10. Тысячный день 3 страница

– Но ведь ты подоспел первым, – сказала Виона. – Ты не позволил мне… Икташ и Эврих с Сигиной, они только потом…

– Вот их твой супруг пускай и вознаграждает, – сказал венн. – И еще няньку, за то, что вовремя ахнула.

Ни на пчел, ни на молодую хозяйку он не смотрел. Сидел, сложив на груди руки, с деревянным лицом.

Мастер УЛОЙХО в самом деле готов был озолотить всех, кто помог не допустить смерть к его любимой жене. Один Волкодав полагал, что не имеет никакого права на похвалы и награды, и переубедить его было невозможно. Люди могли говорить что угодно, однако он‑то знал, что самым постыдным образом прохлопал подкравшуюся опасность. Пусть даже она и явилась в совершенно неожиданном образе, который вряд ли кто‑то сумел бы предугадать. Кому была бы нужна его погоня за злодейкой и расправа над ней, если бы не удалось отстоять жизнь госпожи?..

Вот Эврих и Сигина, те вправду заслуживали всяческого почета. Особенно Сигина: без нее у Эвриха, по его собственным словам, мало что получилось бы. «Я как девчонке в глаза посмотрел, меня самого чуть куда‑то не затянуло, – рассказывал молодой аррант. – Помнишь тот раз, на Засечном кряже? Я ведь как тогда поступил?.. Вызвал в себе примерно то, что чувствовала бедная вилла… а я, ты знаешь, благодаря Канаону примерно знаю, что она чувствовала… ну, потом сам из этого вылез и ее за собой вытащил. Все просто, если умеючи… А тут! Прорва какая‑то, бездонный колодец, падаю в него и поделать ничего не могу, только вижу, как небо наверху отдаляется!.. И вдруг – точно ладонь подхватила и держит! Так и вынесла к свету обоих, и меня, и ее…»

Ему приходилось встречать сходные описания лишь в древних рукописях, созданных во времена, когда обитатели Небесной Горы запросто гуляли среди людей. Эврих навострил перо и попытался добиться от Сумасшедшей, что за Богиню та призвала на помощь. Сигина лишь ласково улыбалась ему, словно ребенку, спросившему, отчего вода мокрая. «Мне недосуг служить Богам и Богиням, – отвечала она. – Я просто жду моих сыновей…»

Делать нечего, пришлось Эвриху так и внести таинственный случай в свои «Дополнения», не присовокупив подобающих истолкований. Волкодав хотел было ядовито спросить его, не забыл ли, мол, помянуть, как сам поначалу не желал вести деревенскую дурочку к ювелиру… Однако по здравом размышлении промолчал. Сам хорош…

– Что ж, грешно было бы неволить тебя, – грустно проговорила Виона. – Правду говорят люди – от денег, взятых без приязни, не бывает добра.

Волкодав ничего не ответил, но мысленно с нею согласился. Откуда ему было знать, что его начинают осторожно опутывать шелковой паутинкой, как хитрый маленький паучок опутывает большую строптивую муху?.. Беседуя с ним, Виона незаметно пускала в ход искусство, усвоенное при храме. Она ведь давно успела решить про себя, что кое‑какие науки, преподанные служителями Вездесущей, не грех помаленьку использовать к своему благу; ибо далеко не все, что постигалось в доме великой и ужасной Богини, имело целью убийство. Был сводящий с ума жертвенный танец, но был и такой, что возвышал душу созерцанием истинной красоты. Или вот взять искусство беседы. Овладевший им мог выяснить все что угодно даже у очень упрямого человека. А большой мастер – еще и заставить этого человека выполнить свою волю, причем так, что тот будет уверен, будто действует по собственному желанию.

Помимо прочего, искусство включало способность распознавать, что за собеседника подарила судьба, так что переспорить Волкодава Виона даже и не пыталась. Молодая женщина просто начала рассказывать о себе, о том, как несмышленой девочкой осталась совсем одна. Со стороны могло показаться, будто обращалась она к пчелам, забравшимся на ладонь, но, когда руки телохранителя успокоенно легли на колени, Виона этого не пропустила.

