Николай Николаевич Шпанов 10 страница

Самолёт стремительно побежал по бетону дорожки и, совершив короткий разбег, оторвался от земли.

Увлечённый наблюдением за машиной, Эгон не заметил, как Бельц отдал пилоту какое-то приказание. Эгон только с удивлением увидел: вместо того чтобы лечь на определённый курс, пилот начал рыскать из стороны в сторону. Стрелка альтиметра перед глазами Эгона полезла вверх. Показания счётчиков оборотов обоих моторов подходили к красной чёрточке максимального режима. К басистому реву двигателей примешалась новая певучая нотка. Эгон узнал звук нагнетателя. Он испытывал такое ощущение, точно его поддели лямкой гигантских шагов и стремительно тащат вверх. В ушах звенело. Перед глазами вместо ничем не ограниченного простора неба проходила пятнистая муть земли. Петля… Вторая… Третья… Эгон догадался: Бельц решил выиграть шампанское. Эгона хотели «укатать» до такого состояния, чтобы он перестал что-либо соображать. Самолёт сделал полубочку. Ещё. Немыслимо было уловить что-либо в мешанине парков, дорог, озёр. Вот машина выравнялась. Она начала вибрировать от бешеного напряжения моторов и перешла в свечу, отвесно полезла в небо. И вдруг облака, голубые просветы, все начало вращаться, словно уносимое гигантской каруселью. Пилот начал новую фигуру…

Это было нечестно со стороны Бельца! Эгон решил тоже схитрить. Он сделал вид, что ему плохо, и откинул голову на спинку кресла. Но при этом, не поворачиваясь, следил за местностью. Сомнения не было, они летели над уродливыми башнями Адлерсгофа. Под самолётом прошла цепь озёр. Он летел вдоль Одерокого канала и вышел на автостраду Берлин-Познань.

Через десять минут пилот пошёл на посадку.

— Шампанского ты не получишь! — сказал Эгон Бельцу. — Дай карту, и я покажу тебе, где мы!

Бельц провёл Эгона через несколько кабинетов казино «москитной» эскадры, библиотеку, читальный и спортивный залы. Нигде не было ни души. Мертвящая тишина. Очевидно, эти помещения не пользовались большой популярностью у «москитов». Они предпочитали ресторан.

После обеда перешли в гостиную, где по стенам, вдоль карнизов, светились аргоном слова надписей. Они шли непрерывной чередой. Лозунги повторялись, настойчиво лезли в глаза, как прописи учебника.

Над всем господствовали портреты Гитлера и Рихтгофена.

Бельц познакомил Эгона с офицерами. Ленточки на пиджаке Эгона произвели впечатление. Около него собрался кружок. Разговор перешёл на войну, авиацию, воздушный бой. Эгон с интересом вглядывался в лётчиков.

Вот юный лейтенант. На его губе пробился первый пушок. Прилизанный проборчик, упитанная физиономия, — типичный маменькин сынок; повидимому, из богатой семьи, судя по говору — баварец. Можно сказать с уверенностью, что он не отдаёт себе отчёта ни в том, на каком пути стоит, ни куда этот путь его приведёт. А папаша-фабрикант, наверное, обещал своей супруге, что в случае войны сумеет вытащить сынка из мясорубки.

А вот тот ганноверец, в погонах ротмистра? На груди у него орденский знак «Германского орла». Вероятно, побывал в Испании.

Слушая одним ухом беседующих, ротмистр следил за шахматной доской. Его противник, худой капитан-лейтенант с испитым до прозрачности лицом, терял фигуры одну за другой. Время от времени ротмистр ловко пускал несколько колец сигарного дыма. Капитан-лейтенант недовольно морщился, отгоняя дым рукой.

Увлечённый наблюдениями, Эгон плохо следил за разговором. Он бессознательно улавливал, что беседа переходит в спор. Голоса повышались. Юный лейтенант с азартом доказывал, что «москитная» часть могла быть создана лишь в Германской империи.

