Часть первая 19 страница

Бальдур фон Ширах. Хайль Гитлер!

Гитлер. В Бразилии мы будем иметь новую Германию. В конце концов мы имеем право на этот континент, где Фуггеры, Вельсеры и другие немецкие колонисты…

Геббельс. Мой фюрер, Фуггеры были евреи.

Гитлер. Молчите, Юпп! Если я говорю, что Фуггеры были немцами, значит они были арийцами! Наш долг — не отдать никому то, что принадлежит нам по праву на всем земном шаре. (Продолжительное молчание.) Вы сбили меня, Геббельс. Вы бессовестный демагог! Вы всегда мешаете мне… Прошу всех гражданских господ удалиться. Остаются только военные и Геббельс… И вы, Риббентроп.

Риббентроп. Да, мой фюрер.

Гитлер. Я готов подписать всё, что предложат западные державы. Я сделаю любые уступки на бумаге, чтобы иметь свободные руки для продолжения моей политики. Я гарантирую все границы Европы. Я заключу пакты о ненападении со всеми странами мира. Было бы с моей стороны ребячеством не пользоваться этими средствами на том основании, что я должен буду нарушить свои обязательства. Нет такого самого торжественного пакта, который рано или поздно не был бы растоптан или не превратился бы в пустышку. Щепетильный человек, который считает себя обязанным консультироваться с совестью, прежде чем поставить свою подпись, просто дурак. Ему не следует заниматься политикой. Почему и противнику не предоставить возможность подписывать бумажки и обеспечивать себе воображаемую выгоду этих соглашений, если противник заявляет, что он удовлетворён, и воображает, что эти соглашения помогут ему прожить хоть один лишний час по сравнению с тем, что мы ему определили… Безусловно, я подпишу любую бумажку. Это не помешает мне в любой момент действовать так, как я буду считать нужным. Кровь сильнее бумажек. Геринг прав: что написано чернилами, может быть зачёркнуто кровью. Воображают, что я буду надевать перчатки, чтобы рассчитаться с моими врагами? Нет, мы не имеем возможности быть гуманными! В этой борьбе покатится много голов. Так постараемся, чтобы это не были наши головы!

Риббентроп. Мой фюрер, пришло время: я должен дать ответ президенту Рузвельту на его послания.

Гитлер. Ваш ответ нужен ему, как… как…

Риббентроп. Я вполне понял вас, мой фюрер, но…

Гитлер. Что ещё?

Риббентроп. Проблема очень усложнится, если мы будем раздражать Америку. Это произведёт дурное впечатление не только в Соединённых Штатах, но и во всем мире.

Гитлер. Что вы понимаете во мнении мира?

Геббельс. Мой фюрер, не считаете ли вы полезным, чтобы Риббентроп пояснил присутствующим всю ситуацию? О каких посланиях Рузвельта идёт речь?

Гитлер. Риббентроп, объясните господам.

Риббентроп. Несколько дней тому назад…

Гитлер. Даты!

Риббентроп. 24 августа президент Рузвельт обратился к фюреру и одновременно к президенту Польской республики.

Гитлер. Какой президент, какая республика?

Риббентроп. Я поясню, мой фюрер: Польская рес…

Гитлер. Фикция!

Риббентроп. Я понял вас, мой фюрер… Повторяю. 24 августа господин Рузвельт писал фюреру: «В своём письме от 24 апреля я утверждал, что во власти руководителей великих народов освободить свои народы от несчастий. Но если немедленно не будут предприняты меры и усилия с полным чувством доброй воли со всех сторон, для того чтобы найти мирное и удачное решение существующих противоречий, кризис, который стоял перед миром, должен был бы иначе окончиться катастрофой. Сегодня эта катастрофа кажется очень близкой…»

Гитлер. Вы намерены прочесть нам полное собрание болтовни паралитика?

Риббентроп. Прошу прощения, мой фюрер.