– В наших краях растут густые леса, – тихо говорила она. – И в самом сердце лесов есть озера, окруженные черными деревьями в тяжелых космах лишайников. Никакой ветер не может повалить черное дерево, а когда оно умирает от старости, оно тонет в воде, потому что плоть его тяжелее железа. У моего деда был черный меч. Дед побеждал им храбрых врагов, сражавшихся оружием из железа и меди. Он брал меня с собой на озера. Деревья так высоки, что вода остается спокойной, даже когда над лесом бушует гроза и ливень треплет вершины. Поэтому там вырастают цветы, которых нет больше нигде. Мы называем их «упавшими звездами». Они распускаются ночью. Они лежат на воде, и лепестки в темноте светятся голубым светом. Я, наверное, никогда больше их не увижу. Ты тоже вспоминаешь свою родину, Волкодав? Какая она?

Венн помолчал немного, потом проговорил уже не тем бесцветным голосом, что поначалу:

– Тебя бы там многое удивило.

– Расскажи о своей стране, – попросила Виона и склонила голову к плечику, внимательно глядя на венна. Топазы, вправленные в серебро, переливались у нее в волосах.

– Зимой у нас идет снег, – сказал Волкодав. – А озера и реки покрывает крепкий лед. Можно напилить его и сделать дом, м этот дом простоит до весны.

– Ты хотел бы туда вернуться? – спросила Виона. Он покачал головой, по– прежнему глядя в землю. Потом ответил:

– Мне не к кому возвращаться.

– И мне, – сказала Виона. – Теперь мой дом здесь, в стране, где я обрела мужа и сына. Я желаю тебе, Волкодав, чтобы и у тебя когда‑нибудь появился дом, куда тебе захочется возвратиться.

– Спасибо, – сказал венн.

– Ты, верно, много путешествовал, – продолжала Виона. – Если я правильно поняла, вы с другом собираетесь плыть через море?

Волкодав молча кивнул.

– Я не выпытываю, – сказала мономатанка, – но мне кажется, я как‑то слышала, будто ваш путь проляжет вдоль берегов то ли Шо‑Ситайна, то ли Озерного Края?..

Волкодав снова кивнул:

– Это так.

– У моего племени, – вздохнула Виона, – есть пословица: лепешка, оставленная у тропы, вернется и приведет жареных поросят. Я теперь вряд ли увижу, как над плечом Сидящей Кошки восходит солнце и окрашивает огнем водопады, но в моей власти помочь вернуться на родину человеку, который очень об этом мечтает. Ты больше не хочешь охранять меня. Волкодав, но могу я нанять тебя, чтобы ты отвез этого человека к его семье?..

Он пристально посмотрел на нее.

– Я рад тебе послужить… только мы с Эврихом странствуем во исполнение обета… данного другу, оставшемуся .далеко… Если твой человек направляется туда же, куда и мы… Кто он такой? Я знаю его?

– Знаешь, – улыбнулась Виона. – Его отец был горец с Заоблачного кряжа, а мать выросла в Озерном Крае. Когда они перебрались в Нарлак, злые люди воспользовались неосведомленностью чужестранцев и наняли их мыть золото на реках Змеева Следа. Так мальчик остался сиротой. Его зовут Йарра.

О «Сегванской Зубатке» м о тамошних похождениях Волкодава Виона была наслышана от Эвриха. Чуть позже Сигина поведала ей про мальчика Йарру, вроде бы пригретого венном. А третьего дня она же показала Вионе смуглого светловолосого паренька, ждавшего своего старшего друга возле ворот. Зачем Сумасшедшей это понадобилось, оставалось только гадать, но вот пригодилось, и молодая женщина была ей благодарна.

