Часть четвёртая 16 страница

По восторженному виду Шверера и по тому, с какой уверенностью тот называл ему номера корпусов и дивизий, названия специальных частей и их назначение, Бен догадался, что его нарочно потащили в эту гущу войск. Он решительно ничего не понимал и не поймёт в их истинной ценности; он даже не в состоянии был ответить себе на вопрос: много ли тут войск или мало? Являются ли они последним словом техники или военной архаикой? Но чем дальше его везли, чем больше войск они со Шверером и Монти обгоняли, тем сильнее разбаливалась у него голова, тем подавленней делалось настроение и тем легче он готов был поверить, что разговоры о военных приготовлениях Гитлера не были пустыми сплетнями. Он готов был согласиться с тем, что нацистская армия способна раздавить несчастную Чехословакию и, если прикажет фюрер, через сутки вступить в Прагу.

А Шверер, стремясь подавить англичанина зрелищем непреодолимой мощи германского оружия, сам приходил в восторг и, забывая о спутниках, то и дело приказывал Лемке остановиться, чтобы с часами в руках проверить прохождение контрольных пунктов теми или другими частями. Он приходил в раздражение от того, что «дурацкий балахон», как он называл штатский пиджак, лишает его возможности стать на сиденье автомобиля и обратиться к войскам с восторженным приветствием, какого заслуживали, по его мнению, эти серо-зелёные колонны. Он гордо вздёргивал голову, видя, как час в час, минута в минуту войска проходили пункты, намеченные им самим в тиши берлинского кабинета. Да, всю жизнь ему не везло, не повезло и тут: чего доброго, наступление начнётся раньше, чем он успеет вернуться из Чехословакии. Прусту достанутся лавры подготовленной им, Шверером, победы. Усатый негодник Пруст родился в рубашке. Всегда-то ему достаются плоды чужих трудов!

Шверер с таким же искренним восхищением отмечал чёткость отрегулированной им гитлеровской машины убийства, с каким «мэтр Пари» проверял, вероятно, остроту ножа гильотины. По мнению Шверера, нужно было быть совершенным трусом или истерическим пессимистом, чтобы утверждать, будто в Европе есть сила, способная остановить эту машину войны, когда она двинется на восток.

— Трум-туру-рум, трум-туру-рум… Германское оружие, ты победишь весь мирр… германское…

Он поймал себя на том, что напевает в присутствии англичан. Покосился на Бена и почувствовал облегчение: тот был погружён в свои мысли и не обращал на него внимания. Генерал перевёл взгляд на Отто, сидевшего вполоборота рядом с Лемке и, повидимому, с таким же удовольствием, как отец, наблюдавшего движение войск. Смешно сказать: ещё недавно Шверер готов был заподозрить этого отличного офицера чуть ли не в измене по отношению к армии. А за что?.. Да, будем смотреть правде в глаза: только за то, что тот раньше своего старого недальновидного отца определил политическую ситуацию. Именно так: Отто раньше его понял, что нужно веку. Генерал даже не стал задавать сыну лишних вопросов. И отлично сделал! Допустим, что Эрнст не врал и Отто действительно сообщал кое-куда подробности жизни своего отца и шефа, — допустим! Так пусть уж лучше это делает его собственный сын, чем какой-нибудь посторонний лоботряс! По крайней мере, Отто знает, что вся его будущая жизнь связана с карьерой генерала; он не так глуп, чтобы рубить сук, на котором сидит.