Гитлер. Дайте краткое объяснение.

Риббентроп. Понимаю, мой фюрер… Господин Рузвельт пишет, что война, нависшая над миром, сулит якобы неисчислимые страдания народам. Он призывает фюрера и Польшу… Извините, он просит фюрера по-добрососедски разрешить с Польшей разногласия, возникшие из-за Данцига и по другим причинам. Не получив от нас ответа на это послание, Рузвельт 25 августа пишет снова: поляки будто бы желают урегулировать все вопросы на основах, предложенных президентом Соединённых Штатов. Он просит фюрера: «Мы надеемся, что нации даже и теперь могут создать основы для мирных и счастливых взаимоотношений, если вы и германское правительство согласитесь на мирные методы разрешения вопросов, принятых польским правительством».

Гитлер. Не слышу вашей точки зрения.

Риббентроп. Мой фюрер, у меня…

Геббельс. У него нет точки зрения!

(Смех присутствующих.)

Гитлер. Доктор Геббельс!

Геббельс. Прошу прощения, мой фюрер.

Гитлер. Я сам поясню… 24 августа я дал армии приказ вступить в Польшу, но тут пришло известие: англичане заключили с Польшей соглашение о взаимной помощи. 26 августа они опубликовали объединённое англо-польское коммюнике о том, что будут помогать друг другу, если одна из стран подвергнется нападению. В таких условиях я счёл нужным задержать исполнение приказа, данного армии. Мы должны были предпринять меры для того, чтобы удержать Англию и Францию от формального объявления войны. 28 августа Гендерсон сообщил нам, что наши разногласия с Польшей должны быть урегулированы мирным путём. Уже на следующий день я ответил британскому послу, что мы готовы на переговоры с Польшей. Условием я поставил: возвращение нам Данцига и Польского коридора.

Геринг. Это минимум!

Гитлер. Заключение договора между Англией и Польшей позволило нам утверждать, что поляки нарушили договор с нами, заключённый в 1934 году. Мы уже имели возможность убедить общественное мнение, что против нас заключён заговор, что мы вынуждены защищаться. Если вы примете во внимание, что, не полагаясь на дипломатические каналы, я непрерывно поддерживал неофициальный контакт с Галифаксом, то увидите, что я действовал с открытыми глазами: английское правительство не хотело воевать с нами. Если бы оно имело шансы удержаться у власти, мы были бы в полной безопасности. Даже если разнузданная английская демократия могла оказать давление на правительство в смысле принуждения его к войне, мы тоже рисковали лишь формальным актом о состоянии войны, без каких-либо реальных военных последствий в виде наступления, блокады и тому подобного. Что касается Франции, то тут у меня есть особые соображения. О них я пока не хочу говорить… Это позже… У кого-нибудь есть вопросы?

Риббентроп. Поляки предпринимают один демарш за другим, в Лондоне и Париже. Это вынуждает Понсэ и Гендерсона тревожить нас запросами.

Гитлер. Скажите им, что в стремлении к мирному урегулированию я даю полякам ещё двадцать четыре часа на размышление. Если в течение этого срока они не пришлют в Берлин своих представителей для переговоров, я применю силу… Слышите: я выступлю! Моё терпение лопается, я не могу больше ждать!.. Двадцать четыре часа!

Риббентроп. Я слышу, мой фюрер.

Гитлер. Но не натворите глупостей. Не вздумайте послать им это приглашение сейчас же. Повремените.

Риббентроп. Быть может, разрешите сообщить о нашем предложении Гендерсону?.. Он вполне благожелательный человек.

Гитлер. Но только устно. Никаких документов.

Риббентроп. Разумеется, мой фюрер.

Геринг. Прочтите Гендерсону своё предложение по-немецки. Половины он не поймёт.

Гитлер. Никаких документов! Поляки не должны иметь официального предложения по крайней мере в течение двадцати трех часов из названного мною срока.

