Горячее сердце

Светлана Заречная

Горячее сердце

Издание: НАРКОМПРОС РСФСР. ДЕТГИЗ. Москва, Ленинград, 1942 г.

Рисунки: Л. Голованова

Сайт: «Палеонтологическая правда палеонтологов»: http://www.vairgin.com/

Редакция: «Библиотека Меняйлова»: https://vk.com/veterputorana

От мисок с вареным картофелем шел пар, и воздух в избе казался мутным. Тяжелые капли стучали в окно — не то дождь, не то крупа. Дверь поминутно хлопала. Ребята входили продрогшие, наскоро ополаскивали руки под двугорлым глиняным кувшином, подвешенным на веревке над пустой кадкой, и с жадностью набрасывались на еду. Работа под дождем, на октябрьском ветру нагоняла такой аппетит, что даже неизменные щи на первое и картофель на второе съедались без остатка, и жалоб на однообразие не было.

Вовка Медведков, долговязый и нескладный, намыливал над кадкой большие красные руки.

— Ирку Костину телеграммой вызвали. Везет же людям! Завтра уезжает.

— Ну?! Правда?

Смышленое востроносое лицо Юры Вострякова поднялось над кадкой, все в мыльной пене.

— А кто ее вызвал?

— Родители вызвали. Кому же еще? Враг — на подступах к Москве, так для их Ирочки опасно, видите ли. А для нас не опасно.

— Не знаю, о чем мои думают! Три недели копаешься здесь. Хватит! У меня башмаки совсем развалились.

— А у меня брюки бахромой висят.

— Эх вы! И не стыдно вам? Только о себе. Башмаки... брюки... А люди головы свои кладут, не жалеют.

Вовка обернулся. Коля Серов, высоко подняв плечи и заложив руки в карманы брюк, с подчеркнуто презрительным видом смотрел на них...

Вовка почувствовал себя несколько смущенным. Но до Юры «не дошло». Он продолжал как ни в чем не бывало:

— Я отцу напишу, пускай вызовет.

— Ну, тебя не отпустят. Вон ты какой здоровенный! Костина — другое дело. У нее плеврит был. И сейчас кашляет.

Девчата обыкновенно запаздывали. Перед полдником они забегали в свою избу и приводили себя в порядок. В этот день девчата ввалились всей гурьбой, взволнованные, и сразу наполнили избу звоном высоких голосов.

— Какая же она комсомолка, если отделяется?

— А ты бы ей сказала.

— Что я буду одна говорить! Надо на собрание вынести.

— Правильно.

— Это о Зое? — спросил Вовка.

— Понятно, о Зое. Сегодня же поставим вопрос на собрании.

— А сама-то она где? Чего прячется?

— Письмо от матери получила. Читает. Сейчас придет.

Хлопнула дверь. Вошла Зоя. Все сразу замолчали, и она поняла, что говорили о ней. Она вспыхнула, рассердилась на себя за это и покраснела еще больше. Молча прошла на свое место. Молча глотала остывшие щи.

В избе стало непривычно тихо. Слышно было, как звякали ложки и стучал в окна дождь.

Что же ты? Говори, — подтолкнула Марину Валя. — Всех подбивала, а теперь на попятный?

— Скажу, когда надо будет. Отвяжись!

Зоя ела, не поднимая глаз. Уши у нее горели.

Девчата пересмеивались, поглядывали на Марину.

— Герой! — поддразнивал кто-то из ребят. — Уж не бралась бы лучше, если духа не хватает.

— Потому что Зоя права, вот Маринка и боится! — запальчиво выкрикнула Валя.

— Сама знаю, что делаю! — огрызнулась Марина и повернулась к остальным. — У нас в бригаде наблюдаются нездоровые явления, ребята. Некоторые члены бригады отделяются от товарищей и... — Голос ее зазвенел и сорвался.

Зоя, сидевшая наискосок, подняла голову и с чуть заметной усмешкой смотрела на нее. Большие зеленоватые глаза ее от расширившихся зрачков казались черными.

— Не понимаю, зачем такое длинное предисловие, — просто сказала она. — Ведь обо мне речь, так и говорила бы прямо.

— А ты не учи! — раздраженно выкрикнул Вовка Медведков. — Подумаешь! Испугались тебя!

— Не шуми, Вовка, надо организованно, — перебил Юра Востряков. — Ребята, я считаю, что выражу общее мнение, если скажу, что поведение Зои всех нас удивляет. Отделяться от коллектива, изображать собой какого-то единоличника... для комсомолки это по меньшей мере странно.

— Странно? Слабо сказано! — зашумели вокруг.

— Не странно, а возмутительно.

— Пускай даст объяснение...

Зоя ждала, пока утихнет шум. Потом сказала спокойно:

— Нас послали сюда работать. Верно? Так надо работать честно, а вы...

Ребят точно прорвало.

— Что мы? Ну, скажи, что мы? Нечестно работаем, да?