Да, жизнь становится все сложней. Она заставляет во всем — вплоть до собственной семьи — пересматривать старые нормы. Уж не раз Швереру приходило в голову, что он был несправедлив и к Эрнсту. Конечно, тяжело обнаружить в своём доме вора в лице собственного сына! Неприятно знать, что воришка сваливает вину на его любимицу Анни. Но, пожалуй, ещё неприятней было б выдерживать косые взгляды сослуживцев, если бы Эрнст не сумел свалить вину с себя. К тому же он, как отец, должен был тогда же принять во внимание все обстоятельства, вызвавшие дурной поступок Эрни: у парня не было денег на жизнь, соответствующую его положению. Старый колпак! Разве не узостью было с его стороны не понять, что мальчишке хочется лишний раз кутнуть с приятелями из его организации? А он раскипятился из-за каких-то отживших понятий о честности, с которой теперь не заработаешь и лейтенантской звёздочки!..

Да, в конце концов он не смеет забывать, что является отцом трех молодых немцев. Впрочем, Эгона можно не считать, — тот уже достаточно твёрдо стоит на своих ногах. Но Эрнст и Отто — это же молодые немцы, идущие в славянские земли открывать новую эру в истории великой Германии! Не должен ли он поставить их на такие места, где вместе с внешним блеском на их долю выпадет нечто более реальное? Как никак, а ведь одною из задач созданной им армии является утверждение прав германцев на «жизненное пространство». Согнать с земли славян, сесть на эту землю и заставить остатки побеждённых служить себе — вот ради чего движется эта стальная махина. И он, Конрад фон Шверер, чей род успел растерять свои земли в Германии, он, ставший парией в среде немецких генералов из-за своего оскудения, теперь за себя и за своих сыновей отрежет такой кусок славянской земли, чтобы не стыдно было взглянуть в глаза внукам. В одну из ближайших ночей должно родиться новое племя германских владетельных баронов, чьи земли, завоёванные огнём и железом, будут тянуться по просторам всей Юго-Восточной и Восточной Европы!

Унесшись мечтой в беспредельные русские просторы, где ему мерещились будущие гигантские латифундии Швереров, он забыл о присутствии англичан. Неожиданное обращение впервые заговорившею Бена вернуло его к действительности.

— Не кажется ли вам, что было бы приятнее проехать какою-нибудь другой дорогой?

— Другой дорогой? — не понял Шверер. — Что вы имеете в виду?

— Весь этот шум! — И Бен, презрительно скривив рот, ткнул пальцем в сторону движущихся войск. Потом он страдальчески дотронулся пальцем до лба: — Ещё я имею в виду мою голову…

Генерал повернулся ко второму спутнику, чтобы узнать его мнение на этот счёт, но увидел, что Монти крепко спит.

Стараясь скрыть обиду, вызванную необъяснимым на его взгляд отношением лорда-инспектора к лучшему, что создано богом — к немецкой армии, он отдал приказание Отто найти объезд.

По мере приближения к границе дорога, выбранная Отто по карте, становилась все хуже — недавнее прохождение по ней многочисленных войск давало себя знать выбоинами и колеями. Шверер не без злорадства косился на Бена, морщившегося от толчков, и с удивлением видел, что Монти продолжает спать, как убитый.

Лес ближе подходил к дороге, подъёмы и спуски делались все круче. На смену моторизованным колоннам появились горно-стрелковые части. Появилось много конных запряжек. Послышался привычный, милый сердцу Шверера стук обозных фур, звон передков, перебирающихся через каменные ложа потоков. Наконец на смену повозкам пришли и вьюки. Войска подтягивались к истокам небольшой реки, проложившей себе путь в теснинах Лужицких гор. Движение войск делалось все медленней. Крупы лошадей, повозки, брезент санитарных фур и амуниции людей — все было мокро, все блестело, как лакированное. Дождь моросил непрерывно, затягивая серой пеленой лежащие впереди горы, прогалины леса, всю долину реки, в которую спускалась убегающая из-под автомобиля дорога.

Войска двигались в молчании, и солдаты угрюмо поглядывали на штатских, перед которыми должны были сходить с дороги.

Рука Шверера по привычке то и дело тянулась к голове. Лишь коснувшись полей шляпы, он вспоминал о цивильном одеянии, в котором не мог достойно приветствовать войска.

