Отзыв на Первую республику и статьи Альбера Собуля

Отзыв на "Первую республику" и статьи Альбера Собуля

Альбер Собуль - особенное имя среди историков, изучавших Французскую революцию. Все его исследования посвящены именно этому драматичному и яркому периоду французской и мировой истории. Но ценный вклад Собуля, разумеется, не только в этом. Его заслугой является пристальное внимание к социальным аспектам Революции и роли народных масс в ней.

Жизненный путь историка был, по-своему, непростым. Наверное, в той же мере, как у множества людей, которым пришлось в XX веке столкнуться с бурной борьбой разных идеологических течений и определить в ней свое место, а также быть вовлеченными в драму Второй мировой войны. Уже в студенческие годы Собуль связал свою судьбу с коммунистическим движением. В 1939 году, в сложную и опасную для левого движения в Европе пору, он становится членом Коммунистической партии Франции. Во время войны Альбер Собуль активно участвует в героическом движении Сопротивления. И только после ее окончания полностью уходит в научную и преподавательскую деятельность. Как мы видим, жизнь Собуля - это жизнь человека с твердой и ясной гражданской позицией и определенными политическими и идеологическими взглядами. Конечно, это не могло не отразиться и на его исследовательской работе. Собуль был учеником Жоржа Лефевра, который тоже в своих книгах не обошел вниманием тему Французской революции (особенно аспекты ее аграрной истории). Но Альбера Собуля, в отличие от большинства французских историков левого направления, которые занимались вопросами Революции, совершенно определенно можно назвать историком-марксистом. Он был первым историком-коммунистом, избранным заведующим кафедры истории Великой Французской революции в Сорбонне. Кроме того, его работы были хорошо известны и часто издавались в Советском Союзе.

Впервые я познакомилась с текстами Собуля, когда читала "Социалистическую историю Французской революции" Жореса, для которой он составил подробные и ценные примечания. Его стиль сдержанный, не слишком эмоциональный, серьезный, но при этом совсем не тяжелый. А в тексте всегда аргументировано и четко выражена позиция автора.

Статьи профессора Собуля охватывают обширный круг вопросов: это и эволюция сельской общины на протяжении XVIII-XIX вв., и миссия Сен-Жюста в Рейнскую армию, и различные проблемы народного движения во время Революции. Но главная тема его исследований - это положение, взгляды и место в революционной борьбе парижских санкюлотов. Историк много писал о смысловом наполнении самого термина "санкюлот" (в отечественной историографии, пожалуй, точнее всего соответствует ему определение представителей "городского плебса"), об особенностях классового самосознания этой социальной категории, о проблемах "санкюлотской демократии" и отношениях этой группы населения с якобинским правительством.

Для меня наиболее интересной оказалась статья "Максимум заработной платы в Париже и события 9 термидора". В ней хорошо показано и проанализировано, как политические причины термидорианского переворота переплетались с экономическими, как формировалась социальная база термидора и какие драматические ошибки привели робеспьеристское правительство к падению.

Также хотелось бы выделить статью "Робеспьер и народное движение в 1793-1794 гг." Легкость и простота изложения в ней соединяется с четкостью формулировок и глубиной выводов. В этой статье рассмотрены социальные идеи Робеспьера и санкюлотов, способы воплощения их в жизнь, а также сложные противоречия, в них заложенные.

В этой связи важно определить, как Альбер Собуль характеризует личности таких деятелей Революции, как Робеспьер и Сен-Жюст. Естественно, как историк-марксист, Собуль питает к ним глубокое уважение.

В статье о миссии Сен-Жюста в Рейнскую армию, где автор публикует ряд ранее неизданных документов, дана объективная и очень важная характеристика молодого революционера, в которой Собуль старается избавить его образ от искажений, характерных для предыдущей историографии, и от ореола загадочности: ""Переписка" освещает нам не только деятельность Сен-Жюста, она рисует его и как человека. Это "причесанное чудовище", "этот кровожадный тигр" был добрым и чувствительным человеком, этот "жестокий молодой человек", по словам Сент-Бёва, верил в дружбу; этот "архангел смерти", как его называл Мишле, верил в человека и в жизнь. Эти черты его характера нашли яркое отражение в "Переписке". Именно они определяют лицо Сен-Жюста, которого охотно объявляли загадочной личностью, дурно истолковывая его действия с помощью плохо подобранных документов".