— Перестань горячиться, мой мальчик, — сказал юноше бледный капитан-лейтенант. — Стоит ли ломать копья из-за того, что случится через сто лет и, бог даст, без нашего участия…

— Как можно это говорить! Мы существуем для битвы! Ты хочешь лишить меня лучшей надежды! — воскликнул лейтенант.

— Э, мой друг, карась, лежащий на сковороде, понимает, что значит быть зажаренным, — сказал ротмистр. — Смерть — это серьёзно.

— Так говорят живые! Я ни разу не слышал подтверждения этой версии от мертвеца, — возразил капитан-лейтенант.

Ротмистр рассмеялся:

— Когда дойдёт до дела, Грау, вот тогда я хотел бы вас послушать.

— Здесь, в нашем ордене, правильный взгляд на вещи: сначала ты живёшь, живёшь всем существом, тебе ничего не страшно; потом ты перестаёшь жить, ты мёртв, и тогда тебе тоже на все наплевать. Правильный взгляд на вещи.

— Браво, Вилли! — воскликнул лейтенант. — Ты прекрасно доказал это!

Все время, пока говорил капитан Грау, ротмистр, прищурившись, смотрел на лейтенанта. Эгон обратил внимание на то, как тяжёл взгляд серых глаз ротмистра, полуприкрытых тёмными, почти синими веками. Эгону показалось, что ротмистр не видит стоящего перед ним юноши, а может быть, и никого из офицеров. При возгласе лейтенанта ротмистр очнулся и нервно передёрнул плечами. Ротмистр спросил лейтенанта:

— Вы были в чистилище? — Лейтенант покраснел и обиженно отвернулся. Ротмистр настойчиво повторил: — Я спрашиваю: вы прошли чистилище?

— Вы считаете меня трусом?

— Может быть.

— Это оскорбление?

— Возможно…

— Я готов сейчас же спуститься туда вместе с вами.

Эгон подошёл к Бельцу.

— О каком чистилище идёт речь?

— Советую посмотреть. Это забавно, — ответил тот.

Бельц проводил Эгона в подвальный этаж, где помещался тир. В передней части, у приспособлений и приборов для стрельбы, было разложено оружие — от карманных пистолетов до пулемёта.

— Счастье маменькиного сынка, что Кольбе пьян, — сказал Бельц. — В Испании ротмистр поневоле научился стрелять. Плохо пришлось бы юнцу!

Лейтенант проверил электрический фонарик, вручённый ему смотрителем тира.

— Вам выбирать оружие, мой дорогой храбрец, — насмешливо проговорил ротмистр. — Хотите пулемёт?

— Я бы на вашем месте, Кольбе, ограничился револьверами, — сказал Бельц.

Лейтенант пошёл к мишеням. Ротмистр осмотрел парабеллум.

Когда юнец дошёл до мишеней, тир погрузился в темноту.

Бельц прошептал Эгону на ухо:

— В распоряжении ротмистра три минуты и три выстрела. В течение этого времени лейтенант обязан трижды дать свет своего фонарика.

— Я тебя не понимаю…

— Задача ротмистра — подстрелить того; потом они переменятся местами.

— И ты не прекратишь это безобразие.

— Мужественные забавы поощряются уставом ордена!

Лейтенант включил фонарик на едва уловимое мгновение. Ротмистр рассмеялся и не выстрелил.

Эгон никогда не думал, что время может тянуться пак томительно долго. Три минуты, наверное, уже подходят к концу, — они и без того тянутся безмерно долго.

— Почему не зажигают свет?

Но вместо света темноту прорезал удар гонга и прозвучал хриплый голос Грау:

— Минута!

«Только минута? Этого не может быть?» — подумал Эгон.

В следующий миг он вздрогнул и вцепился в барьер: у мишени мелькнула короткая вспышка. Грянул выстрел ротмистра. Послышался стон. Свет фонарика вспыхнул и больше не угасал. Ротмистр выпускал по нему пулю за пулей. Две три… четыре… Ротмистр сошёл с ума! Он же стреляет по лежащему на земле человеку. Повидимому, лейтенант, падая, включил фонарь. Он ранен, может быть, убит! Капитан Грау завопил:

— Свет! Дайте же свет!

Грохнул последний выстрел ротмистра, разбивший фонарик.