В конце концов и Шверер с облегчением подумал о близком ночлеге. Но из-за того, что они свернули с главной дороги, пришлось остановиться не там, где предполагалось. Вместо подготовленного к их встрече замка они очутились в скромной деревенской гостинице, где их вовсе не ждали. Бен удивлённо причмокивал, вытянув губы, пробуя поданное ему крестьянское вино. Шверер краснел, хмурился и вздохнул с облегчением, когда Отто увёл англичан в предназначенные им комнаты.

Монти зашёл к брату, чтобы вместе выкурить вечернюю сигару. Он выспался в пути и, в отличие от Бена, был в прекрасном настроении.

— Ну, что скажешь?

Бен состроил страдальческую мину:

— У меня невозможно режет в желудке от этой немецкое кислятины, которую мы пили за ужином.

— Это тебе пришла фантазия свернуть с главной дороги?

— Я больше не мог выносить вони этих скрежещущих колесниц.

— Да, в кинематографе это выглядит гораздо привлекательней!

Беи раздражённо пожал плечами.

— Удивительно! — сказал он, с болезненным видом потирая висок. — Хорошие идеи приходят тебе, когда они уже бесполезны. Нужно было послать сюда кинооператора, и мы могли бы все увидеть, не выходя из комнаты. Я уверен, будь тут Флеминг…

— …было бы кому сформулировать твоё мнение о виденном?

— Всегда получается какая-нибудь глупость, если я послушаю тебя.

Бен в отчаянии опустился на постель и принялся расшнуровывать ботинок. Он, конечно, доедет до Праги, но — всевышний свидетель! — он не взглянет больше ни на одну военную машину и не станет разговаривать ни с одним генералом. Все ясно и без того — немцы справятся с чехами и, судя по всему, готовы броситься в эту авантюру.

— Послушай, Монти, — Бен с досадою рванул запутавшийся шнурок (только этого ещё нехватало: самому развязывать ботинки!) — найди мне бумагу и перо!

— Уж не собираешься ли ты писать донесение?

— Мне все ясно!

Монти расхохотался.

— А Флеминг?.. Ты же напишешь нивесть что!

— Лучше всего будет, если ты пойдёшь спать, — резко сказал Бен и, когда дверь за Монти затворилась, уселся за стол.

«Дорогой премьер-министр!

Вы, конечно, поверите тому, что мне решительно безразлично, будет ли Судетская область и вся Чехословакия принадлежать рейху или нет, но, поскольку я проникся, с ваших слов, уверенностью, что такой дар Гитлеру является единственным, что может примирить его с нами и послужить основанием для дальнейшего укрепления дружественных отношений, а может быть, и союза между Англией и Германией, все мои мысли направлены к тому, чтобы этот дар был сделан от нашего лица и без затрат для нас. С этих именно позиций я и подходил к решению той тяжёлой задачи, которую вы, мой дорогой премьер-министр, поставили передо мной. Мой вывод совершенно ясен: немцы не только решили взять себе то, что им нравится, но они имеют для этого достаточно людей и…»

Бен на мгновение задумался. Его познания в военном деле не были так велики, чтобы дать в письме представление о значительности немецкого вооружения. Хотелось вставить какое-нибудь специфически военное слово, что-нибудь лаконическое, но в то же время достаточно внушительное. Он в мучительном раздумье потёр висок и быстро дописал:

«…холодного и горячего оружия. Считаю необходимым особенно подчеркнуть: если мы не поспешим с нашим даром, немцы возьмут его сами. В этом я убеждён. Я решаюсь сказать: поспешите с осуществлением намерения, в которое вы столь великодушно посвятили меня при расставании: поезжайте к фюреру и вручите ему Судеты, а если нужно, то и всю Чехословакию как дар его величества. Да укрепит вас всевышний в этом великодушном намерении! Вспомните пример вашего великого отца, более полувека тому назад предвидевшего необходимость усиления Германии как военного государства, способного выполнить наши планы на востоке Европы. К нашему счастью, теперь в Германии нет человека, подобного Бисмарку, не пожелавшему без всяких условий сделать Германию „гончей собакой, которую Англия натравливает на Россию“. Когда вы увидите Гитлера, вы сможете повторить слова старого Рандольфа Черчилля: „С вами вдвоём мы можем управлять миром“. Я разгадал эту фигуру: он на это пойдёт».