Геринг. Да, мы не знаем, как далеко может зайти трусость Бека. Они могут проделать то же самое, что Чемберлен и Гаха. Тогда — прощай всякий предлог для нападения.

Геббельс. Ну, если с теми же результатами — ещё не такая большая беда.

Геринг. Ты ничего не понимаешь, Юпп! Ничего!.. Нам нужно вторжение и ничего другого. Никаких зон! Никаких ограничений!

Гитлер. И никаких отсрочек! Я не могу больше ждать. Я уже сказал… Двадцать четыре часа… Через двадцать три часа вы сделаете Варшаве своё предложение. Все. Если они не пришлют своих представителей для переговоров…

Риббентроп. В течение оставшегося им часа они могут по телеграфу уполномочить Липского.

Гитлер. Никаких телеграфов, никаких Липских! Мы должны видеть у себя в Берлине польских уполномоченных. Мы должны видеть подписи на их полномочиях. Ничего другого! Если этого не будет, мы объявим всему миру, что поляки не идут на переговоры, что они срывают наши мирные усилия. Вы все усвоили?

Риббентроп. Да, мой фюрер.

Гитлер. Можете итти. Остаются господа генералы и вы, Гиммлер. Стенографов убрать! Видеман, вы ведёте запись. Один экземпляр, только для меня".

Ванденгейм повертел в руках последний листок стенограммы. Было досадно, что конец совещания остался от него скрытым, хотя вторая половина стенограммы и заставила его успокоиться.

— Что скажете, Фосс?

— Геринг не даром ест американский хлеб.

— Он набивает себе брюхо не хлебом, а долларами.

— Китайские мандарины умирали от одного золотого шарика, а этого не берут тонны золота.

— Не каркайте, Фосс. Дай бог здоровья этому борову. С такой командой можно делать дело.

— Если судить по этим листкам…

Джон перебил:

— Листки нужно сжечь.

— Жалко: отличный материал.

— Для тех, кто захочет повесить наших информаторов.

— Вы не разрешили бы мне скопировать все это?

— За каким чортом?

— Тут есть много такого на чём нашим людям нужно учиться. Гитлер довольно верно сказал: ему нет никакого дела до того, как будут себя называть будущие властители вселенной — немцами или американцами: важно, что они будут национал-социалистами.

— Вы бредите, Фосс!.. Честное слово!.. Я старый республиканец.

— Надеюсь, Джон.

— Так какого же дьявола?..

— Но на вас нужно будет кому-то работать. Для этого тезисы фюрера и кое-кого из его команды могут пригодиться.

— Копируйте. Но запомните: ни один листок, ни одна буква…

— Вы меня учите, Джон?

— Давайте выпьем, Фосс, а?

— Вам вредно, Джон. Лучше сходите в церковь и помолитесь за то, чтобы господь-бог сохранил здоровье и жизнь фюреру.

— Вы в ладу с богом — вы и молитесь. А мне кажется как только Гитлер сделает всё, что следует, в Европе, его нужно будет посадить в клетку. Эта собака хочет работать не только на охотника, а и на себя.

— Хуже! Она из тех, что может впиться в глотку хозяину.

— Вы повторяетесь, Фосс. Я уже слышал это от вас когда-то.

Встреча Ванденгейма с Герингом состоялась в ту же ночь. Осторожность Геринга лишила историю возможности знать, что говорилось на этом свидании. Самое тщательное исследование личного архива «наци № 2» не обнаружило ни стенограммы, ни адъютантской записи, ни каких-либо пометок в дневнике рейхсмаршала. Даже нередко выручавшие историка записи Гиммлера, сделанные по агентурным данным или по плёнкам звукозаписывающих аппаратов, не могли тут прийти на помощь: Геринг предусмотрел все. Повидимому, он и его американский партнёр одинаково боялись гласности.