– Госпожа! – сказал Волкодав и даже повернулся на скамейке, чтобы посмотреть Вионе прямо в глаза. – Как ты догадалась, что я и сам собирался отвезти мальчишку домой?..

Волкодав остановился, когда с высокого, крутого холма перед ним открылась деревня. Взгляд венна сразу отыскал один из домов под низко нахлобученной земляной крышей – и больше не покидал его. Посередине крыши, возле охлупня, светилось отверстие дымогона. Волкодав хорошо представлял, что там, внутри. Печь в северном углу, сложенная из камня и глины, надежа и заступа от злых сил, крадущихся с полуночной стороны. Ни один венн не скажет бранного слова в присутствии государыни печи. А против нее – святой красный угол, осененный ликами Богов и чтимых пращуров, ушедших в ирий. Вдоль бревенчатых стен – широкие лавки. Просторная, щедрая, добела выскобленная Божья Ладонь…

Волкодав стоял и смотрел, не в силах принудить себя спуститься вниз и постучать в дверь, казавшуюся такой родной. наваждение, он напомнил себе, что здешняя Светынъ текла совсем в другом мире. И два лесистых холма стояли все же немного не как те, что укрывали от северного ветра его родную деревню. Так бывает во сне, когда знакомые места предстают измененными, и это не удивляет. Сейчас он пойдет туда и спросит, что за род здесь живет, уж не дети ли, часом, Серого Пса. Сердце почему‑то колотилось у горла, отдаваясь мучительной болью в груди. Волкодав знал: это был страх. Он боялся утратить надежду. Но даже если ей будет позволено сбыться… Впереди ждала неизвестность.

Волкодав стоял и смотрел, как в леса за Светынью опускается солнце. И не мог сдвинуться с места.

Если не преодолеть страх, значит, зря он четыре седмицы топал пешком, узнавая и не узнавая суровый и светлый мир, названный его предками Беловодьем. Сейчас он сделает шаг. Сейчас. Только еще немного отдышится.

В доме раскрылась дверь. Острые глаза Волкодава различили девичий силуэт, мелькнувший на фоне освещенного прямоугольника. Притворив дверь, девушка пошла по тропинке к берегу река – туда, где, несмотря, на поздний час, вился дым над крышей кузницы и раздавался мерный стук молотка. Волкодав знал: девка несла ужин кузнецу, припозднившемуся с работой.

Точно так же, как его мать когда‑то носила ужин отцу…

К кому спешила девчонка? К родителю, брату, жениху?..

Волкодав спустился с холма и, ничего не подгадывая нарочно, поравнялся с девушкой на середине тропы. Перед ним была настоящая веннская красавица, статная, русоволосая, с непугливым взором ясных серых глаз. Ей никогда не приходилось бояться людей, а против опасного зверя свисал с кушака добрый охотничий нож. Гроздья серебряных колец позванивали у висков, и налобный девичий венчик уже сменила широкая предсвадебная плачея, сплошь расшитая бисером.

Бьющий в глаза свет мешал Волкодаву как следует рассмотреть узор на повязке, а цветные клетки поневы казались то черными, то красными, то зелеными. То есть на самом‑то деле он распознал их безошибочно и мгновенно, но предпочитал тешиться обманом, уговаривал себя, дескать, мало ли что примерещится, вот подойду поближе и уж тогда рассмотрю…

девушка окликнула его первой, как подобает хозяйке, заприметившей нежданного гостя.

«Здравствуй, добрый молодец!» – сказала она ласково. и Волкодав понял, что жить стало незачем. Венн, встретивший другого венна, с первого взгляда знал о нем все. Чей родом и какого колена, которое по счету дитя у родителей, с кем свадьбу играл, есть ли свои ребятишки… и еще много– много всякого разного, необходимого для должного приветствия и разговора, «добрым молодцом» назвал бы незнакомого соотчича только слепой, девушка слепой не была.

Она просто никогда раньше не видела знаков, принесенных им на одежде. Старые бабки в женской избе не показывали их малышам, объясняя: бывают, мол, еще и такие. беловодские венны слыхом не слыхивали про Серых Псов.

