о чем‑то серьезно говорили. Сериф одной рукой придерживал на колене сына, хорошенького мальчика с густыми черными волосами, а другой сжимал руку своей жены. Они подняли глаза, когда Лола вошла в комнату, и быстро отдернули руки. Лола знала, что консервативные мусульмане считают неприличным даже для супругов выражать на глазах у посторонних расположение и близость физически.

Сериф улыбнулся Лоле.

– Вот это да! Из вас вышла прелестная крестьянка! Если не возражаете, мы скажем, что вас прислала семья Стелы, чтобы помочь с ребенком. Вы притворитесь, что не знаете боснийского языка, а потому вам не придется ни с кем разговаривать. При посторонних Стела и я будем обращаться к вам по‑албански, и вы будете кивать на все, что мы скажем. Лучше вам совсем не выходить из квартиры, тогда лишь несколько человек будут знать, что вы у нас живете. Придется дать вам мусульманское имя… как вам Лейла?

– Я не заслужила такой доброты, – прошептала она. – Как вы, мусульмане, станете помогать еврейке…

– Да перестаньте! – воскликнул Сериф, заметив, что она вот‑вот заплачет.

– Евреи и мусульмане – двоюродные братья, и те и другие происходят от Авраама. Вы знаете, что ваше новое имя значит «вечер» как на арабском – языке нашего Корана, так и на иврите – языке вашей Торы?

– Я… я… не знаю иврита, – сказала она, запинаясь. – Моя семья не была религиозной.

Ее родители ходили в клуб еврейской общины, а в синагоге не были ни разу. Они пытались одевать детей на Хануку в новую одежду, когда могли себе это позволить, но, кроме этого, Лола очень мало знала о своей вере.

– Это очень красивый и интересный язык, – сказал Сериф. – Мы с раввином вместе работали над переводом некоторых текстов, до того как оказались в этом кошмаре.

Он потер рукой лоб и вздохнул:

– Он был хорошим человеком и большим ученым. Я чту его память.

В последующие дни Лола привыкала к ритму совсем другой жизни. Страх быть разоблаченной постепенно таял, и вскоре спокойная, размеренная жизнь в качестве няни ребенка Камалей показалась ей более реальной, чем прежнее существование в роли партизанки. Она привыкла к тихому, робкому голосу Стелы, называющей ее новым именем – Лейла. Ребенка она полюбила, как только взяла его на руки. И сразу же полюбила Стелу, которая хоть выросла в консервативной мусульманской семье, не покидая стен родного дома, но, будучи дочерью образованных родителей и женой ученого, отличалась умом и прекрасной эрудицией. Поначалу Лола немного побаивалась Серифа: он казался ей почти таким же старым, как и ее отец. Но его спокойная, вежливая манера расположила к себе, и вскоре она почувствовала себя непринужденно. Поначалу она не могла сказать, чем он так отличается от людей, которых она знала. Но как‑то раз он завел с ней разговор, и внимательно, словно оно того стоило, выслушал ее мнение то на одну, то на другую тему, а затем незаметно помог полнее разговориться. Тут Лола и поняла, в чем заключалось это отличие. С Серифом, самым ученым человеком, которого она когда‑либо встречала, она не чувствовала себя глупой.

День в доме Камалей был организован вокруг двух вещей – молитвы и чтения. Пять раз в день Стела бросала то, чем она на тот момент занималась – умывалась ли, втирала ли благовония. Она расстилала на полу маленький шелковый коврик, простиралась на нем и возносила молитвы. Лола не понимала ни слова, но улавливала певучий ритм арабской речи.

По вечерам Стела занималась рукоделием, а Сериф читал ей вслух. Поначалу Лола выходила в другую комнату с Хабибом на руках, но ей предложили остаться и послушать, если захочется. Она просто сидела чуть в стороне от круга желтого света, отбрасываемого лампой, с Хабибом на коленях и тихонько его покачивала. Сериф выбирал интересные рассказы или красивые стихи, и вот уже Лола с нетерпением стала дожидаться этих вечерних часов. Если Хабиб начинал капризничать и Лоле приходилось выходить с ним из комнаты, Сериф либо ждал ее возвращения, либо пересказывал то, что она пропускала.