И все же, не зная слов, которыми они обменивались, мы можем догадаться, о чём шла беседа. Это можно было себе представить по нескольким фразам, которыми Геринг и Ванденгейм обменялись на прощание в присутствии ожидавшего в приёмной Кроне.

Выходя из кабинета, Джон фамильярно держал фельдмаршала за локоть. Багровое лицо американца не часто выражало такое удовлетворение, как в тот момент.

— Бог да поможет вам, мой старый друг, — растроганно произнёс он, обращаясь к Герингу. — Идите без страха. Пусть Польша будет вашим первым шагом в великом восточном походе для спасения человечества от призрака большевизма. Жаль, что вы не решаетесь сразу схватить за горло и русских. Чего вы боитесь?

— Англия, Англия! — проговорил Геринг.

— Об этом позаботимся мы, — с уверенностью ответил Ванденгейм. — Вас не должно беспокоить, даже если англичане заставят Чемберлена объявить вам настоящую войну.

Геринг был не в силах скрыть овладевший им ужас:

— Настоящая война?!

— Мы постараемся сделать её не очень настоящей… Но будем надеяться на всевышнего, да вразумит он неразумных. Англичанам незачем путаться в это дело.

— Да, оно им не по силам.

— Совершенно верно, друг мой. Ударьте по Франции, это устрашит и Англию. Я верю: мы выйдем победителями.

Геринг рассмеялся:

— Вы или мы?

— Ах вы, мой толстенький плутишка! — с нежностью воскликнул Джон и дружески хлопнул Геринга по спине.

Геринг ответил натянутой улыбкой.

Ответа на свой вопрос он не получил.

Профессия полотёра стала в Германии дефицитной. Гитлеровское правительство намеренно доводило до разорения мелких торговцев и ремесленников. Ради освобождения рабочей силы для военной промышленности оно добралось даже до таких одиночек, как полотёры. Им запретили самостоятельно брать работу и приписали их к рекомендательным конторам. Так полотёры стали собственностью владельцев этих контор, подобно тому, как промышленные рабочие уже были собственностью фабрикантов, сельские батраки — рабами помещиков. Следующей стадией было прочёсывание полотерского цеха с целью выявления тех, кто раньше имел какую-нибудь индустриальную специальность. Таких забрали на военные заводы, не считаясь ни с их желанием, ни с состоянием здоровья. Ян Бойс уцелел только потому, что был однорук.

Из-за кризиса с рабочей силой владелец вновь открывшейся в Ганновере полотерной конторы «Блеск» с трудом набрал несколько инвалидов, кое-как справлявшихся с требованиями клиентов. Было достойно удивления, что он сумел раздобыть себе людей даже в других городах. Например, в Берлине он взял Яна Бойса взаймы у прежнего владельца. Контракт был подписан и зарегистрирован в Бюро труда. Старый владелец Бойса и новый положили в карманы по копии договора, пожали друг другу руки и расстались. Бойса не приглашали к участию в торге. Закон этого не требовал. Только явившись следующим утром в контору, он узнал, что должен отправиться в Ганновер.

Кто-то из товарищей Бойса посоветовал ему опротестовать сделку: закон о прикреплении к предприятию не распространялся на инвалидов. Но другой только махнул рукой:

— Протестовать?.. Ты наивен, дружище. Они тотчас отыщут параграф о том, что отказавшийся от поручения увольняется… за решётку.

— Это верно, — согласился первый. — Пожалуй, лучше ехать. В конце концов не все ли равно — Берлин или Ганновер.

— Что ж, один из вас безусловно прав, — уклончиво ответил Бойс. — Нужно подумать.

На следующее утро он сказал:

— Пожалуй, я поеду… Не все ли равно — Берлин или Ганновер.

— Вот именно, когда ты и там и тут всё равно что раб, — прошептали товарищи.

— Поеду, — с видом покорности повторил Бойс и пошёл укладывать чемодан. Однако ни этим товарищам, ни кому-либо иному он не признался, что прошедшая ночь понадобилась ему вовсе не для размышлений, а для того, чтобы побывать в своей подпольной ячейке и получить ясный приказ партии: «Ехать».