Яркое закатное солнце заставляло Волкодава жмурить слезившиеся глаза. Он поклонился девушке и сказал:

«И ты здравствуй, Волчица».

Дома, братцы, у небес

Не допросишься чудес.

День за днем – как те

Горшки на заборе.

Дома – скука и печаль;

Нас притягивает даль ‑

Чудеса живут, 'известно,

За морем..

И народ вокруг – не тот!

Хоть бы раз пойти в поход:

Кто же чудо у порога

Отыщет?

А за морем – пир горой!

Что ни парень, то герой,

Что ни девка – вмиг

Утонешь в глазищах!.

Так мы плачемся в глуши.

И однажды, вняв души

'Устремленьям, да и просто

В науку,

Нас хватает и несет…

И судьбы водоворот

С надоевшим домом дарит

Разлуку.

…и окажется, что где б

Ни прижиться – горек хлеб,

Не рукою материнской

Спеченный,

Не в отеческой печи,

Не от дедовской свечи,

Не на пращуров земле

Разожженной.

Там героев – как везде:

Что алмазов в борозде.

Вместо раскрасавиц – дура

На дуре.

Ну а чудо из чудес ‑

Твой земляк, какой невесть

В тот заморский край

Закинутый бурей,

И на сердце ляжет мрак,

И назад потянет так,

Что хоть волком вой на

Площади людной.

И поймешь, что дом, где рос,

Где по тропкам бегал бос,

Он и есть на свете главное

Чудо.

И вспорхнуть бы, полететь!..

Но уж врос в чужую твердь;

Корни рвать – себе

И ближним на муку…

Что и как в родном краю

Да про молодость свою ‑

Это все теперь рассказывай

Внуку.

А взрослеть возьмется внук,

Он осмотрится вокруг,

Станет привязью

Родительский корень:

Дома чуда ждать сто лет,

Вот в краях, где вырос дед, ‑

Там‑то жизнь эх, кабы

Съездить за море…

11. В море

Хозяин корабля, дородный сегван с узлом седых волос на макушке, мерил шагами палубу, смотрел то за борт, то на небосклон и время от времени недовольно бурчал что‑то сквозь зубы. Эврих неплохо знал сегванский язык, но остров Печальной Березы, откуда вел свой род владелец лодьи, должно быть, располагался в каком‑то совсем уже захолустье. Резкий, отрывистый говор корабельщика был таков, что аррант едва разбирал отдельные слова. Эврих вслушивался очень внимательно, однако за добрых полдня сумел понять лишь одно – мореход был чем‑то весьма удручен. Ну а это можно было себе уяснить и не вникая в его речи.

– Спишь, Волкодав? – наконец окликнул он венна, лежавшего с закрытыми глазами под скамейкой гребца.

Волкодав не спал. Просто если он открывал глаза и садился, желудок почти сразу начинал противно шевелиться внутри. Он знал, что по меркам опытных мореплавателей нынешнюю качку и качкой‑то назвать было нельзя. Однако ему хватало. Слабо утешало даже то, что Виона, купившая Йарре возвращение на родину, определенно посоветовалась с Судьбой. Ибо корабль был тот самый, которого ожидал Гарахар, и направлялся он в Тин– Вилену. То есть Небеса явно не возражали, чтобы Волкодав все‑таки попал в этот город. И выяснил, какой такой Наставник умножает в мире неправду, вручая скверно понятое кан‑киро людям, не ведающим Любви…

– Что это там Астамер все время бубнит? – спросил Эврих. – Ты хоть что– нибудь понимаешь?..