— Как она смеет?

— Что же это такое, ребята?

— Да, вы нечестно работаете, — повторила Зоя, — и я не хочу принимать участие в такой работе.

— Она оскорбляет всю бригаду! — крикнула Марина.

— Я никого не хотела оскорбить. Разве говорить правду, значит оскорблять?

— Тогда объясни, почему, по-твоему, мы нечестно работаем?

— Да, да, пускай объяснит!

Задорные огоньки в глазах, разгоревшиеся щеки, недоброжелательный смешок...

«Что они, не понимают? Или умышленно не хотят сознаться?» — недоумевала Зоя.

— За последнее время вы стали работать слишком быстро и потому...

— Слишком быстро? — засмеялись вокруг. — А по-твоему, как надо? Помедленней?

— Ребята, она придерживается старой пословицы: «Тише едешь, дальше будешь».

— От того места, куда едешь.

— Да будет вам трепаться! Дайте дело сказать,— прикрикнул Юра Востряков. — За последнее время мы и правда работаем быстрее, чем прежде... Как только выполним задание, нас обещали отпустить домой. Вот ребята и стараются. Что же тут плохого? Работа грязная, тяжелая. Конечно, всем домой хочется. Я думаю, Космодемьянская тоже непрочь, как и другие.

Зоя слушала, удивленная. Значит, они действительно не понимают. Точно маленькие. А ведь пора бы, десятый класс.

Сказала с усмешкой:

— Конечно, я тоже хочу домой. Но мало ли кто чего хочет? Быстрота в работе — это очень хорошо, только не в ущерб качеству. Вон другие бригады лучше нашей работают. Вы роете по поверхности, лишь бы скорей. Много картошки остается в земле и пропадает. А картошка нужна и фронту и тылу. Потому я и говорю, что вы нечестно работаете.

— Докажи! — с обидой в голосе выкрикнула Марина.

— Это нетрудно. Подсчитайте вашу вчерашнюю выработку. Сколько килограммов приходится на каждый квадратный метр? Я свою уже подсчитала. У меня много больше, чем у вас.

Ребята молчали, смущенные, Зоя никогда не лгала, ей верили.

— Почему не сказала раньше? — упрекнула Марина.— Зачем отделилась? Нехорошо.

— Потому что хотела сначала сама проверить. Не люблю говорить зря.

— Неправильно! — буркнул Вовка и отвернулся.

Обеденный перерыв кончился. Бригада медленно расходилась. Зоя вышла первая.

Валя бросилась следом за ней.

— Я всецело на твоей стороне, Зоечка, всецело!

— А ведь она права, — сказал Юра Востряков.

— Права, права! Надо по-другому правоту доказывать, — пробасил Вовка Медведков.

— Права ли, нет ли, а подтянуться нам всем придется, — сказала Валя наставительно, — нельзя же гноить картошку в земле!

В тот же вечер, примостившись в уголку стола около тусклой керосиновой лампочки, Зоя писала матери:

«Дорогая моя мамочка! Прости, что долго тебе не писала. Все некогда. Мамочка, ты уже, наверное, знаешь, что мы роем картофель, помогаем совхозникам убирать урожай. Норма выработки в день — 100 килограммов. Вот мы и стараемся выполнить норму. 2 октября я собрала 80 килограммов. Здесь мы должны оправдать наше питание. Дорогу оплатит совхоз.

Дорогая мамуся, как ты себя чувствуешь? Я все время о тебе думаю и беспокоюсь. Сильно скучаю, но уже скоро вернусь: как только соберем картошку, кормят нас здесь очень сытно. Основной продукт питания — картофель. Потом молоко (3 стакана в день). Последние дни — мясо на второе. Привет Шуре и всем нашим родным. Веду дневник.

Мамочка, прости меня, работа очень грязная и не особенно легкая — я порвала калоши. Но ты, пожалуйста, не беспокойся, в обуви я обеспечена и вернусь цела и невредима в Москву».

Зоя положила ручку на стол.

Написать матери о конфликте с ребятами? Или лучше рассказать потом? Будь на ее месте мать, она-то уж сумела бы подойти к товарищам так, что и конфликта никакого не вышло бы. Какая у нее выдержка, сколько такта, терпения!

Зоя вздохнула, покачала головой и быстро приписала внизу:

«Остаюсь недостойная тебя, дорогая мама, но горячо любящая тебя дочь Зоя. 3/Х 1941 г.».

Она отодвинула письмо и несколько минут сидела неподвижно: не то прислушивалась к чему-то, не то думала. Она любила эти поздние вечерние часы, когда все кругом засыпали. Лампа слабо освещала стол посредине избы, лавки со спящими на них школьницами. От сонного дыхания девушек, от певучего чириканья сверчка и еще каких-то смутных ночных шорохов темнота, затушевывавшая углы, казалась живой и теплой.

Зоя открыла дневник, перелистала несколько страниц, на одной задержалась.