В тире вспыхнуло электричество. Ротмистр стоял, прислонившись к барьеру. Глядя в сторону мишеней потускневшими, теперь уже откровенно пьяными глазами, он бессмысленно улыбался. А в дальнем конце тира стоял лейтенант, уткнув лицо в угол, и, охватив голову руками, истерически рыдал. Отброшенный им фонарик лежал в другом углу.

— Госпожа генеральша фон Шверер просила уведомить её, как только вы прядёте, — сказал портье Эгоиу, когда тот вернулся в гостиницу.

Эгон вызвал мать по телефону. Он слышал, как она всхлипывала у аппарата, умоляя его приехать.

Мать встретила Эгона слезами. Из её сбивчивых слов он не сразу понял, что речь идёт о проступке горничной Анни. Фрау Эмма недолюбливала красивую, умную девушку. Её присутствие в доме она считала угрозой нравственности Эрни. Эгон с неприязненным чувством смотрел на растерянные глаза матери, на её лицо, густо покрытое слоем пудры, в котором слезы промыли тёмные дорожки.

— Подождите, мама, — прервал он её. — В чем дело? В чем вы обвиняете Анни?

— В спальню никто, кроме своих, не входил… а пропали мои драгоценности.

Эгона словно ударили. Он даже прикрыл глаза.

— Вещи были в шкатулке? Она стояла на туалете?

— Да, да… Откуда ты знаешь?

— Когда пропала первая вещь?

— Я очень хорошо помню, вот в тот день, когда ты вернулся из Австрии.

— Кто вам сказал, что воровка — Анни?

— Эрни.

— Он сам сказал это?

Голос Эгона стал хриплым.

Фрау Эмма, принимая его гнев и волнение за возмущение преступницей, поспешно добавила:

— Он привёз знакомого следователя гестапо, и тот подтвердил, что Анни воровка.

— По-вашему, гестапо занимается такими делами, как кража брошек?

— Но ведь это случилось у нас в доме, Эгги?

— Я хочу поговорить с Анни.

— Её увезли…

— Вы позволили увезти её в гестапо?! — в ужасе воскликнул Эгон.

— Так распорядился Эрни.

— Ваш Эрни — негодяй!

Фрау Эмма в ужасе отшатнулась:

— Как ты можешь!

— Где отец? Я хочу с ним поговорить…

Генерал обнял сына. Этого не случалось уже много лет. Эгону бросилась в глаза усталость, сквозившая в каждой черте лица старика. Эгон не решился сразу сказать о своих подозрениях. Генерал тоже не заговаривал о краже. Он прежде всего сказал, что слышал от Бурхарда хороший отзыв о новой машине Эгона и искренно порадовался успеху сына. Он подвёл Эгона к карте и стал объяснять, какую большую роль в развитии будущей кампании могут сыграть операции в скандинавских фиордах и в финских шхерах. Вопросом жизни для Германии будет свобода мореплавания — снабжение шведской рудой, финляндским лесом, продовольствием из балтийских стран. В свою очередь, Германии будет очень важно держать под контролем все иностранное мореплавание в Балтике и в северных водах. Особенно мореплавание враждебной стороны — русских…

— То, что ты сам не будешь летать на боевой машине, с лихвой окупится военной ценностью твоих конструкций. Ты будешь больше любого из лётчиков содействовать нашей победе, Эгги! А Германия не забывает тех, кто способствует её величию.

— Как я был бы рад, отец, — задумчиво сказал Эгон, — если бы речь действительно шла о величие и счастье германского народа, а не об интересах кучки авантюристов!

Генерал испуганно оглянулся:

— Тсс… Ты с ума сошёл! Кто вбил тебе в голову эти глупости?

— Неужели ты думаешь, что подобные вещи можно «вбить в голову»? — Эгон усмехнулся. — Ты хочешь, чтобы я ослеп и оглох, а я не могу жить чужим умом, не умею! Я привык размышлять!

— И я вижу, в своём деле размышляешь неплохо! Хочешь ты или нет, но там, где доходит до настоящего дела, ты на нашей стороне. Твои машины — наше оружие!