В отличие от Волкодава, на корабле он был дома. И радовался, чувствуя себя в знакомой стихии. Взяв кожаное ведерко на длинной веревке, он забросил его далеко вперед, потом ловко вытащил через низкий борт. У него лежал в поясном кошеле обрывок бересты с несколькими буквами, начертанными еще на берегу. И вот теперь, мысленно обратившись к Богам Небесной Горы, Эврих вытащил белый лоскут и погрузил в ведерко. Чернила, которыми была сделана надпись, он собственноручно приготовил в доме ювелира УЛОЙХО по способу, разведанному Тилорном. Настала пора подвергнуть свою работу настоящему испытанию, и молодой аррант отчаянно волновался.

– Астамеру не нравится ветер, – не открывая глаз, сказал Волкодав. – Он говорит, он отродясь не припомнит, чтобы в начале месяца Лебедя у здешних берегов дуло с северо‑востока. Он думает, это, наверное, не к добру.

– Ого! – Эврих даже отвлекся от своих буковок, четко черневших сквозь два вершка прозрачной воды. – Где ты постиг его говор? – спохватился, понизил голос и спросил: – Тоже на каторге?..

– Нет, – сказал Волкодав. – Не на каторге. У него не было никакой охоты объяснять, что с Астамерова родного берега, надобно полагать, в солнечную погоду был хорошо виден остров, откуда десяток с лишним лет тому назад пришел на Светынь храбрый молодой куне по имени Винитарий. Уже тогда получивший в своем народе прозвище – Людоед… Волкодав вообще не любил, когда из его прошлого опять начинали выползать какие‑то призраки, казалось бы давно похороненные и забытые. Таков закон, – сказала бы, наверное, Мать Кендарат. Закон воздаяния, правящий кругами Вселенной. Ты совершаешь поступок и думаешь, что все останется как прежде? Ты ошибаешься…

Надо полагать, по этому самому закону Волкодав выходил чудовищным грешником. Ведь не случайно для него встречи с прошлым обычно заканчивались чем‑нибудь неприятным. Или вовсе опасным. Вроде сумасбродного Канаонова братца. Ибо нынче, как раз когда отходил от причала сегванский корабль и уже трудновато делалось различить в пестрой толпе знакомые лица, в Восточные ворота въезжал с семейством Кавтин. Волкодав вздохнул, подумав о нем. Ему хотелось надеяться, что парень все же поразмыслил и кое‑что понял. Однако убрались они с Эврихом поистине вовремя. А когда‑либо возвращаться в Кондар и проверять, докончил или нет Иннори свою вышивку и купили ли ему веннского пса… вряд ли это было разумно. Почему так получалось, что отовсюду, где Волкодаву доводилось задерживаться, он затем поспешно уносил ноги, причем навсегда?.. Взять хоть Галирад… Да и здесь, в Кондаре, чью благосклонность он завоевал? Великого вора, не нажившего от трудов праведных ни единого медяка. Вот уж будет чем похвастаться перед Старым Псом, когда Хозяйка Судеб заполнит веретено и взмахнет острыми ножницами, вытеребив нить его жизни…

Они все пришли проводить корабль: и Сигина, взятая благодарным УЛОЙХО в свой дом, и Дикерона со спутницей, и цветущая Рейтамира, сопровождаемая Кей‑Сонмором. «А что? – будто бы заявил луга своему почтенному батюшке. – Ты вот завел себе усадьбу, хотя все прежние Сонморы были бездомными. Ну и я стану первым, кто женится…» Он уже купил Рейтамире черепаховые гребни для волос и обещал разузнать, что легче устроить: самим ехать в Галирад к знаменитому Декше или заплатить какому‑нибудь мореходу, чтобы доставил одноглазого поэта в Кондар.

Дикерона крепко обнял Волкодава жилистыми руками в сетке белеющих шрамов. «Прощай, оборотень, – сказал он. – Счастливо тебе». «Может, еще увидимся…» – понадеялся венн и запоздало сообразил, что ляпнул не то. Дикерона усмехнулся. «Если я встречу святого, который, как предсказала гадалка, вернет мне глаза, может, и вправду увидимся… – Запустил руку в рукав, расстегнул узкие пряжки и протянул Волкодаву длинный нож в ножнах: – Держи на счастье». Волкодав не придумал ничего лучше, чем отцепить от пояса свой старый боевой и сунуть его мономатанцу в ладонь: «Повстречай этого святого, друг».