Бен уже сложил было листок, намереваясь вложить его в конверт, но тут ему пришло на память признание, сделанное Гауссом. Он подумал, что все планы премьера, клонящиеся к тому, чтобы пустить историю Европы по рельсам, которые надолго уведут её в сторону от опасности натиска народных масс на существующий порядок, могут вылететь в трубу, если в один прекрасный день Гитлер будет вдруг убит. Чорт их знает, этих генералов, — каково будет с ними сговариваться и захотят ли они драться с Россией, не обезопасив себя с тыла от коварства Англии, попросту говоря, не покончив с нею? У них может оказаться не такая короткая память, как у Гитлера, забывшего заветы «железного канцлера» и уроки, полученные «королём Фрицем» от русских.

Бен снова развернул листок и написал постскриптум:

«Я не советовал бы передавать фюреру содержание известной нам беседы, ради которой я недавно возвращался в Лондон. Этот выход необходимо резервировать для нас самих на случай провала нашей чехословацкой комбинации. Рекомендую вам назначить фюреру свидание с таким расчётом, чтобы по окончании нюрнбергского съезда он не возвращался в Берлин и пробыл, по возможности, в отсутствии до самого момента победоносного вступления его войск в Чехословакию».

Бен заклеил конверт и спрятал на груди. Он надеялся, что уж завтра-то они остановятся в заранее назначенном месте, где его встретит сотрудник британского посольства в Праге. Послезавтра с рассветом письмо будет лежать в сумке дипломатического курьера, летящего в Лондон.

Успокоенный этими мыслями, Бен надел снятые было очки, поставил ногу на стул и принялся терпеливо развязывать запутавшийся шнурок ботинка. В маленькой сельской гостинице царила мёртвая тишина. Бену показалось, что пружины старого матраца зазвенели, как бубны, когда он улёгся в постель. Он заснул, мечтая о том, что завтра сможет уже спокойно заняться изучением свиноводства в Чехии.

Так же как старый Шверер и как лорд Крейфилед, Отто сразу после ужина улёгся в постель. Он порядком устал и не видел никакого смысла в том, чтобы одиноко торчать в маленьком зале гостиницы за стаканом кислого вина или тащиться в какое-нибудь место, где развлекались офицеры проходящих войск.

Хозяину гостиницы пришлось трижды постучать ему в дверь, прежде чем Отто проснулся.

— Господина майора просят к телефону.

Уверенный в том, что тут он никому не может понадобиться, Отто хотел было послать хозяина ко всем чертям, но, окончательно очнувшись, сообразил, что в тревожное предвоенное время может произойти любая неожиданность, и, шлёпая туфлями, поплёлся к телефону. Однако его слипающиеся глаза сразу открылись и сон вылетел из головы при первых же звуках голоса, который он услышал в телефонной трубке.

— Шверер?.. Мне нужно вас видеть.

— Как вы меня разыскали? — вырвалось у Отто.

— За одно то, что мне пришлось вас разыскивать, вместо того, чтобы получить от вас самого сообщение об изменении маршрута англичан, с вас следовало бы снять голову, — сердито ответил Кроне.

— Где мы увидимся?

— Разумеется, не у вас. Приезжайте сейчас же… — Помолчав, Кроне назвал перекрёсток дорог в десятке километров от гостиницы и в заключение повторил: — Сейчас же, слышите!

Через несколько минут, разгоняя мощными фарами дождливую мглу, Лемке осторожно вёл генеральский «мерседес» извилистой горной дорогой.