Генерал умолк и мелкими шажками пробежался по кабинету. Он обдумывал, как половчее подойти к тому, чтобы убедить сына перейти на работу к Винеру, которому предстояли большие дела в Чехословакии. Командованию было очень важно содействовать успеху опытов фирмы Винера. Нужно было дать этому предприимчивому субъекту надёжного и талантливого конструктора. Вдвоём они могли бы обеспечить Германии новое оружие, которого не имела ещё ни одна армия мира, — нечто среднее между управляемым на расстоянии ракетным самолётом и летающей торпедой. Всю телемеханическую часть обеспечивал Винер, аэродинамика должна была лечь на плечи Эгона.

Генерал долго и, как ему казалось, убедительно говорил на эту тему. Он рисовал сыну блестящие перспективы, большие доходы, полную независимость. Единственное, о чём он не решился сказать, — что сам был материально заинтересован в успехе винеровского предприятия. Ведь оно стояло на очень прочных ногах с тех пор, как Винер сумел связаться через Опеля с американцами. И кто, как не сам Шверер, ставший тайным компаньоном Винера, обеспечивал его военными заказами.

Эгон нахмурился.

— Ты ставишь передо мною более трудный вопрос, чем думаешь.

Генерал притянул к себе сына за лацканы пиджака.

— Слушай, мальчик, я тоже кое-что вижу! Мало ли что мне не нравится, но интересы империи я ставлю выше этих мелочей. Дай срок, и мы будем сидеть верхом на Европе!

— Боюсь, сидеть будет довольно неспокойно…

— Тот, кто так думает, плохой немец!

— А Эрнст, по-твоему, хороший немец?

Генерал развёл руками:

— Конечно, они могли бы быть повоспитанней, но что делать… Таково время, сынок. Трудное время!

Эгон решился:

— Хочешь узнать… кое-что об Эрнсте?

— Кажется, я знаю уже достаточно, — проговорил генерал, но все же вопросительно уставился на сына.

Эгон коротко рассказал отцу о том, что видел в зеркале в спальне матери. Генерал сидел как каменный. Сухие старческие пальцы впились в потёртую кожу подлокотников. Глаза были устремлены на лицо Эгона.

Эгон кончил. Генерал продолжал молчать. Его взгляд был все так же неподвижен. Эгон испугался:

— Папа!..

Генерал решительно поднялся и пошёл прочь из комнаты.

Он миновал коридор и толкнул дверь в комнату Эрнста.

На шум прибежала испуганная фрау Шверер.

Генерал молча рылся в вещах Эрнста, обшарил письменный стол, рылся в карманах висевшей в шкафу одежды.

Эгон и фрау Эмма стояли молча. Они не решались ни помогать генералу, ни мешать ему. Теперь Эгону хотелось, чтобы обыск кончился ничем; было жаль старика.

Истерический вскрик матери вывел его из задумчивости. Он поднял голову и увидел генерала, подносящего к самому носу жены блестящий золотой.

— Твой Эрнст не только воришка… Самое страшное то, что он дурак!..

Будильник задребезжал над ухом Эрнста, как всегда, в восемь. Эрнст хотел было повернуться на другой бок, но вспомнил, что до отъезда отца на службу следует показать ему составленный Золотозубым протокол, якобы изобличающий Анни в краже драгоценностей. Он позвал мать и отдал ей документ. Фрау Эмма долго стояла перед дверью генеральского кабинета, прежде чем решилась постучать. Узнав о протоколе, Шверер приоткрыл дверь и выхватил лист из рук жены. Прочитав протокол, он распахнул дверь. Фрау Эмма в страхе попятилась.

— Эрнста! — прохрипел генерал.

Эрнст пошёл к отцу в пижаме, с бледным, помятым лицом, тщетно пытаясь вызвать в нём выражение независимости. Его губы кривились в смущённую усмешку, глаза беспокойно бегали, уклоняясь от встречи со взглядом генерала.

В отчаянии охватив голову руками, генерал пробежался по кабинету.

— Идиот, совершенный идиот! — крикнул он. — Не понимает того, что в руках этих скотов Анни выболтает все, решительно все!