Сумасшедшая Сигина подошла к нему последней, и он опустился перед старой женщиной на колени. «Я все забываю рассказать тебе, – шепнула она, – про того венна, который был моим сыном. Я вспомнила знаки у него на поясе и на сапогах». «Какие знаки?» – отчего‑то насторожившись, спросил Волкодав. Сигина, ласково улыбаясь, смотрела ему в глаза. «Он из рода Волка, – сказала она. – И у него вот тут, на левой щеке, две родинки. Это я к тому, чтобы ты сразу узнал его, когда встретитесь. Ты не забудешь ему передать, что я жду в гости и его, и тебя?..»

Возле мачты корабля был устроен трюмный люк, огороженный парусиновой занавеской таким образом, чтобы не поддувал ветер. Время от времени из люка высовывалась рогатая голова, и над палубой разносилось мычание. В трюме путешествовала пестрая корова, любимица Астамера, не боявшаяся ни качки, ни иных морских неудобств.

Когда‑то давно над ее хозяином пробовали смеяться. Потом прекратили. Нрав у Астамера был тяжелый, рука – тоже. Вдобавок и мореплавателем он был замечательным. Ну и пусть себе доит свою пеструшку прямо посреди океана, коли так уж охота. В конце концов, кто не знает, что самого первого сегвана вылизала своим языком из соли, скопившейся на берегу, божественная корова…

Мыш, которому очень не нравилось в море, отсиживался либо в трюме вместе с большим теплым животным, либо влезал за пазуху Волкодаву.

Йарра сидел между аррантом и венном. На нем были крепкие сапожки, плотные штаны, стеганая курточка и новенькая рубашка. Все казалось еще жестковатым и как бы не своим, еще не обмялось по телу, не вобрало его запах. Прежние обноски были тщательно выстираны и уложены в сумку. За неполный год сиротства старая одежда сделалась Йарре коротка и к тому же до того изодралась и вытерлась, что вряд ли пристойно было в ней даже мыть корабельную палубу. Следовало бы подарить ее нищим или пустить на тряпки, но поступить так с рукоделием погибшей матери Йарра не мог.

Он знал, что берег его родины покажется еще очень не скоро, но это не имело никакого значения. Ему хотелось побежать на самый нос корабля и стоять там, не сводя глаз и даже не моргая от ветра, пока не поднимется над горизонтом земля. Йарра хорошо помнил расставание с родиной. Он ведь был тогда уже совсем взрослым. Конечно, не таким взрослым, как теперь, но все‑таки. Он помнил, как медленно погружался в воду Заоблачный кряж, как величавые пики сперва превратились в гористые острова, разделенные морем, потом стали неотличимы от туч, вечно кутавших сгорбленные плечи хребтов, и вместе с этими тучами наконец растворились в небесной дымке, растаяли без следа.

Последним пропал из виду двуглавый исполин, священный Харан Киир…

Нет, все же Йарра был тогда недостаточно взрослым. Он был глуп и не особенно понял, отчего заплакала мама. У него тоже немного щемило сердце, как и надлежит на пороге нового и неведомого, но плакать не хотелось нисколько. Ему было радостно, тревожно и интересно, а бояться он не боялся. Да и с чего бы, ведь были с ним рядом и мама и отец, и какая сила могла их разлучить?».

Теперь он твердо знал: как только впереди покажется суша, он различит мужчину и женщину, стоящих возле края воды. Причалит корабль, и мама бросится его обнимать и, конечно, снова заплачет, а отец станет рассказывать, как Змей нес их через море и как потом они ждали на берегу, зная, что сын обязательно возвратится…

Йарра верил и не верил в им самим придуманное чудо Богов. Он собрался было засесть на носу корабля чуть не прежде, чем тот покинул причал, но устыдился трудившихся на палубе мореходов. Когда же осталась позади пристань и люди больше не оглядывались на заслоненный мысом Кондар (одна цитадель да верхние усадьбы Замкового холма еще плыли над макушками скал), Йарра дернулся было со скамьи, но Эврих его удержал.