Повидимому, Кроне переоценил возможность езды в такую погоду на мотоцикле. Стук его мотора послышался лишь минут через десять после того, как Лемке достиг условленного места.

— Включите малый свет и поднимите внутреннее стекло! — приказал Отто Лемке и, подняв воротник, вылез на дождь.

— Можем говорить в вашем автомобиле? — спросил Кроне, пряча свой мотоцикл в кусты.

— Вполне. Кабины разделены двойным стеклом. — Отто поспешно распахнул дверцу «мерседеса», так как ему было вовсе не по душе стоять под дождём, забиравшимся за воротник плаща. Он сказал Лемке: — Поезжайте потихоньку, с тем чтобы через полчаса вернуться к этому же месту.

Усевшись на место, где обычно сидел генерал, Кроне осмотрел стекло между кабинами шофёра и пассажиров и задёрнул на нём шторку.

Лемке не нужно было объяснять значение этих приготовлений. Он понял, что происходящее за спиною не для его ушей, и под ласковое воркованье мощного мотора мягко тронул машину, приготовившись сосредоточить все внимание на трудностях горной дороги. Но каково было его удивление, когда из маленького раструба переговорной трубы, расположенного возле самого его уха, ясно послышался голос подсевшего к ним незнакомца. В первый момент Лемке подумал, что это обращаются к нему с каким-нибудь приказанием, но в следующий миг понял, что в прошлую поездку генерал попросту не заткнул переговорную трубку резиновой пробкой. Значит, будет слышно каждое слово, произнесённое незнакомцем, а может быть, и ответы Отто…

Из рупора слышалось:

— Похоже на то, что вашему воинственному родителю скоро удастся размять кости.

И реплика Отто:

— Кажется, он больше всего боится, как бы дело не кончилось миром.

— К сожалению, и такая возможность не исключена.

— Не вижу предмета для сожалений.

— Непременно протелеграфируйте ваше мнение фюреру.

— Разве он…

— А вы и в самом деле не понимаете, за каким чортом сюда тащатся эти английские селёдки?

— Я не занимаюсь политикой, — кисло пробормотал Отто.

— Я всякий раз забываю, что вы конченый человек, — насмешливо произнёс Кроне. — Вы могли вообразить, что всё это снаряжение вытащили к границе только для того, чтобы продемонстрировать каким-то двум англичанам? Подумаешь, много толку в том, что испугается какой-то лорд, которого хорошая свинья интересует больше всей Чехословакии.

— Откуда вы знаете?

— Мы должны во что бы то ни стало опередить этих идиотов, стремящихся поднести фюреру Чехословакию в шоколадной бумажке.

— Мы и так уже у границы.

— А должны быть за нею раньше, чем англичане и французы окончательно запугают чехов и те поднимут руки. Поняли?

— Не совсем.

— Одним словом, вы здесь не для того, чтобы спать и вкусно обедать с лордами.

— Об этом я догадываюсь. Но отец пока только восторгается войсками и не говорит ничего… такого.

— Пусть восторгается на здоровье. Пока дело не в нём.

— Но я дурно понимаю по-английски.

— Не нужно изъясняться, как Уайльд, чтобы отправить двух английских тупиц на тот свет.

Лемке поймал себя на том, что нога его сильнее нажала акселератор.

В автомобиле воцарилось молчание.

Вот снова говорит Кроне:

— Не стройте из себя нервную девицу и поймите, что если бы чехи убили наших английских гостей, мы без долгих разговоров вошли бы в Чехословакию и Бенешу пришлось бы распроститься не только с Судетами, а и с Прагой.

Почему же не слышно голоса Отто? Впрочем, и того, что говорил Кроне, было достаточно, чтобы раскрыть страшный замысел нацистов, связанный с поездкой генерала Шверера.

Чем дальше Лемке слушал, тем страшнее становились детали плана, излагаемого Кроне.