«Уважай себя, не переоценивай. Не запирайся в свою скорлупу и не будь однобокой. Не кричи, что тебя не уважают, не ценят. Больше работай над собой, и больше будет уверенности...»

Это она писала в прошлом году по поводу истории с домашними хозяйками. Она перелистала несколько страниц в обратную сторону и прочитала:

«По моей инициативе наш класс взял на себя обязательство обучить грамоте домашних хозяек в доме, что за пустырем, около Тимирязевской академии. Принялись горячо, а потом остыли, бросили. Правда, ходить через пустырь в морозные зимние вечера не очень-то приятно, но раз взялись, надо сделать. Я просила их, уговаривала, стыдила, не вышло. Свою домашнюю хозяйку я обучила грамоте, и она принесла в школу письменную благодарность. Но ведь мы-то обещали обучить десять человек. И мне, как группоргу, было очень неловко перед райкомом комсомола, что мы не выполнили обязательства. А наши ребята не только не чувствовали себя виноватыми, но еще и посмеивались надо мной.

1/I 1940 г. Под Новый год девочки у нас в классе писали друг другу пожелания. Записочку полагалось сжечь и пепел проглотить с двенадцатым ударом кремлевских часов. Тогда пожелание исполнится. Ребячество! Я, конечно, не жгла и не глотала. Но записку Вали стоит занести в дневник: «Зоенька, не суди людей так строго. Не принимай всего так близко к сердцу. Знай, что все почти люди эгоисты, льстецы, неискренние. Слова, сказанные ими, оставляй без внимания. Милая! Правда, это пожелание скорее похоже на нотацию, чем на поздравление с Новым годом?»

Правда, Валя, но твоя нотация не принесла мне никакой пользы. Я продолжаю так же строго судить и себя и других. Цель жизни каждого человека — счастье всего народа. Но если люди так плохи, стоит ли жить для них и бороться за их счастье? Стоит ли вообще жить?

И все-таки Валино письмо — клевета на людей. Настоящие люди — это такие, как Чернышевский, Шевченко, Маркс, Ленин, Сталин. Это, конечно, единицы, и подобных им пока еще мало, но их будет все больше и больше. Людей надо воспитывать».

Она быстро перелистывала дневник. Дошла до незаполненной страницы. Поставила число и начала писать мелким, но очень разборчивым почерком:

«По поводу конфликта из-за картошки. Я права несомненно. Надо работать честно. Это вопрос общего блага, а не личного самолюбия. Но почему они были так задеты? Не только потому, что я их уличила. Недостаток такта с моей стороны. Надо было сначала поговорить с ними, объяснить. Тогда, может быть, не пришлось бы отделяться.

Девочки говорят, что я слишком горда. Но разве гордость порок? «Человек — это звучит гордо». И еще одно изречение о человеке я очень люблю: «В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Не потому ли я так требовательна к себе и другим? Хочу, чтобы люди были прекрасны, чтобы они были достойны горьковского: «Человек — это звучит гордо».

Сегодня Валя меня опять утешала. Она говорит, что у меня горячее сердце. Верно ли это? Иногда мне кажется, что внутри меня все кипит. Особенно когда я чем-нибудь восторгаюсь или негодую на что-нибудь. Но наружно я всегда сдержанна».

Где-то далеко прогорланил спросонья петух. Зоя вспомнила, что завтра в шесть вставать. Закрыла дневник, задула лампу, быстро разделась и легла. Нагоревший фитиль светился в темноте оранжевой полоской. Пахло керосином. По селу перекликались сонные петухи.

________

За три недели Москва изменилась. Стала еще более настороженной, суровой, замкнутой. Общественные здания, фабрики, магазины и жилые дома притаились за железными ставнями, за деревянными щитами и пестрой маскировкой, изменяющей подлинные контуры зданий неожиданными комбинациями разноцветных геометрических фигур.

По улицам проходили отряды ополченцев, мчались санитарные машины, белые с красными крестами.

Перед «Окнами ТАСС» постоянно была толпа. Разглядывали карикатуры, читали стихотворные надписи под ними, и на озабоченных лицах проступали улыбки.

Близость фронта чувствовалась во всем — и в этой настороженности зданий, и в суровой замкнутости человеческих лиц, и в мельканье военных шинелей на улицах, и в грохоте военных машин. Зоя ощущала угрозу, нависшую над Москвой, с небывалой остротой. Работа на трудфронте, которой она еще недавно так гордилась, уже не удовлетворяла ее. Теперь, когда и эта работа окончилась, Зою мучило сознание своей бесполезности.

Стены домов на уровне человеческого роста были заклеены плакатами.

Зоя медленно проходила мимо, разглядывая рисунки, читая текст. Вдруг она остановилась. С плаката в упор на нее смотрел красноармеец. Внизу короткая надпись:

«А ТЫ ЧТО СДЕЛАЛ ДЛЯ ФРОНТА?»