Исчерпывающая характеристика личности Робеспьера, с которой я практически полностью согласна, складывается еще из примечаний к труду Жореса. Там Собуль отмечает его смелость, принципиальность, умение отстаивать свое мнение и способность к действию. Среди важных индивидуальных характеристик, данных исследователем, я особо бы подчеркнула некоторую обособленность Робеспьера и его манеру держаться на расстоянии от большинства людей, не сходясь с ними близко и не переступая определенной черты.

Из статьи "Робеспьер и народное движение в 1793-1794 гг." добавляются еще две немаловажные для уяснения психологического облика Неподкупного черты: "строгость" и "чувствительность". При этом профессор Собуль, как историк, пишущий во второй половине XX века, трактует все эти индивидуальные особенности абсолютно в нейтральном ключе, практически не акцентируя внимания на вопросах личной жизни Робеспьера и оценочных рассуждениях о его темпераменте и личностных качествах, что не может не радовать.

В этой же статье автор подчеркивает огромную роль Робеспьера в Революции и народном движении и значение его образа для последующих поколений революционеров: "Но как бы велико ни было в конечном счете поражение Робеспьера, во многих отношениях он остается воплощением народной революции. Буржуазия хорошо знала это, поэтому она и обратила на него всю свою ненависть, сделав его козлом отпущения революции, приписывая ему все ошибки и всячески искажая его образ; историк, который хочет нарисовать истинный портрет Робеспьера, должен разоблачить все эти извращения действительности. Робеспьер навсегда останется "неподкупным". Он оставил великий след в истории. До сих пор одно его имя может сделать людей неуклонно преданными, до самопожертвования, идеалу братского равенства, который был для него самой сущностью Республики II года."

К сожалению, у меня не было ни времени, ни, что еще важнее, моральных сил, чтобы ознакомиться с солидной монографией Альбера Собуля "Парижские санкюлоты во время якобинской диктатуры". Конечно, я планирую сделать это в будущем. Пока же, для того, чтобы составить себе общее представление о концепциях Собуля, я выбрала более легкую и написанную в более популярном ключе "Первую республику".

Как пишет А. З. Манфред в предисловии к этой книге, она охватывает "двенадцать лет, едва ли не самых драматичных в истории Франции". Действительно, за этот период была образована и успела утвердиться Первая республика, он вмещает в себя сложное время якобинской диктатуры, когда впервые начала воплощаться и трагически погибла мечта о равенстве, тяжелые и серые годы Директории и установление личной диктатуры Наполеона Бонапарта. Чрезвычайно насыщенная и драматичная эпоха!

В своем лаконичной, сдержанной, но весомой манере Альбер Собуль разворачивает перед читателем картину рождения Республики на фоне бегства и ареста короля, первых заседаний Конвента и напряженной борьбы между монтаньярами и жирондистами.

Собуль достаточно строго и, на мой взгляд, справедливо относится к Жиронде. Он подчеркивает, что ее политика была полна противоречий, что она первая нарушила тактическое перемирие с монтаньярами и что она никогда не согласилась бы на ту экономическую политику, на которой настаивали массы, и которая в итоге была принята якобинцами. Автор вступает в полемику с Жоресом, оспаривая его утверждение, что конфликт между жирондистами и монтаньярами не имел классового характера. Собуль определяет Жиронду как партию крупной торговой и промышленной буржуазии. Он соглашается с мнением Лефевра, который называл события 31 мая-2 июня "революцией 31 мая", так как в итоге этих событий крупная буржуазия в лице жирондистов сходит со сцены и на нее выходят санкюлоты.

Вывод историка об этих событиях, скорее, напоминает суровый приговор деятелям Жиронды: "Так погибла Жиронда. Она объявила войну, но не сумела ее вести; она изобличила короля, но испугалась его осуждения; она обратилась к народу за поддержкой против монархии, но отказалась вместе с ним управлять страной; она способствовала обострению экономического кризиса, но отвергла все требования народа."