— Не распускайте слюни, Шверер, вам не из чего выбирать. Да, по существу, у вас нет и особых причин волноваться. Поверьте мне: если бы жизнь вашего отца понадобилась англичанам в качестве предлога для вторжения, они не задумались бы поручить его убийство вам самому.

Лемке хорошо расслышал испуг в возгласе Отто:

— Вы с ума сошли!

— Я не вкладываю пистолет вам в руку и не говорю: помните, Шверер, как вы стреляли в Висзее в спину одного человека?

В машине наступило короткое, но выразительное молчание. Может быть, дело было в той угрожающей интонации, которую Лемке уловил в голосе Кроне и от которой неприятный холодок пробежал у него по спине. Теперь голос Кроне зазвучал насмешливо:

— Вам очень не хочется, чтобы я называл это имя. Пожалуйста, но постарайтесь, чтобы ваша память работала, как хороший фонограф: следующий ночлег приготовлен вам по ту сторону границы, в Рейхенберге… вот тут… смотрите на карту.

— Англичане собирались быть завтра в Праге.

— Нам удобнее убрать их в Рейхенберге, на чешских картах он называется Либерец. Значит, ваше дело сделать так, чтобы «миссия» застряла там. По соседству есть великолепное свиноводство. Можете свозить туда этого кретина лорда. Ночевать вы должны в отеле «Золотой лев». Гутенбергштрассе, три. Запомните: «Золотой лев». Комнаты англичан и генерала — в бельэтаже, рядом… Подождите, не перебивайте меня. Никто из них не станет возражать: отличные апартаменты, зелень под окнами, вид на старинный замок…

— Я не могу поместить отца рядом с комнатами, в которых…

— Вы чего-то не договорили?

— Позвольте мне поместить отца в другом этаже!

— Нет.

— Хотя бы в другом конце коридора.

— Нет.

— Зачем вам это нужно?

— Неужели я должен называть все своими словами?

В голосе Отто послышалось отчаяние:

— Честное слово, я не понимаю.

Наступила пауза. Снова заговорил Кроне:

— Убийство англичан — хорошо, но если добавить к ним немецкого генерала — будет отлично… Ну, ну, спокойно, Шверер, спокойно! Я уже предупредил: нам не до сентиментов.

Лемке содрогнулся, с трудом удерживая руки на руле. Он отлично понимал, что теперь его собственная жизнь зависит от того, заметят ли те двое, что переговорная трубка не закрыта. Если заметят — выстрел в затылок, и все. А он боялся теперь не только за собственную жизнь: он стал обладателем тайны провокации, от предупреждения которой зависело, быть может, спасение Чехословакии. Выбить предлог для вторжения из рук Гитлера — вот что он обязан теперь сделать.

Отто продолжал молчать.

Говорил один Кроне:

— Я знал, что не могу в этом деле положиться на вас с вашими бабьими нервами. Все произойдёт почти без вашего участия. Завтра в Рейхенберг приедет иностранная журналистка, француженка. — Кроне громко рассмеялся. — Вы неблагодарный свинтус: я предусмотрел для вас даже то, чтобы вы могли провести приятную ночь с вашей курочкой.

— Сюзанн?! — послышался возглас Отто.

— А вы не верите в мою любовь к вам… Однако слушайте дальше: француженка приедет, чтобы проинтервьюировать генерала и англичан. Вы должны устроить это свидание. Она «забудет» в комнате одного из них свой дорожный несессер. Если хватятся и будут искать владелицу, ваше дело сделать так, чтобы он всё-таки остался на месте. Этого будет совершенно достаточно, чтобы разнести в клочья половину отеля.

— А… остальные? Мы… я?