– Ты куда? – спросил аррант. Он хорошо знал речь Озерного Края и без труда беседовал с мальчиком на языке его матери.

– Я хочу смотреть вперед, – объяснил Йарра.

– Смотри лучше отсюда, – посоветовал Эврих. – А то погладит тебя Астамер ремешком, до Тин‑Вилены больно будет сидеть.

– Почему? – удивился Йарра. – Разве я там кому‑нибудь помешаю?

На корабле он путешествовал всего второй раз, а сегванские лодьи до сих пор видел только с берега.

– Ты знаешь, что такое «косатка»? – строго спросил его Эврих. Йарра непонимающе смотрел на него, и молодой аррант пояснил: – Это кит двадцати локтей в длину и с во‑о‑от такими зубами. В безднах океана водятся и более крупные существа, но других столь свирепых тварей Морской Хозяин не создал. Поэтому сегваны и придумали называть свои боевые лодьи «косатками». У них есть корабли для торговли и странствий, именуемые «белухами», но те менее быстроходны. Так что нам повезло: домчимся единым духом и времени не заметим.

Йарра обвел глазами длинный корабль, словно впервые увидев его.

– Значит… «косатка»? – прошептал он наконец. Он всегда шептал, когда волновался. Эврих кивнул, и мальчик спросил по‑прежнему еле слышно: – Они… будут сражаться? Нападать на корабли, которые встретятся в море?..

– Не будут, – сказал из‑под скамьи Волкодав. – С сытым брюхом в драку не лезут. Ну там… разве если на них самих кто‑нибудь нападет… Ты видел, сколько тюков и бочонков они уложили под палубу? Эврих хмыкнул:

– Я полагаю, почтенный дедушка нашего Астамера нынче плюется и топает ногами на Небесах. Когда сам он был жив и плавал по морю, на ясеневые палубы «косаток» восходили только кровные побратимы, вздумавшие искать добычи и славы в дальнем походе. Они гнушались мирной торговлей и брали богатства только мечом. И если шторм или погоня вынуждали посадить пленника на весло, с ним после этого обращались как с равным…

Иарра зачарованно слушал.

– А теперь, – продолжал Эврих, – неблагодарные внуки продают места на скамьях всяким сторонним людям вроде нас, вздумавшим от нечего делать путешествовать через море. Срам, да и только!

Волкодав напомнил:

– Ты ему не сказал, почему его выгонят, если он пойдет стоять на носу.

– Ну, это совсем просто, – улыбнулся аррант. – У других кораблей мало весел, только чтобы к берегу подходить. А у «косатки» – по всему борту, чтобы догонять жертву и удрать от погони. Так вот, где самые длинные и тяжелые весла?

Йарра подумал и догадался:

– На носу! Эврих кивнул.

– Правильно. А еще там, на носу, всего сильнее качает во время ненастья. И больше захлестывает из‑за борта, если корабль идет против волны. Наконец, опять‑таки в старину, когда сильные кунсы бились за власть, перед морским сражением каждый выстраивал свои корабли в ряд, и воины связывали их борт к борту. Начинался бой, связки вдвигались одна в другую, словно два гребня… – Эврих показал пальцами, как все происходило. – А значит, люди, сидящие впереди мачты, прежде других ввязывались в драку. Теперь сам подумай, где самое почетное место на корабле?

На сей раз Йарра ответил без колебаний:

– На носу!

– Вот именно, – кивнул ученый. Буковки на бересте держались прочно, не расплываясь в едкой морской воде. Это радовало арранта и подогревало его красноречие. – Когда ты проживешь побольше, мой друг, ты сам убедишься: если какой‑нибудь обычай лишается своей жизненной основы, его внешняя сторона живет еще долго и притом очень ревностно соблюдается. Даже более ревностно, чем в старину.