— Она ничего не знает.

— Идиот, боже мой, какой идиот! — повторял генерал. — Иметь с ними дело каждый день и не понимать того, что они выколотят из Анни правду, доберутся до истинного вора!

— Если они этого захотят, — пробурчал Эрнст, но Шверер, не слушая, ткнул протоколом в лицо Эрнста так, что тому пришлось отдёрнуть голову.

— Можешь использовать это в клозете! — крикнул генерал.

— Я тебя не понимаю…

Генерал побагровел.

— Врёшь!

— Если ты будешь так разговаривать, я уйду.

— Попробуй! — заорал Шверер.

— Папа…

— Анни должна быть здесь сегодня же!

— Это немыслимо!

— А мыслимо, что все мои враги начнут болтать, что сын Конрада фон Шверера вор? Это мыслимо?!

— Кто смел сказать такую ложь? — Возмущение Эрнста выглядело почти естественно. Он сделал отчаянною попытку перейти в наступление: — Анни созналась! Для правосудия этого достаточно.

— Правосудие! А где гарантия, что ваше «правосудие» не будет держать этот камень за пазухой против меня?..

Генерал потёр лоб и сказал:

— Если дело сегодня же не будет ликвидировано и Анни не будет здесь, я… — Он замялся, не зная, что сказать. Неожиданно для самого себя крикнул: — Тогда ты освободишь от своего присутствия мой дом!

Это не входило в планы Эрнста.

— Моё дыхание отравляет здесь воздух? — с кривой усмешкой пробормотал Эрнст. — Не то, что тихая жизнь любимчика Отто… А ты уверен, что он не приставлен к тебе для того же, для чего был приставлен к Гауссу?..

Прежде чем Эрнст успел оценить эффект своих слов, генерал схватил его за грудь. Тяжёлая пощёчина звоном отдалась в ухе Эрнста. Шверер толкнул сына так, что тот, ударившись о стол, полетел на пол.

Эрнст тотчас сообразил, что переборщил. Неосторожное сообщение об Отто может стоить ему головы! Гестапо не простит болтливости. Он может быть кем угодно — вором, убийцей, шантажистом — только не болтуном! Прежде всего нужно удержать старика от разговора с Отто. Чем?.. Чем?.. Анни!

Ставка была велика — собственная голова. Эрнст решил не жалеть красок. Не поднимаясь на ноги, пополз к отцу; по щекам его текли слезы.

— Если хоть одна душа узнает о том, что я сказал… ты понимаешь… они меня не пощадят. Я сделаю всё, что ты хочешь… Заставлю их вернуть Анни, хотя бы мне пришлось взять вину на себя…

Генерал холодно перебил:

— Дурак! Только этого нехватало!

— Все, что хочешь, — слезливо бормотал Эрнст. — Только обещай: ты никому не скажешь про Отто…

Генерал молчал.

Но Эрнст видел, что отец сдался.

С видом побитой собаки Эрнст поднялся и, согнувшись, поплёлся прочь. Но мысли текли уже холодно и ровно; пока старику хватит о чём думать и без него: Отто!.. А там будет видно…

Пруст сидел и смотрел на вращающийся диск пластинки. Шверер стоял у стола, отбивая ногою такт. Шпора на его сапоге негромко позвякивала. Он тихонько напевал, вытянув губы:

Германское оружие — священный мой кумир.

Германское оружие па-а-бе-дит весь мир…

— Это «есть то, о чём мечтает „мир“? — послышался у дверей насмешливый голос Эгона.

— А, господин доктор, — дружески приветствовал его Пруст. — Я ещё не успел поздравить тебя с успехом последнего произведения!

— Бывают произведения, которые подчас хотелось бы уничтожить собственными руками, — ответил Эгон.

— Ты считаешь конструкцию неудачной? — На красном лице Пруста отразилась тревога, усы беспокойно задвигались. — Будь откровенен. Мне это важно знать!

— В этом смысле дитя вне подозрений.

— Ты ещё не знаешь? — с гордостью сказал Шверер Прусту. — Бурхард поручает Эгону разработку нового самолёта. Мой сын не подведёт, в этом я уверен! Ему самому захочется дать нам лучшее, на что он способен.