Через день Бойс вышел из подъезда ганноверского вокзала и поплёлся по нужному адресу.

Дощечка с надписью "Контора «Блеск» выглядела вполне прилично. Крытое бронзой стекло блестело, как настоящая медь. Дверь тоже была достаточно представительной, лестница чистой. Привычный глаз Бойса охватил все эти детали, пока он поднимался на несколько ступеней.

На звонок ему отворил человек, при виде которого Бойс замер на пороге: это был Трейчке. Да, да, адвокат Алоиз Трейчке! За то короткое мгновение, что Бойс стоял словно окаменевший, Трейчке успел обменяться с ним взглядом, и полотёр, насколько мог, спокойно проговорил:

— Мне нужен господин Гинце, владелец конторы «Блеск».

— Это я.

Трейчке посмотрел записку прежнего владельца, поданную Бойсом, и сказал сидевшей в конторе девице:

— Пришлите этого человека вечером ко мне для пробной работы.

— До вечера он мог бы выполнить ещё два-три заказа, — проскрипела девица.

— За него заплачены слишком большие деньги, чтобы посылать его случайным клиентам. Он будет работать в лучших домах Ганновера, — резко ответил Трейчке. — Но сначала я должен убедиться в том, что он оправдывает рекомендацию, полученную из Берлина.

— Если он хороший работник, мы сможем удовлетворить претензию господина советника по уголовным делам Опица, — сказала девица. — Ни один из наших людей не понравился советнику.

— У Опица достаточный резерв рабочей силы: он мог бы найти полотёра среди арестантов, — ответил Трейчке.

— Господин советник говорит, что запах тюрьмы, исходящий от арестантов, ничем нельзя отмыть. А супруга советника не выносит этого запаха.

Девица выписала Бойсу справку на получение продовольственных карточек и молчаливым движением руки отослала его прочь.

До вечера Бойс не находил себе места. Он ходил по улицам Ганновера так, словно они были усыпаны горячими углями. Встреча с Трейчке была не только неожиданной, она была многозначительной. Прежде всего она служила Бойсу сигналом, что нарушенная было подпольная работа снова начинается. Кроме того, она свидетельствовала о том, что отнюдь не все, кого подпольщики, оставшиеся на свободе, считали потерянными, погибли. Если жив и снова действует Трейчке, значит он не один. Значит, целы и другие товарищи. «Предприниматель Гинце!» Это хорошо, очень хорошо! Значит, не утрачены возможности конспирации, не потеряны связи, сохранены или наново добыты материальные средства для работы в подполье!

Едва дождавшись назначенного часа, Бойс позвонил у двери с карточкой «Генрих Гинце». Эта дверь выглядела уже не так импозантно, как дубовые створки конторы, да и район был далёк от представительности. Все говорило о том, что партийные деньги берегутся там, где дело идёт о личных удобствах подпольщиков.

Их встреча была молчаливой. Трейчке знаком показал Бойсу, что не следует говорить лишнего, а вслух произнёс:

— Сейчас вы под моим наблюдением натрёте полы… в одном месте. Это будет вашим экзаменом.

— Слушаю, господин Гинце, — нарочито громко и отчётливо ответил Бойс и даже по-солдатски щёлкнул каблуками.

— Вижу, вы старый служака.

— Искренно сожалею о том, что инвалидность мешает мне и теперь дать в зубы кому следует.

— Не все потеряно, — утешил Трейчке. — Вы можете принести народу пользу и в тылу.

— Рад стараться, господин Гинце! — так же лихо крикнул Бойс.

Только когда они очутились на улице, Трейчке сказал:

— Я поторопился с вашей переброской сюда.

— Берлинский хозяин не пускал?