Достаточно критично Собуль относится и к Дантону. Во всяком случае, он не разделяет того положительного к нему отношения, которое характерно для Олара и значительной части буржуазной историографии. Исследователь указывает на подозрения современников, что Дантон хотел использовать в своих целях королеву и ее детей при ведении переговоров, на его довольно подозрительные интриги с Дюмурье и, самое главное, на его политическую несостоятельность в период, когда он входил в Комитет общественного спасения.

Должна признаться, что мне очень нравится, как Собуль цитирует Робеспьера. Всегда по делу и часто используя выражения, мимо которых проходили историки более раннего периода. Вспомним, например, традиционный упрек в приверженности к формальной законности, который так любят предъявлять Робеспьеру. Рассматривая споры, происходившие между жирондистами и монтаньярами в Конвенте, профессор Собуль уделяет особое внимание отношению Робеспьера к событиям 10 августа и участию в них народа, которым Неподкупный воздает хвалу. Далее следует цитата из речи Робеспьера, полностью опровергающая приведенный выше тезис о законности: "Все эти дела были противозаконными, как противозаконными были свержение трона и разрушение Бастилии, как противозаконна сама свобода. Нельзя желать революцию без революции."

Анализируя якобинскую Конституцию 1793 г., Собуль рассматривает ее не только в контексте событий Революции, но и указывает на большое значение, которое она имела для революционеров и республиканцев XIX в., являясь для них символом политической демократии.

Характеризуя восстание в Вандее, исследователь называет его причинами недовольство крестьян арендаторами, сильное религиозное влияние в этой области, а также возмущение против рекрутского набора, который невольно напомнил наборы старого порядка. В качестве причин жирондистских мятежей Собуль определяет страх буржуазии, которая управляла парламентской администрацией, за свою собственность и партикуляризм жирондистов.

Безусловно, важна и ценна характеристика, которую профессор Собуль дает Марату. Описывая его убийство Шарлоттой Корде, автор отмечает: "Марат был чрезвычайно популярен среди санкюлотов, об участи которых он пекся с глубокой добротой и человечностью. Его убийство вызвало сильное возмущение; санкюлоты требовали не только мести, но и принятия мер общественного спасения". Со смертью Марата связан и другая важная тема - культ мучеников свободы. Эта тема не поднималась ни Жоресом, ни Матьезом при изучении вопроса о культах в период Революции. И то, что Собуль уделяет ей значительное внимание, конечно, заслуживает высокой оценки.

Давая оценку террору в период якобинской диктатуры, исследователь делает это без каких-либо отвлеченных соображений морального или философского характера, рассматривая эти чрезвычайные меры строго в контексте сложной и драматичной ситуации, которой они были порождены. Он определяет террор как орудие национальной и революционной защиты против мятежников и предателей. По мнению автора, террор изымал из нации социально неприемлемые элементы, аристократов или лиц, связавших свою судьбу с аристократией. Также эти меры помогли ввести управляемую экономику, которая на тот момент была необходима для спасения нации. Необходимо отметить и тот факт, на который обращает внимание профессор Собуль, что большая часть приговоров (71 %) была вынесена в областях, охваченных гражданской войной.

При всех достоинствах работ Собуля, в его "Первой республике" и статьях есть ряд положений, с которыми я не могу согласиться.

Некоторое время размышляла над тем, с чем я могла бы поспорить. Интересно, что в итоге мои выводы совпали с большинством положений, высказанных по этим вопросам А. З. Манфредом в его предисловии к монографии профессора Собуля "Парижские санкюлоты во время якобинской диктатуры".

Итак, во-первых, мне представляется спорным подход Альбера Собуля к анализу отношений между якобинским правительством и секциями санкюлотов. Рассматривая этап якобинской диктатуры, исследователь выделяет и подчеркивает, в основном, только противоречия, которые между ними возникали. Однако, надо думать, были же у них и какие-то точки соприкосновения или общие интересы? Разумеется, были. Но Собуль особо не акцентирует на этом внимания. И здесь невольно возникает закономерный и логичный вопрос: а чем тогда вообще была якобинская диктатура и чьи интересы она выражала?