— Неважно, это деталь. А вас там не будет. Вы будете у своей подруги, в другом отеле, — по официальной версии, «чтобы вручить ей проверенный текст интервью». Понятно? Чем вы будете заниматься в действительности — ваше дело. Советую при этом не терять времени, так как в тот момент, когда раздастся взрыв, вы будете обязаны застрелить Сюзанн из этого вот маленького дамского «вальтера». Держите же, он не кусается, обыкновенный пистолетик чешского изготовления. Не вздумайте стрелять ей в спину, как… Не нужно и в затылок, как вы стреляли Шлейхеру. Она должна иметь вид самоубийцы. Лучше всего — в висок. Пистолет вложите ей в правую руку. О последствиях не беспокойтесь… Кажется, я ещё не сказал, что несессер Сюзанн устроен так, что после взрыва от него должна остаться деталь, ясно обличающая для любого профана, что это была не столько принадлежность дамского обихода, сколько адская машина чешского происхождения. Вот и все. Не забудьте: не следует слишком афишировать, что журналистка прибудет под именем француженки: в подкладке её чемодана будет спрятан паспорт на имя чешки.

Лемке мучительно думал над тем, как скрыть от пассажиров то, что он слышал все… Он резко затормозил и, поспешно выскочив из автомобиля, распахнул дверцу пассажирской половины, чтобы предупредить возможное желание Отто нагнуться к трубке.

— Не могу ли я просить господ выйти? Я должен достать инструмент из-под сиденья. — Лемке чувствовал, как дрожали его руки, когда он поднял подушку и, доставая первый попавшийся ненужный ему инструмент, мимоходом заткнул переговорную трубку. — Господа могут занять места. Ровно через минуту мы поедем.

Повозившись для вида под капотом, он поспешно сел на своё место и тронул автомобиль. Теперь ему было важно, чтобы дальнейшие указания Отто отдал ему именно по переговорной трубке.

Когда Отто потянулся к ней, Кроне встревоженно остановил его:

— Тут трубка? Какого же чорта вы не предупредили?

— Он не слышал ни звука.

— Это нужно проверить! — Кроне приблизил губы к самому раструбу, из которого торчала медная крышка пробки: — Алло, шофёр!

Лемке не отзывался.

Кроне позвал ещё громче.

— Кажется, в порядке, — сказал он, успокоившись, но через некоторое время, когда они уже ехали обратно, неожиданно крикнул в закрытый раструб: — Стоп!.. Немедленно стоп!

Автомобиль продолжал катиться.

Кроне окончательно успокоился: шофёр действительно ничего не слышал.

Кажется, никому, кроме Винера, переезд в Чехословакию не доставлял столь полного удовлетворения.

Гертруда с Астой, не заезжая на завод, проследовали из Берлина в Карлсбад. Винер мог пользоваться своим временем, как хотел, — вплоть до возможности в любой день отправиться в Прагу, где можно было недурно «встряхнуться». Но первым делом надо было обеспечить движение дел на заводе в том направлении, какое было указано Берлином. А вторым… вторым делом Винер определил для себя разведку: у кого из чехов и евреев есть картины и какие? Он даже побывал у председателя местной еврейской общины и внёс ему некоторую сумму на тот случай, «если, не дай бог, произойдёт что-нибудь, что заставит евреев быстро сниматься с места и продавать художественные ценности». Свой взнос он сопроводил списком того, что он готов был приобрести.

— Из чисто благотворительных целей, — добавил он, поглаживая черно-синюю бороду, — во имя сострадания к вашему несчастному народу.

Одним словом, все складывалось самым приятным образом. Единственным «но» было то, что Берлин до сих пор не пересылал ему контрольного пакета вацлавских акций, как было обещано. Это было тем более удивительно, что скупка их в охваченных паникой чешских деловых кругах не могла представлять затруднений. Впрочем, он и эту задержку приписывал какой-нибудь случайности, так как пока ещё не имел представления об истинном положении вещей на бирже, где шла спекуляция чешскими бумагами, скупавшимися по поручению Ванденгейма. Это делалось умело, осторожно. Самый тонкий биржевой нос не мог бы почуять американскую руку за комбинациями французских, английских и немецких компаний, оплетённых путами ванденгеймовских картельных соглашений или прямо являвшихся его собственностью.