Иногда она просыпалась ночью в поту: снилось, что ее преследуют немецкие овчарки или что в густом лесу ее зовет на помощь маленькая сестренка. В других снах снова и снова проваливались под лед Исаак и Инна. Проснувшись, она брала на руки Хабиба и успокаивалась, прижимая к себе его тяжелое сонное тельце.

Однажды Сериф рано вернулся из библиотеки. Он не поприветствовал жену и не спросил о сыне. Даже не снял пальто у дверей, как обычно, а прямо прошел в кабинет.

Через несколько минут позвал их. В его кабинет Лола обычно не ходила. Стела сама убирала эту комнату. Сейчас девушка посмотрела на книги, закрывавшие стены. Тома здесь были еще более старыми и красивыми, чем те, что в гостиной. Книги на шести древних и современных языках, в красивых, изготовленных вручную кожаных переплетах. Но Сериф держал в руках маленькую, просто переплетенную книгу. Он положил ее на стол перед собой и смотрел на нее с тем же выражением, с каким глядел на сына.

– Сегодня музей посетил генерал Фабер, – сказал он.

Стела в ужасе схватилась за голову. Фабер был командиром одного из подразделений «Черной руки», на совести которого, по слухам, были убийства тысяч людей.

– Нет, нет, ничего страшного не случилось. Думаю, все сложилось удачно. Сегодня с помощью директора мне удалось спасти одно из самых великих музейных сокровищ.

Сериф не стал посвящать их в подробности того, что произошло в тот день в музее. Он даже не собирался показывать им Аггаду. Но то, что книга находилась сейчас у него в доме, в его руках, говорило само за себя обо всех его опасениях. Он переворачивал страницы, чтобы они могли восхититься прекрасным произведением искусства, и коротко сообщил им, что это сокровище доверил ему директор музея.

Начальник Серифа был хорват, доктор Иосиф Боскович. Со стороны казалось, будто он согласен с загребским режимом усташей, однако на деле Иосиф так и остался сараевцем. Прежде чем стать музейным администратором, Боскович занимался старинными монетами. Многие в Сараево знали его, без него не обходилось ни одно культурное мероприятие, эдакий светский лев, он пользовался душистым бриолином, гладко зачесывал назад темные волосы и каждую неделю делал маникюр.

Когда Фабер обронил как‑то, что хотел бы навестить музей, Боскович понял, что ходит по краю пропасти. По‑немецки он говорил плохо, а потому пригласил в свой кабинет Серифа, сказав, что ему понадобится перевод. У них с Серифом было разное воспитание и разные интеллектуальные интересы. Однако и тот и другой трепетно относились к боснийской истории, им было дорого культурное разнообразие, сформировавшее прошлое их страны. Оба без слов понимали, какую угрозу представляет собой Фабер.

– Вы знаете, чего он хочет? – спросил Сериф.

– Он не сказал, но, думаю, мы можем догадаться. Мой коллега в Загребе рассказал, что в их музее уничтожили иудейскую коллекцию. Мы с вами оба знаем: то, что есть у нас, гораздо значительнее. Думаю, он хочет Аггаду.

– Иосиф, мы не можем ее отдать. Он ее уничтожит так же, как его люди уничтожили все в городе, что связано с евреями.

– Сериф, дружище, ну а какой у нас выбор? Может, он ее и не уничтожит. Я слышал, что Гитлер планирует создать музей потерянной нации. Он хочет выставить там самые ценные еврейские экспонаты, после того как исчезнет сам народ…

Сериф хлопнул по спинке стула, стоявшего перед ним:

– Настанет ли когда‑нибудь конец этому беззаконию?

– Тсс…

Боскович поднял обе руки, успокаивая коллегу. И сам понизил голос до шепота:

– В прошлом месяце в Загребе шутили по этому поводу. Они назвали это «Judenforschung ohne Juden» – «Изучение иудаизма без евреев».

Боскович вышел из‑за стола и положил руку на плечо Серифу:

– Пытаясь спрятать эту книгу, вы подвергнете свою жизнь риску.