Трейчке из-под полей шляпы испытующе посмотрел на Бойса: действительно ли тот не знает, что и берлинский владелец полотерной конторы был законспирированный подпольщик, руководитель узла связи? Или Бойс только маскируется?

— Необходимо установить связь с тюрьмой. — Трейчке быстро огляделся вокруг, хотя на улице их некому было слышать, и, понизив голос, проговорил: — Здесь Тельман.

Бойсу пришлось взять себя в руки, чтобы при этом известии не остановиться, не вскрикнуть. Целая буря чувств поднялась в его душе. Если сопоставить то, что сказал Трейчке, со слухом о гибели Тельмана от рук палачей, нынешняя новость — большая радость.

Пока Тельман жив, пока партийное подполье сохраняет с ним связь, надежда не потеряна. Это всё-таки радость: пленник, но живой, в цепях, но не утративший надежды…

Они пришли в безлюдный танцевальный зал, и Бойс принялся за работу. Трейчке ушёл и вернулся через час, делая вид, будто с интересом наблюдает за тем, как из-под щётки Бойса появляется блестящая поверхность пола. Когда пот начинал капать со лба полотёра, он присаживался на диванчик у стены и начинал разговор вполголоса. Бойс узнал, что политический кризис нарастал с огромной быстротой. За кулисами событий чувствовалась злая воля, затягивавшая мир паутиной интриг, тайных переговоров и дипломатических диверсий.

Бойс давно не читал подпольной «Роте фане», а в нацистских газетах нельзя было почерпнуть ни слова правды. Он внимательно слушал слова Трейчке о том, что, по мнению многих товарищей, политика Гитлера должна со дня на день разразиться трагедией всеевропейского, а может быть, и мирового масштаба. Правилен был анализ политического положения, данный Тельманом в одной из его записок, нелегально доставленной из тюрьмы: «Война близка. Манёвры гитлеровского правительства не могут ввести в заблуждение на этот счёт. На мой взгляд, все идёт к тому, что катастрофа вскоре разразится». Так же могло ежеминутно стать трагической действительностью и то, что Тельман сообщил недавно о своих подозрениях «Гитлер готовится к последнему из своих преступлений — к нападению на Советский Союз». Тельман указывал товарищам, оставшимся на воле, на необходимость приложить все усилия к тому, чтобы раскрыть немецкому народу глаза: это новое преступление уготовляет германскому народу и всем народам Европы ужасную участь. Правда, из лаконического, поневоле, анализа Тельмана явствовало, что нападение на СССР было бы верным шагом Гитлера к самоуничтожению и, в конечном счёте, сулило освобождение немецкого народа от фашизма, но вместе с тем такое нападение было бы чревато небывалыми страданиями народа. Тельман верил в свой народ, он верил в его здравый смысл, в его душу, в его волю к борьбе за свободу. Тельман призывал товарищей, не считаясь ни с какими трудностями, не щадя своих жизней, бороться за предотвращение всеобщей бойни и за освобождение немецкого народа от гитлеризма силами самих немцев. К сожалению, лёгкие победы фашистских палачей над Абиссинией, Испанией, Австрией, Чехословакией делали большинство немцев глухими к правде.

— Наци не доверяют администрации тюрем, куда перевозят Тельмана, — сказал Трейчке. — Они прислали сюда, в Ганновер, советника по уголовным делам Опица с целой командой надзирателей. Режим содержания Тельмана исключительно строг. Тем не менее мы должны восстановить прерванную связь с ним.

Трейчке переждал, пока хозяин танцовального зала осматривал часть пола, натёртую Бойсом.

— Первоклассная работа, не правда ли? — спросил Трейчке. — Даже жалко топтать такое зеркало, а?