Зоя долго не могла оторваться от строгих, требовательных глаз бойца и этого обличительного указательного пальца, направленного прямо на нее.

Что же она сделала для фронта? Молодая, здоровая комсомолка...

Она вернулась домой хмурая, молча пообедала и, не замечая встревоженного взгляда матери, села за книгу.

Любовь Тимофеевна убрала со стола, перемыла посуду и подмела пол.

Зоя все еще сидела над книгой, ни разу не перевернув страницы.

— Что с тобой, Зоенька? — осторожно спросила мать. Зоя рассеянно взглянула на нее, думая о своем — Ты видела плакат?

— Плакат? — не поняла Любовь Тимофеевна. — Какой?

— «А ты что сделал для фронта?»

— А-а, конечно, видела. Хороший плакат. Мобилизующий.

— Правда? — обрадовалась Зоя. — Замечательный плакат! Мама... а что же я-то сделала для фронта?

— Как что? Только что приехала из совхоза, а еще спрашивает! Картошка-то, она ведь тоже на фронт идет.

Зоя усмехнулась:

— Ну что это, мама? Такие пустяки! Я могу больше и должна больше.

В тот же вечер она записала в свой дневник: «Знаменитая старостиха Василиса и все партизаны из крестьян были крепостными. Полное бесправие на родной земле, и все-таки они по собственному почину встали на ее защиту. Это изумительно! Какое величие духа таил в себе русский народ еще в те давние времена!

Смотри изречение Кутузова: «За десять французов я ни одного русского не дам». А теперь, когда каждый из нас полный хозяин своей земли... «Что ты сделал для фронта?»

Бедная, бедная мама, у нее была такая трудная жизнь! Я знаю, что я для нее не только дочь. После смерти отца я для нее самый близкий друг, и если со мной что-нибудь случится... Но иначе я не могу.

Гремят барабаны, и флейты звучат.

Мой милый ведет за собою отряд,

Копье поднимает, полком управляет.

Ах, грудь вся горит, и кровь так кипит!

Ах, если бы латы и шлем мне достать,

Я стала б отчизну свою защищать.

Пошла бы повсюду за ними вослед...

Уж враг отступает пред нашим полком.

Какое блаженство быть храбрым бойцом!

Как я люблю эту песню! Гениальный композитор написал музыку на слова гениального поэта — прошло больше ста лет, а эта песня все так же волнует сердца. Завтра все решится, хотя, поскольку это зависит от меня, все уже решено».

Весь день Любовь Тимофеевна была в тревоге: Зоя с утра ушла из дому и не возвращалась до темна. Пообедали вдвоем с Шурой. Он о чем-то рассказывал. Она отвечала односложно и невпопад.

— Что это ты, мама, сегодня какая? Не слушаешь, — обиделся он.

— Голова болит.

В семье Космодемьянских Шуру все еще считали «маленьким», хотя он не намного был моложе сестры. Матери не хотелось делиться с ним своими опасениями.

После обеда Шура надел кепку и вышел.

— К товарищу, — сказал он матери на ходу. — Скоро буду.

Любовь Тимофеевна подошла к окну. Среди заснеженных пустырей поселка утоптанное шоссе едва различимо темнело в ранних сумерках. Мать напряженно вглядывалась в фигуры прохожих. Нет, не Зоя. Она стройная, как тополек. И походка у нее стремительная. Из сотни отличишь. Любовь Тимофеевна опустила темную бумажную штору и зажгла свет. На письменном столе лежала книга, раскрытая на странице с иллюстрацией. Портрет женщины в старинном русском уборе. Внизу надпись: «Партизан Отечественной войны 1812 г., Василиса Кожина. Большую сделала России пользу. Награждена медалью и 500 руб.».

Любовь Тимофеевна перелистывала страницы. Денис Давыдов, Фигнер, Сеславин... Не закрывая книги, она взглянула на обложку. Академик Е. Тарле, «Нашествие Наполеона». Так и есть... Зоя решила, и ее не переубедить. Не переубедить именно потому, что мать чувствовала ее правоту. Будь у нее самой молодость, здоровье, силы, она поступила бы точно так же.

В углу стояли Зоины калоши, разорванные на трудфронте. На вешалке — изношенная юбка. Зеленый шерстяной шарф висел поверх нее. На столе не убранная после обеда посуда. Комната казалась покинутой и неуютной.

Любовь Тимофеевна неподвижно сидела над раскрытой книгой. Озябла. Ведь она, кажется, не топила сегодня печку. И стоит ли топить? Ей вдруг показалось, что Зоя уже ушла из дому, совсем ушла. И никогда больше не вернется.

Но Зоя вернулась. Только поздно вечером. Глаза у нее лучились, щеки жарко горели.

Любовь Тимофеевна ни о чем не расспрашивала. Молча разогревала обед на керосинке.

Зоя подошла, крепко обняла ее, заглянула в глаза.

— На фронт ухожу, мама... с партизанами. Никому не говори. Даже Шуре.