Сериф посмотрел на него очень серьезно:

– Ну а какой у меня выбор? Ведь я – хранитель. Неужели эта книга прожила пятьсот лет, чтобы погибнуть от моего молчаливого попустительства? Если вы, мой друг, думаете, что я позволю этому случиться, то вы меня не знаете.

– Делайте то, что считаете нужным. Но только побыстрее, прошу вас.

Сериф вернулся в библиотеку. Дрожащими руками вынул коробку с наклеенным на нее ярлыком на немецком: «Архивы семьи Капетанович. Турецкие документы». Поднял старые турецкие земельные документы. Под ними лежало несколько еврейских рукописей. Выбрал самую маленькую и засунул за ремень брюк. Надел пиджак – хорошо, выпуклости не видно. Вернулся к турецким документам, заново запечатал коробку.

Фабер был худ и невысок. Говорил тихо, чуть ли не шепотом, так что людям приходилось прислушиваться.

Глаза холодные, зеленые, кожа бледная, полупрозрачная, как у рыбы.

Иосиф сделал карьеру администратора во многом благодаря светским манерам и умению очаровывать, нередко не гнушаясь лестью. Когда он поприветствовал генерала, никто бы и не подумал, что директора прошиб холодный пот. Он извинился за плохой немецкий и даже переусердствовал в этом. В этот момент в дверях появился Сериф, и Иосиф его представил:

– Мой коллега – настоящий полиглот. Мне перед ним стыдно.

Сериф приблизился к генералу, протянул руку. Рука Фабера оказалась неожиданно мягкой и вялой. Сериф почувствовал, как рукопись слегка сдвинулась на талии.

Фабер не указал цели своего визита. В неловком молчании Иосиф предложил ему осмотреть коллекции. Они шли по залам, и Сериф рассказывал о различных экспонатах. Фабер, следуя за ним, похлопывал черными кожаными перчатками по бледной белой ладони и не говорил ни слова.

Вошли в библиотеку. Фабер кивнул и впервые заговорил:

– Позвольте мне посмотреть еврейские рукописи и инкунабулы.

Едва заметно вздрогнув, Сериф снял с полок несколько книг и положил их на длинном столе. Там был математический текст Элиа Мизрахи, редкое издание еврейско‑арабско‑латинского словаря, опубликованного в Неаполе в 1488 году, Талмуд, напечатанный в Венеции.

Бледные руки Фабера оглаживали каждый томик. Он осторожно переворачивал страницы. Всматривался в выцветшие чернила на тонких листах пергамента, и в глазах его вспыхивала алчность. Сериф заметил, что зрачки немца расширялись, будто его обуревало вожделение. Сериф отвернулся. Он испытывал отвращение, словно являлся свидетелем порнографической сцены. Наконец Фабер закрыл венецианский Талмуд и поднял глаза, в них застыл вопрос.

– А теперь, будьте добры, Аггаду.

Сериф почувствовал, как по шее потекла струйка пота. Он поднял руки ладонями вверх и пожал плечами:

– Это невозможно, господин генерал, – сказал он.

Лицо Иосифа, пылавшее до тех пор румянцем, враз побелело.

– Что значит «невозможно»? – холодно спросил Фабер.

– Это значит, – вмешался Иосиф, – что один из ваших офицеров приходил сюда вчера и попросил Аггаду. Он сказал, что она нужна для музея фюрера. Конечно, для нас было честью отдать это сокровище ради великой цели…

Сериф начал переводить слова Иосифа, но генерал его прервал.

– Что за офицер? Назовите его имя.

Он шагнул к Иосифу. Несмотря на слабое сложение генерал казался воплощением смерти. Иосиф попятился и ударился о книжные шкафы.

– Он не сообщил мне свое имя. Я… чувствовал себя не вправе спрашивать его… Но если бы вы соблаговолили пройти со мной в мой кабинет, я показал бы вам бумагу, которую он оставил в качестве расписки.

Пока Сериф переводил слова директора, Фабер играл желваками.

– Очень хорошо.