— Если мне будут платить, я могу подложить им под копыта настоящие зеркала, — ответил хозяин, равнодушно глядя, как выбивающийся из сил Бойс шаркает суконкой по паркету. — А в общем, можете посылать мне этого полотёра…

Когда он ушёл, Трейчке продолжал:

— К сожалению, вам придётся работать у этого прохвоста — здесь удобная явка. Кроме того, вы будете натирать у Опица. Он должен быть вами доволен. В его квартире вы встретите вахмистра Ведера. Он исполняет там обязанности писаря. В отделение тюрьмы, где содержится Тельман, Вёдер доступа не имеет, но там есть наш человек…

Так же как сегодня Бойс с трудом дождался вечера, так назавтра он едва вытерпел, чтобы не явиться в контору с рассветом. Отворял он дверь в уверенности, что сейчас увидит противную конторщицу, но перед ним стоял Трейчке. Пользуясь тем, что они были в конторе одни, Трейчке торопливо сунул в руку Бойсу маленькую тетрадку курительной бумаги и, назвав адрес Опица, приказал:

— Сейчас же туда… Не забудьте: вахмистр Освальд Вёдер. Дело, выходящее из ряда вон.

Не проронив ни слова, Бойс повернулся, и неутомимые ноги понесли его по улицам Ганновера.

Ночные приглашения в имперскую канцелярию всегда заставляли Гаусса нервничать. Он приписывал это своему нерасположению к Гитлеру и насторожённости, которой требовали совещания с ближайшими военными советниками фюрера — Кейтелем и Йодлем. Гаусс не отдавал себе отчёта в том, что подсознательной причиной его нервозности бывал в действительности простой страх. Мысль о том, что Шахт, и Гальдер, и Гизевиус, и другие постоянно общаются с Гитлером, вовсе не должна была находиться на поверхности сознания, чтобы боязнь провала не исчезала. Ну, а если все они, при всей их фронде, только провокаторы, подосланные к нему Гитлером?.. Тогда этот страх был ещё более законным гостем в душе генерала.

Гаусс знал, что поводом для сегодняшнего вызова к Гитлеру являлись, вероятно, польские события. Но на какой-то миг рука его крепче, чем нужно, сжала телефонную трубку. Он волновался, и это было ему противно. Тем не менее, когда он входил в зал заседаний, походка его была тверда, голова высоко поднята и монокль, как всегда, крепко держался в глазу: не показывать же ефрейтору, что каждый приход сюда — борьба с нервами.

Гитлер, Йодль и Кейтель склонились над столом у окна с разложенными на нём картами генерального штаба. Гаусс покосился на жирные синие стрелы, оставляемые на карте толстым карандашом Гитлера. От стола слышались только хриплые возгласы:

— Атакуете так!.. Так!.. Так!.. Через неделю от Варшавы не оставим камня на камне…

Да, дело шло о нападении на Польшу. Теперь Гаусс ничего не имел против этой темы. Былые сомнения и страхи отпали. Пачелли уже полгода сидел на папском престоле. Судя по ходу дел в Европе, он немало сделал, чтобы реализовать обещания, данные Гауссу.

Из Франции приходили вести самые утешительные для деятелей гитлеровской Германии: министерские кризисы следовали один за другим; профашистские и просто фашистские организации распоясывались все больше; аппарат власти съедала коррупция; планы перевооружения французской армии современной техникой не выполнялись. Все планы французского генерального штаба основывались на стратегии пассивной обороны. Слова «линия Мажино» выражали смысл всей французской политики. «Линия Мажино» — таков был лозунг, с которым депутаты-предатели произносили в палате речи по конспектам, написанным в Берлине. «Линия Мажино» — это был предлог, под которым сенат отвергал кредиты на оборону. «Линия Мажино» — с этими словами американские шептуны и немецкие шпионы шныряли по всей Франции, демобилизуя её дух сопротивления надвигающейся катастрофе войны.

«Мы отсидимся за линией Мажино» — этого не говорил в те дни только простой народ Франции. Против этой позорной концепции капитулянтов протестовали только патриоты, готовые драться с иноземным фашизмом и с французскими кагулярами в любом месте. Этого не писали только газеты, которые не удавалось купить ни германо-англо-американским поджигателям войны, ни могильщикам Франции. Во главе борцов за мир, за достоинство Франции, за спасение миллионов простых французов от кровавой бани выступала «Юманите».