Джон Третий, зная конечный смысл игры, ведущейся между Лондоном и Берлином, намеревался захватить в Чехии все, что можно, прежде чем туда придут немцы. Чем дальше шло дело, тем меньше ему нравился тон гитлеровской банды. Начиная чувствовать под собой твёрдую почву, она, кажется, намеревалась вести самостоятельную игру. Нужно было или дать ей по рукам, или крепче затянуть на шее Германии ошейник американских вложений. Во всяком случае, Ванденгейм не намеревался уступать кому бы то ни было, — будь то немцы, англичане или французы, — ни крошки из того, что останется от рушащегося чехословацкого государства. А в том, что оно обрушится, Ванденгейм имел все основания не сомневаться. Он знал всё, что должно было произойти на европейской сцене, как актёр-кукольник, дёргающий за верёвочки, знает, что проделают его куклы. Верёвки, за которые дёргал Ванденгейм, были прочными, свитыми из золотых нитей.

То, что Винер не имел представления об истинном смысле махинаций на европейских биржах и пока ещё не знал, что он сам является не больше как пешкою в руках американца, делало настроение господина генерального директора отличным. Этого не могли о себе сказать другие, прибывшие с ним из Германии, вплоть до Эгона.

Эгона с каждым днём раздирали все большие сомнения по поводу ценности доводов, которыми он пытался оправдать своё пребывание в Чехии. Словно в нём поселились два существа. Одно из них при встречах с такими людьми, как Цихауэр и Зинн, пыталось опровергнуть их пораженческие настроения лжепатриотическими фразами; другое при встречах со Штризе отстаивало то, что первое только что опровергало.

Кроме того, его мучили отношения с Эльзой. Привезя её сюда с твёрдым намерением начать с нею новую жизнь, он убедился, что сделать это не так-то легко. Оба они продолжали жить обособленно и даже не очень часто виделись.

Попав в Чехословакию, Эльза недолго наслаждалась иллюзией свободы. Предположение, что, бежав от Шлюзинга, она вырвалась из пут гестапо, оказалось пустой мечтой. Как только Штризе огляделся на новом месте, он дал ей понять, что пора браться за дело. В выражениях, хорошо ей знакомых по общению со Шлюзингом, Пауль посоветовал выбросить из головы сентиментальные глупости и поставил ей столь же ясную, сколь и неожиданную задачу: добиться дружбы Марты, войти к ней в доверие и добыть данные, которые позволили бы ему целиком взять Марту в руки.

— И прошу иметь в виду: если я не услышу от Марты, что вы самая симпатичная из девиц и что она обожает вас, вы поймёте: Шлюзинг был всего лишь неповоротливым и мягкотелым малым… Запомните это хорошенько!

Если бы при этом Эльза не видела глаз Штризе, она, может быть, и не оценила бы до конца его слов. Но эти глаза!.. При воспоминании о них мороз пробегал у неё по спине.

Все это стало источником новых затруднений для Эльзы, испытывавшей к Марте тёплое чувство, как к попавшей в беду младшей сестре. Со слов самой Марты она знала о её сомнениях, порождённых отношениями с Паулем, но не имела права предупредить её о том, что с его стороны нет ни тени чувства — одна игра, рассчитанная на то, чтобы сделать Марту заложницей за отца.

Снова Эльза, как некогда в Любеке с Эгоном, не знала ни дня душевного покоя. Она решилась, хотя и осторожно, предостеречь Марту. Увы, она недооценивала силу влияния, которое Штризе имел на девушку. Даже отдалённый намёк Эльзы на нечестность Штризе в его отношении к Марте вызвал со стороны той резкий отпор. Поссорившись с Эльзой, она все рассказала Штризе.

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