Во-вторых, на мой взгляд, историк преувеличивает связь эбертизма с народными массами и вообще его значение для Революции. На это я обратила внимание еще при чтении примечаний Собуля к работе Жореса. Я не буду подробно останавливаться на оценках личности Эбера разными авторами (хотя даже Собуль справедливо считает его слабым человеком и политиком, но при этом довольно талантливым журналистом). Суть моей мысли не в этом. А в том, действительно ли эбертизм настолько выражал настроения и интересы санкюлотов, чтобы считать его падение фатальным для результата всей деятельности якобинского правительства? В своих предыдущих отзывах я уже затрагивала тему о том, что, по мнению ряда историков, эбертизм не имел положительной социальной программы. Кроме того, даже сам профессор Собуль признает, что дехристианизация, в которой эбертисты принимали активное участие, была начата далекими от народных масс людьми.

В продолжение этой темы могу сказать, что не согласна также и с интерпретацией, которую автор дает вантозким декретам. Собуль трактует их как тактический маневр робеспьеристов против эбертизма. При этом, в паре мест он делает оговорку, что не приходится сомневаться в искренности Робеспьера и Сен-Жюста при составлении этих декретов. Но, откровенно говоря, мне совсем непонятно, каким образом может совмещаться и ловкий политический ход, и искренность? Как и не очень понятно, почему Собуль считает, что меры, предложенные в вантозких декретах, стали уже неактуальными для санкюлотов.

Совершенно справедливым мне представляется тезис профессора Манфреда о том, что Альбер Собуль невольно упрощает ситуацию и ищет объяснения противоречий якобинской диктатуры в противопоставлении якобинского правительства как представителей буржуазии массам санкюлотов как выразителям интересов народа. "Такое слишком прямолинейное противопоставление подменяет необходимость более глубокого анализа", - пишет Альберт Захарович. И это замечание чрезвычайно важно! Марксистский метод исследования - тонкое и искусное орудие, слишком прямолинейное, буквальное применение которого таит в себе опасность искусственных построений, упрощения живой исторической реальности. Трактуя вантозкие декреты как политический ход, Собуль невольно лишает Робеспьера и якобинцев их эгалитаристских устремлений. Но если бы эти декреты были только маневром, если бы эбертизм нес в себе какую-то более радикальную и более отвечающую нуждам санкюлотов программу, какой смысл был бы для робеспьристского правительства в борьбе с оппозицией дантонистов? Почему тогда программа и действия монтаньяров отличались от позиции Жиронды?

На самом деле, противоречия, заложенные в якобинской диктатуре, в самой Французской революции были намного сложнее. Это были противоречия не между революционным правительством и низовыми организациями, а противоречия, характерные для самой идеологии и природы якобинской партии. В идеологии и якобинцев, и санкюлотов мелкобуржуазные черты сочетались с народными чаяниями и представлениями. Якобинская диктатура выражала, разумеется, не только интересы буржуазии, а интересы блока прогрессивной средней и мелкой буржуазии, крестьянства и городского плебса. Противоречивые тенденции таила в себе и сама эпоха, сама историческая ситуация.

Альбер Собуль полагает, что разрыв между революционным правительством и народными низами, а так же разгром группировки эбертистов неминуемо вели к событиям термидора. Причем, сам автор пишет, что в день 9 термидора "санкюлоты тысячами сбежались к зданию Коммуны". Но о каком же тогда разрыве робеспьеристского правительства с народом может идти речь?..

Неминуемыми события термидора сделал рост и выход на сцену крупной буржуазии, которая больше не хотела ни терпеть якобинское правительство, ни считаться с интересами санкюлотов... Об эту алчную и хищную силу и разбилась мечта об эгалитарной Республике. В этом и состоит подлинная и высокая трагедия Робеспьера, народных масс и всей Французской революции...

При всех этих высказанных соображениях, я не считаю бесполезным приведенный Собулем материал о противоречиях, которые возникали между революционным правительством и массами. Над ним стоит поразмыслить, чтобы понять, каким образом левые партии должны строить отношения с народом, со своими приверженцами, чтобы не допустить разрыва с живыми силами народного движения. Если мы вспомним труд Жореса, то увидим, что Робеспьер всегда придавал этой связи огромное значение.