Он повернулся и направился к двери. Иосиф быстро переглянулся с Серифом. Это был самый красноречивый взгляд в его жизни. И тут голосом, спокойным, как озеро в безветренный день, Сериф сказал вслед генералу:

– Будьте добры, герр генерал, следуйте за директором. Он проводит вас к главной лестнице.

У Серифа оставалось очень мало времени. Он надеялся, что правильно понял план директора. Он быстро написал расписку с каталожными номерами Аггады, а затем другим пером вывел внизу неразборчивую закорючку. Кликнул портье и приказал ему отнести бумагу в кабинет директора.

– Воспользуйтесь служебной лестницей и сделайте все как можно быстрее. Положите ему на стол, где он сразу ее увидит.

Затем, заставляя себя двигаться как можно медленнее, подошел к вешалке, снял пальто, берет и вышел в коридор. Встретился глазами с поджидавшими Фабера адъютантами, приветственно кивнул. Посреди лестницы остановился, поговорил с коллегой, который шел наверх. Прошел мимо большого черного автомобиля, стоявшего у тротуара. Улыбался, здоровался с знакомыми, зашел в любимое кафе. Медленно, как и положено настоящему боснийцу, выпил кофе, наслаждаясь каждой каплей. И только после этого направился домой.

Сериф перелистывал страницы Аггады, и у Лолы перехватывало дух при виде великолепных иллюстраций.

– Тебе следует гордиться этим, – сказал он ей. – Это великое произведение искусства подарил миру твой народ.

Стела заломила руки и сказала что‑то по‑албански. Сериф глянул на нее. Выражение его лица было твердым, но добрым. Ответил по‑боснийски:

– Знаю, ты обеспокоена, моя дорогая. И у тебя на это есть все права. Мы прячем еврейку, а теперь и еврейскую книгу. И то и другое очень хотели бы заполучить нацисты. Молодую жизнь и древнюю книгу. А ты говоришь, что не боишься за себя, и я тобой горжусь. Но ты боишься за нашего сына. И этот страх очень реален. Я тоже за него боюсь. У меня есть план спрятать Лейлу с помощью друга. Завтра мы с ним встретимся. Он отведет ее к одной семье в итальянской зоне, и там она окажется в безопасности.

– А как же книга? – спросила Стела. – Наверняка генерал раскроет твой обман. Как только обыщут музей, придут сюда.

– Не волнуйся, – спокойно сказал Сериф. – Доктор Боскович скажет Фаберу, что за книгой пришел один из его людей. Все нацисты в душе воры. Фабер знает, что его офицеры в этом деле доки. Возможно, он будет подозревать с полдюжины офицеров. Будет думать, что они украли книгу с целью обогащения.

– В любом случае, – сказал он, заворачивая маленькую книжку в кусок ткани, – послезавтра ее здесь не будет.

– Куда ты ее денешь? – спросила Стела.

– Пока не знаю. Лучшее место для книги – библиотека.

Он подумал, что легче всего было бы вернуть книгу в музей, положить ее в другое место, спрятать среди многих тысяч других томов. Но потом припомнил еще одну библиотеку, маленькое помещение, где провел много счастливых часов рядом с дорогим другом. Он повернулся к Стеле и улыбнулся:

– Я отнесу ее туда, куда никто не догадается заглянуть.

Следующий день была пятница, мусульманский праздник. Сериф пошел на работу как обычно, но в полдень извинился, сказав, что хочет посетить храм. Вернулся домой забрать Стелу, Хабиба и Лолу. Вместо того чтобы пойти в местную мечеть, он выехал из города в горы. Лола держала Хабиба на коленях, играла с малышом, закрывая лицо ладошками и неожиданно выглядывая; обнимала мальчонку, чтобы запомнить его теплый детский запах. Его волосы пахли свежескошенным сеном. Дорога была трудной – узкий серпантин. Стояла середина лета, маленькие пшеничные поля в окружении крутых гор желтели на солнце, словно масло. Когда придет зима, снег сделает эти места недоступными. Лола сосредоточилась на Хабибе, гоня беспокойство. Ее немного подташнивало от крутых горных поворотов. Она понимала, что из города, где ее в любой момент могут найти, лучше уехать, но ей страшно не хотелось расставаться с Камалями. Несмотря на перенесенное горе и страх, не оставлявший ее все четыре прожитые в их доме месяца, она еще никогда не ощущала такого тепла в сердце.