Йарра напряженно хмурил брови, силясь понять:

– Это как?..

– Ну вот если бы у Астамера на корабле вправду была дружина героев и паренек вроде тебя выскочил бы к форштевню, все только посмеялись бы и сказали, что, верно, от постреленка следует многого ждать. А теперь точно выдерут ремешком, поскольку сами в глубине души знают, что не герои, но изо всех сил притворяются…

Йарра при этих словах покосился в сторону соседней скамьи. Там сидел Гарахар со своим приятелем, рыжим Левзиком. Йарра помнил, каков герой Гарахар был в «Сегванской Зубатке», где осталась висеть на стене его размочаленная дубинка.

– Или вот тебе еще пример, – сказал Эврих. – У нас в Феде…

– Где?..

– Это мой родной город в Аррантиаде. Так вот, по соседству с нами жила одна женщина, до того злая и сварливая, что никто ее и замуж не взял. Она даже с матерью своей каждый день бранилась и всем рассказывала, как та ей жизнь переела. Не знаю уж, кто там был прав, кто виноват, но – во имя сандалий Посланца, сбежавших изпод ложа утех! – крик стоял на всю улицу. Потом мать отправилась на Небесную Гору, и что? Дочка поставила ей на могилу глыбу радужной яшмы, да не из местной каменоломни, – за сумасшедшие деньги привезла из‑под самого Аланиола…

Йарра не знал, что такое Аланиол и где он находится, но спрашивать не стал, чтобы не портить повествования.

– Дело было лет двадцать назад, – продолжал Эврих. – Я был дома в прошлом году… До сих пор каждый день ходит смывать с камня пыль и птичий помет. Сажает цветы, выпалывает сорную траву и, как говорят, непременно плачет: «Матушка, не сердись на меня!»

Произнеся эти слова, молодой аррант осекся, внезапно сообразив, что красноречие завело его слишком далеко. Он торопливо покосился на Йарру, собираясь утешать сироту, но сразу увидел, что необходимости в этом не было. Иарра сидел на скамье, забравшись на нее с ногами и обхватив руками колени. Он задумчиво смотрел вдаль, и ветер нес его длинные светлые волосы. Чистое мальчишеское лицо показалось Эвриху строгим и неожиданно взрослым.

– Прости, – все‑таки сказал аррант. И покаянно развел руками: – Язык у меня слишком длинный, это уж точно…

Иарра пожал плечами.

– Я мужчина, – ответил он Эвриху. – Мне следовало бы огорчаться, если бы кто‑нибудь из моей родни познал недостойную смерть. А мои родители храбро обороняли от небесной напасти наш дом и меня, своего сына. Мое сердце полнится радостью, когда я вспоминаю их смелость.

Морская качка на него, как и на Эвриха, не действовала совершенно. Аррант молча смотрел на Иарру, пораженный, какими словами заговорил вчерашний робкий сиротка, трактирный мальчик на побегушках. А Иарра подумал и добавил:

– Ты, как я понял, пишешь книгу о народах, живущих в разных краях. Напиши в ней и про нас, итигулов. Если кого‑нибудь из нас забирает болезнь или Боги снегов и камней, мы продолжаем кормить и поить его душу, пока не сменится луна, а потом отпускаем ликовать и веселиться на священной вершине Харан Киира. Когда над ней горит зеленая радуга, мы знаем, что это пращуры радуются за нас. А если кого‑то из племени убивают враги, за него мстят!

Волкодав при этих словах открыл глаза и повернул голову. Эврих достаточно хорошо знал венна и сразу угадал, что именно зацепило его в речах Йарры. Он понял, что не ошибся, ибо Волкодав проговорил:

– Ты называешь себя итигулом и рассуждаешь так, будто вырос в горах. Но у тебя была еще мать, да и сам ты родился в Озерном Краю!

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