— Если мне чего-нибудь и хочется, отец, — негромко произнёс Эгон, — то прежде всего забыть слово «война».

— Ещё один любитель музыки! — проворчал Пруст.

Шверер поставил новую пластинку с шумным маршем. Он не хотел продолжать и этот разговор. Он заговорил о «москитах». Эгон живыми красками нарисовал картину своего визита в дивизию Бельца.

— Ты не веришь в их мужество? — удивился Шверер.

Ему уже приходилось слышать мнения о том, что «москиты» — блеф. Пожалуй, своевременно сказать Эгону, что предположение поручить ему с Винером создание управляемого по радио «москита» — робота, который заменит «рыцарей», утверждено командованием.

К удивлению генерала, Эгон принял сообщение без всякого восторга. Он даже позволил себе сказать, что хотел бы уклониться от такого поручения.

— Чего же ты, наконец, хочешь? — рассердился Пруст.

— Остаться в стороне.

Пруст вспылил:

— Желающие остаться зрителями будут наблюдать за событиями из ложи с решёткой!

Эгон стоял, глубоко засунув руки в карманы. Черты его лица были напряжены, серые глаза сощурились. Вот он, фатерланд, олицетворённый двумя парами генеральских погон. Он не стал менее страшным оттого, что эти погоны на плечах близких людей. Оба они любят Эгона. И оба наступают на него, хотят лишить его покоя. А он хочет именно покоя, только покоя! Пусть не толкают его на борьбу эти люди, над головами которых не просвистела пуля…

Издалека, точно из другой комнаты, донёсся до Эгона голос Пруста:

— Перестань дурачиться, — ласково сказал он. — Ты говоришь о покое? Мы дадим тебе его! Понимаешь: деньги, свободу, покой — всё, что вправе иметь человек, исполнивший свой долг. Но… только в обмен на знания, на талант конструктора, не иначе! На другое мы не имеем права.

— Бернгард прав, — сказал Шверер.

Неужели нельзя купить покой иначе, как отдав ещё одну из своих идей?.. Откуда они узнали его сокровенные мысли? То, что он сам ощущает ещё как неясную конструктивную идею, представляется им заманчивой реальностью: самолёт-робот, не требующий пилота. Автомат, который не ошибётся, не струсит, не изменит, несущий смерть в любом направлении, любому противнику… Но кто мог выдать генералам мысли Эгона? Эльза?.. С нею он не говорил об этих своих планах. Бельц? Он ничего не знает… Кто же тогда? Ах, не все ли равно! Не это сейчас важно. Нужно добиться хорошей платы. Эту свою идею Эгон должен продать дорого: цена — покой. Благополучие и покой. Уехать подальше. В какую-нибудь страну, вроде Швейцарии. Нет! Швейцария — это слишком близко, лучше в Норвегию, в страну фиордов и угрюмых скал, куда не дотянется коричневая лапа нового фатерланда.

— О чем же ты думаешь, мальчик? — Шверер осторожно тронул Эгона за плечо. — Нервы, я вижу, никуда не годятся. — Он ласковым движением усадил сына в кресло, и рука его легла на голову Эгона. Эгон чувствовал, как дрожит эта рука. Сухие старческие губы прикоснулись к его уху. — Держись, сынок, — ласково прошептал генерал. — Все будет хорошо.

Эгон близко увидел морщинистое лицо отца. Синие жилки тонкой сеточкой покрывали крылья носа, разбегались по скулам около выцветших глаз. Он читал в этих глазах ласку, такую же, какая бывала в них много-много лет тому назад, когда мать грозила наказанием расшалившемуся маленькому Эгону, а отец брал его под своё покровительство и шептал на ухо: «Ну, ну, держись, сынок, беги в кабинет». Эгон знал, что там он может открыть боковой ящик стола и взять приготовленную для таких случаев шоколадку с картинкой. Потом в кабинет войдёт отец. Посадит перепачкавшегося шоколадом мальчугана на колени и будет рассказывать про войну, про пушки, про лошадей, про все самое интересное…

Эгон поднялся; теперь он должен добиться своей шоколадки в обмен на конструкцию «москита» — робота!