Мать молчала. Боялась разрыдаться при первом слове. Но глаза были полны слез и плотно сомкнутые губы мучительно искривлены.

— Не по силам берешь на себя, — сказала она наконец.— Ты ведь не мальчик.

— Это все равно, мама. Я советская девушка. Конституция дала нам все. Мы должны защищать конституцию.

Любовь Тимофеевна опустила голову. Да, да, она знала раньше, Зою не остановишь, не уговоришь. И все-таки сделала еще попытку:

— Но почему непременно ты? Если бы тебя призвали, тогда другое дело...

— Так нельзя рассуждать, мамуся. Разве родину защищают только по принуждению? В партизаны все идут добровольно.

Да, так рассуждать нельзя. Любовь Тимофеевна понимала это не хуже дочери, стыдилась своей материнской слабости и все же не могла ее преодолеть.

Зоя схватила ее руки.

— Мама, ты сама говорила мне, что в жизни надо быть честной и смелой. Как же теперь, когда немцы наступают? Ведь они уже совсем близко, мама. Если бы они пришли сюда, я не смогла бы жить... ни при каких обстоятельствах. И сидеть здесь в тылу, оставаться пассивной, ждать исхода войны, когда можно бороться самой? Ты же меня знаешь, мама? Я не могу иначе.

Да, Любовь Тимофеевна хорошо знала свою дочь. С самого начала войны она бралась за всякую оборонную работу. Записалась в противопожарную дружину. Таскала песок, шила мешки, рукавицы, шлемы. Во время воздушных налетов дежурила на крыше или на чердаке. Теперь ей этого мало. И работа на трудовом фронте не удовлетворяет ее. Конечно, она может дать больше, и ее не удержишь.

________

Из дневника Зои Космодемьянской 30 октября 1941 г.: «Москва.

Пока еще Москва. Но завтра ухожу. Какое счастье!

«Ах, если бы латы и шлем мне достать»... Ну вот, я их и достала — «латы и шлем»! Это оказалось не так просто. Когда я прибежала в райком комсомола, мне сказали, что уже поздно, набор партизан окончен, надо было приходить раньше.

— Но ведь я только что вернулась с трудфронта. Откуда же мне было знать?

— А на курсы медсестер не пойдешь? — спросил секретарь.— Живо оформим.

— Нет, не хочу. Туда и без меня много охотников.

Секретарь как-то странно посмотрел на меня, как будто видел в первый раз.

— Ладно, поговорю. Может быть, сверх плана возьмут. Приходи к концу дня.

Я ушла и долго бродила по улицам. Домой не хотелось возвращаться, пока все не будет решено окончательно. Мама, видно, догадывается, но ни о чем не спрашивает. Я люблю ее больше всех на свете, и мне так тяжело причинять ей боль.

Я озябла и зашла погреться в читальню. Спросила Маяковского. Какой это удивительный поэт! И есть же люди, которые не любят и не понимают его! Даже из молодежи. Вряд ли найдется среди современных поэтов еще один, который с такой исчерпывающей полнотой отразил бы нашу эпоху, и не только своими стихами, их содержанием, ритмом, словотворчеством, даже особенной манерой читать их, но и всем своим существом, органически отразил.

А какая четкость, какая меткость выражений!

«Быть коммунистом — значит дерзать, думать, хотеть, сметь». По сочинениям Маяковского можно было бы составить целую книгу афоризмов. И каких афоризмов!

Мне бы хотелось — не теперь, конечно, теперь не до этого, — написать критическое исследование о Маяковском. Вообще я мечтаю стать писателем. Особенно меня привлекает литературная критика. И если останусь жива, то после войны...

Часы пробили четыре, и я побежала в райком комсомола.

Секретарь устроил мне встречу с командиром части, которая имеет связь с партизанскими отрядами. Тут снова началось повторение пройденного.

— А почему бы вам не пойти в госпиталь медицинской сестрой? — спросил командир.

Опять в госпиталь! Смешно и досадно. Что это они? Сговорились?

— Я хочу туда, где больше всего нужны люди. Медицинских сестер и без меня достаточно.

Командир долго и пристально смотрел на меня. Как будто не доверял мне, сомневался.

— И вы не боитесь?

— Нет.

— А что, если вас немцы поймают?

— Не беспокойтесь. Как бы они ни мучили меня, как бы ни издевались, товарищей своих я не выдам.

Видимо, командир убедился, что мной руководит не ребяческий порыв, а вполне обдуманное зрелое решение. Он сказал, что мое желание будет исполнено: меня примут в партизанский отряд. И велел готовиться к выступлению.

А что мне готовиться? Я уже готова, давно готова. Наконец я делаю все, что только могу, больше чего уже не в моих силах сделать. Это сознание наполняет меня огромным счастьем.