Хотя все это представлялось Гауссу в ином свете, но вывод он мог сделать правильный: правительство Третьей республики не отражает взглядов Франции, оно неспособно оказать сколько-нибудь действительного сопротивления Германии даже в том случае, если Франция будет вовлечена в круг военных действий. Вступление Франции в войну из-за Польши становилось все сомнительней. Александер в изобилии доставлял сведения о бесчисленных совещаниях в Париже и Лондоне, о частных беседах, письмах и документах, общим лейтмотивом которых было желание найти путь к соглашению за счёт поворота воинственных устремлений Гитлера на восток. Ни для Гаусса, ни для кого-либо другого в его мире не было тайной, что под словом «восток» разумелась Советская Россия. Разгром России как источника коммунистических идей, уничтожение советского государства как основы социалистического переустройства мира — такова была широкая стратегическая программа великих держав Запада.

В создавшейся международной обстановке Гаусс ничего не имел против ускорения событий. Ещё более оптимистично были настроены все те, кого Гаусс увидел сегодня у Гитлера. О Кейтеле, Йодле, Гальдере не стоило и говорить — эти с закрытыми глазами голосовали за любые самые авантюристические планы фюрера. Но достаточно было взглянуть на готовую лопнуть от самодовольства усатую физиономию Пруста, чтобы не задаваться вопросом и об его отношении к «Белому плану» нападения на Польшу.

Только Шверер сидел нахохлившись, как захваченная морозом птица, зябко потирая руки. Китайские приключения Шверера окончились не только сильнейшим воспалением лёгких, схваченным в ночь бегства с мельницы. В Берлине поговаривали, будто из этой операции Шверера вывезли нагишом, завёрнутым в японскую солдатскую шинель. Мало того, долгое время Шверер находился в состоянии, близком к безумию. Его преследовала мания заражения чумой. Самое-то воспаление лёгких Шверер считал лёгочной чумой и ежеминутно ждал смерти. Врачи с трудом вернули его к пониманию действительности.

«Паршивый вид», — подумал Гаусс, глядя на Шверера, старательно отводившего взгляд от своего недруга. В мозгу Шверера саднила мысль: «Опять этот пакостник на моем пути. Он и сюда явился, вероятно, для того, чтобы подложить мне свинью…»

— Фюрер просит занять места, — раздался голос адъютанта, и совещание началось.

Кроме военных, здесь были Гиммлер, Гейдрих, Кальтенбруннер. «Вся шайка», — подумал Гаусс и уставился в лежавшие перед ним бумаги. Глухой и хриплый долетал до нею голос Гитлера:

— …Эти причины заставили меня отложить на несколько дней вторжение в Польшу. Но я не меняю решения: вторжение состоится. Польша не только плацдарм, необходимый мне для дальнейшего наступления на восток. Военный разгром Польши — обеспечение нашего тыла в западной операции. Генерал Гаусс, — при этих словах Гаусс поднял глаза от стола и встретился с мрачно-насмешливым взглядом Гитлера, — вы можете быть покойны: войны на два фронта не произойдёт. — Тембр голоса Гитлера ещё понизился. В нем зазвучали угрожающие нотки: — Слышите, не произойдёт! Я предусмотрел все!.. Наши руки будут развязаны!.. Пространства Польши прикроют Германию от удара русских!..

Гаусс отвёл взгляд от Гитлера. Он знал: теперь последуют хвастливые выкрики, пока не будет израсходован заряд истерической энергии.

Прошло несколько минут, хрип на конце стола закончился.

После длинной паузы, протёкшей в полной тишине, Гитлер продолжал:

⇐ Предыдущая 26 27 28 29 303132 33 34 35 Следующая ⇒