— Когда, по-вашему, будет проработана телемеханическая часть такой машины? — спросил он Пруста.

Тот перевёл вопросительный взгляд на Шверера.

— Об этом точно скажет Винер.

— Противно, что мне придётся работать с… этим типом! — неприязненно сказал Эгон.

— Что ты имеешь против него?

Эгон пожал плечами:

— Ничего определённого… Но когда я вижу этого миллионера в дурно сшитом костюме, я всегда вспоминаю, что на свете есть жулики.

Лицо генерала Шверера покрылось краской.

— Тем не менее тебе придётся с ним сработаться.

Несколько мгновений Эгон был в нерешительности, потом тихо, словно обессилев, проговорил:

— При условии, что вы отдадите мне Бельца.

— На кой чорт он тебе? — удивился Пруст. — Он не инженер.

— Зато отлично знает, что нужно истребителю! — ответил Эгон и поспешно, не простившись, вышел.

В поезде между Берлином и Любеком Эгона нагнала фотограмма Бельца. Он сообщал о полученном им приказе сдать эскадру «москитов» и отправиться в распоряжение «господина доктора инженера фон Шверера».

Почему Ульрих взял его в кавычки? Обиделся? Может быть, следовало запросить его о согласии, прежде чем говорить с генералами? Впрочем, все это пустяки. Важно было вырвать Бельца из сумасшедшего дома — «москитной» эскадры, а Эгону — получить опытного консультанта.

— Старички торопятся, — сказал Эгон через два дня, здороваясь с приехавшим в Любек Бельцем.

Действительно, подполковник передал ему предписание штаба отложить все работы и форсировать новое задание.

Эгон думал, что придётся неволить себя, занимаясь проектом «москита». Задание тяготило его. Он не мог заглушить мысль о том, что эта работа ему навязана. Но с приездом Бельца все изменилось. Сначала поддаваясь настояниям Бельца, а потом словно увлекаемый какою-то инерцией, Эгон все настойчивее искал решения конструктивных форм машины. Будущий самолёт представал его взорам как прекрасное решение трудной инженерной задачи.

Бельц взял на себя организационное руководство работой. Твёрдый характер, опытность командира помогли ему подчинить себе Штризе. Молодой инженер стал верным помощником Бельца в деле ограждения Эгона от всяких помех. Штризе готов был день и ночь сидеть за расчётами. Бельц рылся в справочниках, писал запросы своим бывшим товарищам-лётчикам, составлял карточки и таблицы.

Вскоре схема летающего снаряда, или истребителя-робота, начала вырисовываться в уме Эгона. Он уже знал, что самолёт явится невиданным до сих пор сочетанием высоких скоростей — горизонтальной и вертикальной — и будет совмещать в себе то, что не удавалось соединить ещё ни одному конструктору, — скорость полёта с манёвренностью, с необычайным диапазоном скоростей. Когда все будет выверено, он преподнесёт приятелям готовый сюрприз. А пока — молчок!

Эгон не принимал никого, кроме Бельца и Штризе. Но и у них он быстро отбивал желание говорить о посторонних вещах и радовался, когда они уходили. Иногда он, потихоньку ото всех, садился в автобус и доезжал до конца Штранда. Дальше он шёл пешком вдоль берега, минуя виллы и купальни.

Там было пустынно. До конца сезона оставалось мало времени. Серо-голубые волны Балтики были уже слишком холодны и слишком крепко били в берег, чтобы привлечь купальщиков.

Когда Эгону надоедал однообразный шум прибоя, он возвращался к курортному саду и погружался в тишину аллей. На клумбах неслышно копошился садовник. Милый старик! Он так старательно ползал в своих кожаных наколенниках, точно кому-нибудь было дело до маргариток, которые вырастали благодаря его трудам. Это был уголок, каких, наверно, уже немного осталось в Третьей империи.