Во все времена, на протяжении всей истории боролись две противоположные силы: светлая, толкающая человечество по пути к всеобщему счастью, и темная, уводящая назад, к звериному быту. Это они, представители темной силы, жгли лучших людей на кострах инквизиции, гноили в тюрьмах, расстреливали и вешали великих революционеров, великих ученых и писателей. В наше время все темные силы целиком воплотились в фашизме. Бороться против них вместе с лучшими людьми моего народа и всего человечества — какая гордость! Какое счастье!

________

Клавдия вернулась из разведки усталая и голодная. Уже темнело, и в костер перестали подбрасывать хворост. Ночью костров не жгли, чтобы не привлекать внимания неприятеля.

— Немцы в Петрищеве, — докладывала Клавдия командиру. — Это под Вереей, село. Отсюда и часу ходьбы не будет. Потрепанная часть. Наши здорово их отделали. Теперь переформировываются и отдыхают.

— Так, — пробормотал командир и, повысив голос: — Ну что ж, ребята, дадим мы им отдохнуть и переформироваться? Как вы располагаете?

Люди сидели вокруг потухающего костра. Ловили последние остатки тепла. Молчали.

— Сухари кончились, — негромко сказал кто-то.

— Воды нет...

— На базу надо бы за продовольствием. Женский смех покрыл слова. Он был грудной, мягкий, как будто согретый еще не остывшим пеплом костра.

— Ты что, Татьяна? — обернулся к Зое командир.

Она резко оборвала смех.

— Спрашиваешь, дадим ли мы отдохнуть фрицам? Обязательно дадим. Только уж надо позаботиться, чтобы как следует отдохнули... в земле. Я вот что думаю, товарищи. Кто из вас устал или болен, возвращайтесь на базу. А мне хочется еще кое-что сделать здесь. И, наверное, не мне одной. Нельзя же упускать такой случай. Правильно я говорю, товарищ командир?

Итти в Петрищево вызвались еще двое. Решили отложить до завтра. Рассмотреть засветло карту, уточнить задание.

Зоя передала Клавдии ее паек: вяленую воблу и кусок копченой колбасы.

— Пить хочется, — пожаловалась Клавдия, — а после такой еды...

— Знала бы, что ты сегодня вернешься, свою бы долю тебе приберегла.

— Ну вот еще! А сама как?

Зоя промолчала. Ее тоже мучила жажда. Она уступила свою долю воды больному Степану Клюкину.

Морозы стояли сухие, бесснежные, добывать воду в лесу, далеко от человеческого жилья, удавалось с трудом.

— Погоди, я сейчас…

Как будто о чем-то вспомнив, Зоя вскочила на ноги и скрылась в косматом ельнике. Ей мерещились пушистые от инея березки, тонкий ледок в колдобинах. Днем она едва замечала все эти подробности зимнего пейзажа, но теперь жажда рисовала их четко и соблазнительно.

Под ногой что-то хрустнуло. Зоя чиркнула спичкой. В углублении, между выступающими наружу корнями старой сосны, вода застыла тонкими слоистыми льдинками. Зоя начала собирать их в котелок. Немного, но все-таки можно утолить жажду даже вдвоем. Она нашарила ощупью между опавшими сосновыми иглами еще один тонкий осколок, последний, и начала жадно сосать его. Влага, пропитанная запахами хвои, мха, палых листьев, чудесно ее освежила. Вспомнила о Клавдии и, полагаясь на свою способность ориентироваться, смело шагнула в темноту и вдруг оступилась. Ей показалось, что она куда-то проваливается, но нога нащупывала что-то вроде ступеньки. Зоя твердо оперлась обеими ногами и, не выпуская из рук котелка, ухватилась за края отверстия, сквозь которое провалилась.

Что это могло быть? Нора крупного зверя? Землянка? Может быть, ловушка, приготовленная немцами для партизан? Зажигать спичку было опасно. Лучше пойти предупредить товарищей.

Она осторожно выбралась на поверхность и, обогнув ельник, вернулась к погашенному костру.

Люди дремали, сбившись в кучку на потеплевшей от пепла земле. Не спала только Клавдия. Поджидала ее. Зоя отдала ей котелок.

Та долго пила холодную оттаявшую воду, сосала плавающие в ней льдинки. Слегка задохнувшись и оторвав губы от котелка, сказала:

— Никогда я этого не забуду! Никогда! Пей сама. Еще осталось.

— Я уже напилась. Погоди, тут такое дело выяснить надо, — и пошла будить командира.

Логово, открытое Зоей, оказалось землянкой, в которой, видимо, еще не так давно отсиживались немцы, вышибленные нашими частями.

Повсюду заметны были следы поспешного бегства: котелок с недоеденным супом на железной печке, бутылки и кружки с недопитым вином на столе, и тут же разбросанная колода карт, заряженный маузер, пилотка, кожаные перчатки.

Партизаны осторожно обследовали землянку при свете электрического фонарика.

— Глядите, товарищи, фашисты портки с перепугу бросили, в одних исподниках драпанули, — хохотал командир. — Ох, и горе же вояки!