Солнце садилось, когда они свернули последний раз. Лола увидела деревню, открывшуюся, словно цветок, в маленькой горной долине. Хуторянин вел с луга коров, звон колоколов сзывал людей на вечернюю молитву. Этот звук смешивался с мычанием и блеянием бредущего скота. Здесь, высоко в горах, война с ее бедами казалась невероятной.

Сериф остановил автомобиль возле низкого каменного дома. Стены белые, каждый камень соединен с другим с точностью хитро задуманной головоломки. Окна в глубоких нишах высокие и узкие, толстые ставни выкрашены в небесно‑голубой цвет. В ненастье они, должно быть, надежно защищают от зимних бурь. Вокруг дома в изобилии рос синий шпорник. Над двором раскинула свои ветви шелковица. Как только автомобиль остановился, из‑за блестящей листвы выглянуло с полдюжины маленьких лиц. Ветви дерева были облеплены детьми, словно птицами.

Один за другим они попрыгали на землю и окружили Серифа. Он каждому привез конфет. Из дома вышла девочка чуть постарше. Ее лицо, как и у Стелы, прикрывала паранджа. Она стала выговаривать детям.

– Но ведь к нам приехал дядя Сериф! – радостно кричали дети, и глаза девочки улыбались в просвете чадры.

– Добро пожаловать! – сказала она. – Отец еще не вернулся из мечети, но дома мой брат Муниб. Входите, пожалуйста, располагайтесь.

Муниб, юноша лет девятнадцати, сидел за столом с увеличительным стеклом в одной руке и пинцетом в другой.

Он внимательно разглядывал бабочку. Стол был усеян фрагментами крыльев.

Муниб обернулся к сестре. Он выглядел рассерженным из‑за того, что нарушили его работу. Но выражение его лица изменилось, когда он увидел Серифа.

– Какая неожиданная честь!

Сериф, зная, что сын его друга страстно увлекается насекомыми, подыскал для Муниба работу. Теперь во время каникул он был ассистентом в отделе естествознания в их музее.

– Я рад, что ты продолжаешь свои занятия, несмотря на трудные времена, – сказал Сериф. – Твой отец все еще надеется, что ты когда‑нибудь поступишь в университет.

– На все воля Аллаха, – ответил Муниб.

Сериф уселся на низкую кушетку под сводчатым окном. Сестра Муниба отвела Стелу и Лолу на женскую половину, а младшие дети непрерывной чередой несли туда подносы: сок, выжатый из собственного винограда, чай – в городе он стал редкостью, – свои огурцы, домашнюю выпечку.

Лола не присутствовала при разговоре, когда Сериф Камаль просил своего друга, отца Муниба, деревенского кади, спрятать Аггаду. Не видела радостного волнения, с которым кади нетерпеливо отбросил в сторону работу сына и освободил на столе место для рукописи, не видела изумления в его глазах, когда тот переворачивал страницы.

Комната купалась в теплых лучах закатного солнца. Крошечные мотыльки танцевали в умирающем свете. Вошел ребенок с подносом и чайными чашками. Сквозняк подхватил обрывок крыла бабочки и незаметно опустил на открытую страницу Аггады.

Сериф и кади отнесли книгу в библиотеку мечети. Втиснули между томами шариата на верхней полке. Никому и в голову не придет сюда заглянуть.

Поздно вечером Камали спустились с гор. Остановились за городом возле красивого дома, окруженного высокой каменной стеной. Сериф повернулся к Стеле.

– Попрощайся. Мы не можем здесь задерживаться.

Лола и Стела обнялись.

– До свидания, сестра, – сказала Стела. – Да хранит тебя Всевышний! Мы еще увидимся.

У Лолы комок подступил к горлу, она едва могла ответить. Она поцеловала макушку ребенка, подала его матери и последовала в темноту за Серифом.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