Кроме того, несмотря на порой слишком схематичное и прямолинейное объяснение вышеназванных противоречий, в "Первой республике" имеется замечательное по четкости и силе определение драматической двойственности якобинского правительства. Альбер Собуль говорит в нем, что Робеспьер и Сен-Жюст "слишком хорошо сознавали интересы буржуазии, чтобы неразрывно связать себя с санкюлотами, но слишком внимательно относились к нуждам санкюлотов, чтобы завоевать расположение буржуазии".

Период Директории, следующий за якобинской диктатурой, один из слабо изученных в социальном смысле. Собуль ярко и подробно описывает изменения, происшедшие в экономике, реакцию, шаг за шагом одерживающую победу в политической сфере, постепенное расширение социальной базы Директории за счет вернувшейся аристократии, бесстыдную коррупцию в правительстве. Большое внимание автор уделяет преследованиям якобинцев и актам белого террора против них, что очень важно, так как буржуазная историография обычно фокусирует внимание на якобинском терроре, оставляя в тени обратную сторону вопроса.

Но, пожалуй, самые драматичные страницы "Первой республики" посвящены положению народных масс в этот сложный период. Не будет преувеличением сказать, что падение робеспьеристкого правительства и отказ от управляемой экономики обернулись для народа настоящей катастрофой. Вряд ли я смогу вам рассказать об этом лучше, чем Альбер Собуль, и поэтому позволю себе длинную цитату: "Тем временем голод, царившей в флореале, довел массы до отчаяния. Чем ближе к весне, тем больше ухудшалось положение. В Париже все запасы иссякли и распределение продовольствия зависело от суточного его поступления. Теперь уже считался нормальным дневной рацион в четверть фунта, что было самым низким уровнем до жерминаля; так как распределение было плохо организовано, хозяйки нередко подолгу и напрасно простаивали у дверей булочных. По всей Франции участились волнения; в Нормандии, вдоль Сены, изголодавшиеся бунтовщики нападали на суда с продовольствием, предназначенным для столицы. Между тем цены непрерывно росли, в то же время срыв снабжения, особенно топливом, вызвал увеличение безработицы. Для недоедавшего в течение долгих месяцев населения, истощившего все свои ресурсы, голод в флореале-прериале III года имел катастрофические последствия: то был голод социальный, который ударил главным образом по народным массам, поскольку правительство отказывалось ввести общее рационирование, а богачам деньги позволяли существовать благодаря свободному рынку. Мужчины и женщины падали на улице от истощения, смертность росла, участились случаи самоубийств".

Невозможно равнодушно читать эти мрачные, сдержанные строки. Как много за все прошедшие годы было сказано о якобинском терроре! Но помнит ли кто-нибудь об этой страшной, последовавшей за термидором картине?.. Якобинский террор был направлен на борьбу с непримиримыми и многочисленными врагами Республики. Но что может оправдать это ужасное равнодушие и жестокость термидорианской буржуазии к своему народу?..

В этот период разгула коррупции, бесстыдного выставления напоказ своей роскоши на фоне вопиющей народной нищеты, не вспоминались ли людям строгие и справедливые слова Неподкупного: "Первейшее право - это право на существование; первейший социальный закон, стало быть, - это тот, что гарантирует всем членам общества средства к существованию; все прочие законы подчиняются этому закону"?

"Призрак II года, - пишет Собуль, - неотступно преследовал термидорианскую буржуазию, и она стремилась устранить его навсегда". Но вот уже более двухсот лет не получается уничтожить эту мечту о равенстве, демократии и всеобщем счастье...

Необходимо подчеркнуть также, что автор уделяет значительное внимание "Заговору во имя равенства" Бабёфа и Буонарроти. Профессор Собуль констатирует, что в политической истории этот заговор был всего лишь одним из эпизодов борьбы в эпоху Директории, но идейное его значение было намного больше: "Благодаря бабувизму коммунизм, бывшей до тех пор утопической мечтой, превратился в идеологическую систему; благодаря "Заговору во имя равенства" он вступил в политическую историю".