Однажды, сидя в саду и наблюдая за неторопливой работой старика, Эгон заметил на одной из скамей фигуру, показавшуюся ему знакомой. Человек делал вид, будто читал газету, но Эгон уловил пристальный взгляд, направленный на него из-за раскрытого листа. Не этот ли щупающий взгляд он поймал на себе на-днях, неожиданно выйдя на кухню и застав там экономку, шепчущуюся с каким-то человеком?

Эгон решительно поднялся и подошёл к незнакомцу.

— Напрасная трата времени — шляться за мной! — грубо сказал Эгон. — Понятно?

И пошёл прочь.

Широко шагая по берегу, он заметил, что далеко ушёл от Травемюнде, только тогда, когда промокли ботинки. Оглянулся и увидел: он был совершенно один на берегу. Отошёл от воды и сел на сырую скамью. Неожиданно, сразу, подошло самое главное. Он вынул записную книжку и набросал несколько формул. Все складывалось именно так, как он предвидел… Эгон поднялся, собираясь вернуться домой, но потом передумал. Хотелось быть одному, совершенно одному. Не видеть Бельца и Штризе!

Эгон решил не возвращаться домой. Пусть побеспокоятся, поищут!

Ему стало весело и жутко, как набедокурившему мальчишке. Он пробежал вдоль берега, — просто так, потому что хотелось бежать и никто не видел этого.

Он остановился, тяжело дыша: не так это просто — сорваться и побежать, забыв о том, что ты доктор механики, что тебе за сорок. Колотилось сердце, стучало в висках.

Отдышавшись, он медленно побрёл берегом.

Тени стали длинными, когда он добрался до Бротена. Усталый, но в приподнятом настроении, он толкнул дверь под первой попавшейся вывеской деревенской гостиницы. В зале сидело несколько рыбаков, сумерничавших за кружкою пива. Они с любопытством уставились на Эгона: он пришёл пешком, но за плечами у него не было рюкзака. Эгон потребовал комнату и хороший ужин. Появились жена и дочь хозяина. Они пошли показать Эгону номер.

В коридоре царила тишина. Воздух был пропитан тем особенным запахом, какой держится только в приморских деревенских гостиницах: аромат сосны смешивался со смолистым запахом дорожки. Этот запах напоминает о корабле, особенно когда в открытые окна врывается солёный ветер и слышен прибой. Лакированные перила лестницы на точёных столбиках, лёгкий скрип ступеней, даже начищенная медная лампа — все показалось мило Эгону.

Эгон выбрал комнату с окнами на море. Хозяин принёс толстую книгу постояльцев. Вписав в графу «цель приезда» слово «отдых», он заискивающе попросил какой-нибудь документ. Ничего, кроме заграничного паспорта, приготовленного для поездки в Чехословакию, у Эгона не было, а эту книжку он не хотел здесь предъявлять. Он испытующе поглядел на хозяина, соображая, можно ли предложить ему вместо паспорта десять марок. Внешность владельца гостиницы не свидетельствовала о процветании заведения. На хозяине был сильно поношенный, залатанный во многих местах костюм. Десять марок могут иметь значение.

— Не сможет ли это заменить паспорт?

Эгон протянул десятимарковый билет.

— А что ждёт меня за постояльца, о котором не сообщено в полицию? — со вздохом сказал хозяин и взял деньги.

Далеко за полночь Эгон поднялся из-за стола. Комната была полна табачного дыма. Голова кружилась.

Он вышел на улицу. Деревня спала. Все окна были темны. Эгон пошёл к морю. Волны нехотя лизали песок и с лёгким шипением сбегали обратно. Облака медленно плыли по небу. Они были длинные и тощие, будто истомлённые долгим странствием. Края их висели неровными тёмными лохмотьями, похожие на поля изношенной шляпы. Вереницы облаков ползли, как усталые мысли, подгоняемые какою-то неведомою силой, беспорядочные, цепляющиеся друг за друга. Эгон стоял на мягком песке, широко расставив ноги и закинув голову. Он так долго смотрел на небо, что заболела шея и стало рябить в глазах. В голове беспорядочным, расстроенным хором, точно перепутанные зубчатки часов, бежали, цеплялись друг за друга разрозненные формулы, цифры…

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