Партизаны развеселились. Перспектива провести ночь под кровом, в тепле ободрила всех. В железной печке затрещали еловые ветви. Самодельная керосиновая коптилка осветила низкий потолок, обшитые тесом стены. А когда в дальнем углу обнаружен был бочонок с водой, несколько банок с мясными консервами и небольшой мешок муки, подвешенный к потолку, настроение еще больше повысилось.

— Погодите, я вас лапшой угощу! — посулила Зоя.

— Разве ты умеешь стряпать? — удивилась Клавдия.

На раскалившейся докрасна печке вскипел котелок. Землянка обогрелась. Скинув меховую куртку и засучив по локоть рукава джемпера, Зоя принялась за работу. Вымыла кипятком и выскребла стол, замесила тесто, тонко раскатала его бутылкой, нарезала лапшу.

Бойцы с любопытством следили за ее ловкими движениями.

— Глядите, Татьяна у нас не хуже домашней хозяйки справляется, — посмеивался командир. — А я-то думал — военспец и больше никаких. Ребята, вскройте-ка там мясные консервы. Фрицы в наследство оставили.

За десять дней скитаний в лесу партизаны не видали горячего. Лапша, сваренная с мясными консервами, показалась им необыкновенно лакомым блюдом.

— Ну, я рада, что вам понравилось, — улыбалась Зоя. — А мне моя первая лапша еще вкуснее показалась.

— Какая первая лапша? — спросила Клавдия.

Командир, заинтересованный, смотрел на девушку. Неожиданно для всех в ней оказались какие-то новые, казалось несвойственные ей, женственные качества.

— Ну-ка расскажи.

— Так, пустяки! — вспыхнула Зоя.— Детские воспоминания.

— Ну, не ломайся. Расскажи.

Зоя закусила губы. Она и не думает ломаться. Ей совсем не хочется, чтобы ее упрекали в гордости, тем более боевые товарищи. Она вспомнила: «Не замыкайся в свою скорлупу». И, преодолевая привычную сдержанность, начала:

— Лет шесть тому назад — да, мне тогда было двенадцать — мать отослала меня и брата в деревню Осиновые Гаи к бабушке, на поправку, это в Рудовском районе Тамбовской области. Я там родилась, и мать моя тоже. У бабушки огород, козы. Ну, я ей помогала по хозяйству. Вот как-то бабушка ушла на базар, а меня оставила домовничать. Ну я и навела порядок! Вымыла в избе лавки, пол. Потом заварила лапшу. Хотела было сунуть в печь, да поставила нечаянно на рогач и перевернула весь горшок. Вот испугалась-то! Но пока бабушка вернулась, я успела второй раз заварить лапшу. Какая вкусная была! Вкуснее я потом за всю жизнь не ела. Наверное, с перепугу она мне так понравилась, или проголодалась я очень после работы. А бабушка ничуть не рассердилась. Только посмеялась над моей неловкостью. Такая добрая! Она мне красный шелк на ленты подарила и туго заплетала косички, чтобы лучше росли... А коз бабушкиных звали: Майка, Зорька, Барон, Черномор и пятую просто Козя.

Зоя сидела перед открытой дверцей печки. Пламя отражалось в ее расширившихся зрачках. Щеки ярко рдели.

— Какая ты сегодня! — говорила Клавдия, присматриваясь к ней.— Я тебя такой еще не видала.

________

Бывший приказчик магазина трикотажных изделий, а ныне рядовой Фридрих Кенигсфест внезапно проснулся. Ему показалось, что он задыхается. Вчера он хватил лишнего, и это подействовало, вероятно, на сердце. Фридрих Кенигсфест сел на постели и начал растирать себе руками грудь. Резкий вкус горечи во рту и судорожный кашель заставили его прекратить это занятие. В отуманенном мозгу продавца трикотажных изделий мелькнуло подозрение, что дело не только в лишнем стаканчике. Когда же за темным окошком внезапно взвился огненный язык и стекла со звоном посыпались на пол, хмель окончательно выскочил из лысеющей головы рядового Кенигсфеста.

— Пожар! — неожиданно высоким голосом взвизгнул он и начал натягивать брюки на свои поджарые, давно не мытые ноги. Но совершать туалет было уже поздно. Вверху что-то затрещало. Упала горящая головня, и сквозь образовавшуюся в потолке дыру пламя, бушевавшее между стропилами, прорвалось вниз.

Фридрих Кенигсфест взвизгнул еще тоном выше и в одних кальсонах кинулся вон из избы.

Пламя бушевало в трех концах села. Обезумевшие от страха немцы выскакивали из огня в одном белье, беспорядочно стреляя на бегу. Лошадь с пылающей гривой пронеслась по улице, сшибая с ног людей. Отчаянное ржание неслось с конца села.

— Конюшня горит! — крикнул кто-то.

Ударили в набат. Растерявшееся немецкое командование давало сбивчивые, противоречивые распоряжения. Колхозники, оберегая свои избы от огня, таскали воду из колодца и заливали огонь.