Установление личной власти Наполеона и эпоха Консульства являются в интерпретации Собуля логическим и предсказуемым продолжением эпохи Директории. Социальная база правительства Директории была очень узкой, по сути она включала в себя только новую буржуазию, разбогатевшую в ходе Революции. Это правительство не могло опереться на народные массы, так как они были враждебны ему, и не раз отвечали на его политику возмущением и восстаниями. Соответственно, Директории пришлось опереться на поддержку генералов и армии. А это, в свою очередь, позволило Бонапарту осуществить свои честолюбивые планы.

При Наполеоне реакция продолжает набирать обороты: увеличивается количество вернувшихся эмигрантов, аристократия и буржуазия старого порядка постепенно сливаются с новой, и, таким образом, формируется новое светское общество, подписывается конкордат, который значительно укрепляет позиции католической церкви в стране, восстанавливается рабство в колониях.

Альбер Собуль далек от романтизации Наполеона, характерной для французской буржуазной историографии. Конечно, исследователь признает его величие как исторического деятеля, но деятеля, объективно выражающего интересы буржуазии. Он без прикрас рассказывает о сфабрикованных при Наполеоне процессах против якобинцев. И справедливо указывает на то, что войны Республики постепенно приобретают завоевательный характер, а вместо патриотизма на сцену начинает выходить национализм.

Описание коронации первого консула, которое Собуль дает в мрачных и холодных красках, показывает глубокое отчуждение, возникшее между правительством Наполеона и народом: "Пышная и холодная церемония коронации, которую запечатлел Давид, и последовавшие за нею празднества оставили народ равнодушным. Интересы нового монарха были уже отделены от интересов нации".

Но и для автора, и для тысяч его читателей героическим символом является не пышный и полумертвый фасад наполеоновской Империи, а прекрасная в своем величии и драматизме, "единая и неделимая", эгалитарная Республика Девяносто третьего года...

"Народные массы вообще оставляют мало документов, а поэтому писать их историю всегда трудно", - признается Альбер Собуль в одной из своих статей. Да, конечно, трудно. Но он делает это просто блестяще. Главными героями исследований Собуля выступают не известные правители, и даже не выдающиеся революционеры, а люди из народа, простые санкюлоты. Но разве не простые люди творят историю и революции?

Некоторое время назад я прочла на одном консервативном и православном сайте интерпретацию концепции Тэна, согласно которой революционеры грубо ошибались, возлагая надежды на естественную добрую природу человека и введение справедливых законов. Сам же Тэн полагал, что природа человека нисколько не была облагорожена цивилизацией и осталась такой же дикой, как у зверей. При этом, что, на мой взгляд, несколько противоречиво, он возлагал все надежды на роль моральных ценностей в жизни отдельной личности. Строго говоря, это не совсем верно. Просветители и революционеры действительно верили в благотворное начало естественной природы человека, но, при этом они полагали, что она была искажена жестокими и несправедливыми тираническими законами. Мне отчасти близка эта просветительская точка зрения, унаследованная потом утопическим социализмом. Но суть моего примера не в этом. Приняв тезис мсье Тэна об изначальной порочности, жестокости и неисправимости людей, можно ли оправдывать им существование несправедливого общества, неравенства и прочих социальных проблем и заранее объявлять бесперспективной и бессмысленной любую борьбу за лучшее будущее?

Разумеется, марксизм при объяснении исторической действительности исходит из совсем других координат. Альбер Собуль отмечает, что Робеспьер был спиритуалистом, испытывал страх перед материализмом и почти не имел научно-экономических знаний. "Ни Робеспьер, ни Сен-Жюст не имели ни малейшего представления о том, что их действия могут зависеть от чего-либо другого, кроме их воли и энергии. Они верили в благотворное влияние законов и учреждений, но самые строгие законы не в состоянии изменить хода истории. Пример Робеспьера свидетельствует о невозможности для человека, даже великого, опередить свою эпоху", - констатирует историк.

Не претендуя на объяснение сложных жизненных противоречий и исторических закономерностей, я хочу закончить этот отзыв цитатой из прекрасного романа Лиона Фейтвангера об идейном наследии Руссо, которая художественными средствами, быть может, наиболее полно выражает суть проблемы так, как я ее вижу:

"- Люди злы, - закончил он беспомощно, мрачно, озлобленно.

Жан-Жак посмотрел на него своими прекрасными, молодыми, живыми глазами.

- Люди злы, вы правы, - сказал он. - Но человек добр".