Утром немцы допрашивали все население. Половину посадили под арест по подозрению в сообщничестве с партизанами. Когда же комендант села хотел доложить по телефону о случившемся в штаб, связь оказалась прерванной: телефонный кабель был перерезан.

Зоя вернулась в землянку на рассвете. Она казалась очень утомленной и сейчас же легла спать.

К вечеру следующего дня разведка донесла, что в селе Петрищево сгорело несколько изб, заселенных немцами. Но погиб ли кто из них в огне, не удалось выяснить. Зоя была недовольна результатами своей работы.

— Надо доделать! — сказала она командиру. — Я еще к ним наведаюсь.

— Ладно, только дай им сперва успокоиться. Небось, патрулей наставили около каждой избы.

— Денек пережду и пойду, — хмуро ответила Зоя. Упрямая складка легла у нее между бровями.

На другой день к вечеру она снарядилась выполнять задание. Партизаны разбрелись кто куда, только Клавдия читала что-то при свете коптилки, да дремал на нарах выздоравливающий Степан Клюкин. Жарко натопленная землянка пропиталась смолистым духом горящей хвои.

У выхода Зоя остановилась.

— Если со мной что-нибудь случится, Клава, обещай, что напишешь моей матери... Ну, ты уж сама знаешь, утешь ее, как сможешь...

Клавдия задержала ее руку в своей.

— Какая ты, Таня... Не пойму. Вот прожили мы с тобой бок о бок больше месяца. Всем делились — и кровом, и ночлегом, и мыслями, и куском хлеба, и последним глотком воды. Одних споров литературных сколько было за это время! А что ты за человек, я так и не знаю. Каждый раз в тебе что-то новое нахожу, И вот теперь... Как же я напишу твоей матери? Я ведь фамилии твоей не знаю. А имя? Может быть, тебя вовсе не Татьяной зовут?

Зоя усмехнулась.

— Это не важно. Напишешь в райком комсомола Тимирязевского района, передадут.

— Но что тебе в голову приходит? В прошлый раз все так удачно вышло.— И поспешила ответить на нетерпеливое движение Зои: — Ну, конечно, обещаю. Какой может быть разговор!

Они выбрались вместе из землянки, и Клавдия долго смотрела вслед подруге.

________

Вернувшись из продмага, Любовь Тимофеевна подала к чаю изюм и печенье. Третий сверток, с сыром, спрятала в буфет.

— Это для Зои, — сказала она Шуре. — Знаешь, Зоя любит сыр.

Любовь Тимофеевна ждала дочь со дня на день. Недавно от Зои пришла открытка. Она писала, что приедет домой погостить, как только выполнит задание.

Но время шло. Сыр в буфете начал высыхать, трескаться и покрываться желтой маслянистой коркой. А Зоя не приезжала. Любовь Тимофеевна придумала обернуть сыр в полотняную тряпочку, смоченную водой. Сыр отошел и снова приобрел свежий вид, но спустя несколько дней он заплесневел. А Зоя все еще не приезжала, и писем от нее больше не было.

Мать ходила справляться в райком комсомола. Там тоже ничего не знали.

Любовь Тимофеевна была встревожена. Работа валилась у нее из рук. Она могла думать только о Зое.

Какой это был верный друг и помощник! С раннего возраста она нянчила Шуру, тогда новорожденного. Качала его колыбельку, баюкала тоненьким голоском. И позже с каким не по-детски озабоченным видом она докладывала матери, когда та возвращалась с работы, как вел себя Шура и что она сама успела сделать по хозяйству!

Когда Зоя немного подросла, все заботы по дому — уборка, закупка продуктов, приготовление пищи — легли на нее. После смерти мужа Любовь Тимофеевна, работавшая педагогом в школе, старалась набрать как можно больше уроков, чтобы дети не чувствовали нужды.

Упрекая себя в малодушии, стыдясь его, Любовь Тимофеевна думала о том, как хорошо было бы, если бы ее Зоя оставалась с ней, нежная, ласковая, внимательная.

Разве все должны быть непременно героями?

С любовью вспоминала она привычки дочери, ее маленькие прихоти.

Зоя любила фрукты, ягоды, и Любовь Тимофеевна старалась достать их для нее во всякое время года, как бы трудно это ни было.

— А ты сама сегодня обедала, мама? — строго спрашивала Зоя, и когда мать, краснея, сознавалась, что не успела пообедать, Зоя сердито откладывала лакомство в сторону:

— Не стану есть!

И уступала только после долгих настояний матери.

— Ладно, но с условием; давай есть пополам.

Одно воспоминание мучило Любовь Тимофеевну, как дурной навязчивый сон. В тот день она вернулась из школы усталая и раздраженная, а Зоя забыла разогреть для нее обед. Она рассердилась.

Как вспыхнула тогда Зоя! С каким мучительно виноватым видом просила извинить ее!