Из книги Михаила Серякова «Голубиная книга. Священное сказание русского народа»)

30.11.2020

Шерше ля фам…

Часть 16

(Из книги Михаила Серякова «Голубиная книга. Священное сказание русского народа»)

Понятие глубины в русском языке в первую очередь связано с водой. Как у нашего народа в частности, так и у индоевропейцев в целом эта стихия всегда знаменовала собой иной (по отношению к земле) мир и фиксировала момент перехода туда. В этой связи весьма показательна русская загадка о рыбе: «Кто на том свете живет, а на этом мрет?» Сколь же недвусмысленные указания дают и тексты отечественных сказок: «Вот клубочек катился-катился и прямо в море: море расступилось, дорога открылась; дурак ступил раз - другой и очутился со своими провожатыми на том свете» (Афанасьев А. Н. Народные русские сказки. — М., 1985. — Т. 2. - С. 132). Ничем принципиально в этом отношении не отличается и мировосприятие других индоевропейских народов. Так, анализируя структуру средневекового германского эпоса «Песнь о нибелунгах» и выделяя в ней три различные модели, А. Я. Гуревич подчеркивает: «Любопытно отметить, что переход из одного пространства-времени в другое совершается каждый раз посредством преодоления водной преграды... Связь перемещения из одного пространства-времени в другое с преодолением водного препятствия не случайна. Напомню, что путь на тот свет пролегал, согласно верованиям германцев, по морю, и поэтому корабль играл первостепенную роль в их погребальных обрядах» (Гуревич А. Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. — М., 1990. — С. 127—128).

В силу этого вода, как зримый образ иного мира, рассматривалась в качестве места обитания сверхъестественной силы. С принятием христианства происходит дифференциация этой силы на положительную и отрицательную части, но связь с водой при этом сохраняют оба противопоставленных друг другу элемента. Поэтому нас не должно удивлять представление о воде то как о «Божьей пазухе» (Материалы для изучения экономического быта государственных крестьян и инородцев Западной Сибири. — СПб., 1889. — Вып. 3. — С. 420), то как о месте обитания нечистой силы — ср. широко известную поговорку «в тихом омуте черти водятся» и менее известную пословицу «из омута в ад как рукой подать». Весьма показателен в этом отношении пример Адитьев — верховного класса положительных небесных богов индийской религии древнейшего периода: «Слово глубокий (gabhira-) в применении к Адитьям (класс богов-сыновей богини Адити, возглавляемых Варуной) надо понимать буквально, поскольку они принадлежат к глубине нижнего мира, что, в свою очередь, составляет понятие, унаследованное из индоиранской мифологии. Это было царство мертвых, а Варуна был богом смерти. <...> Нижний мир ночью выглядит как висящий над землей в перевернутом положении. Это символизирует такой атрибут Варуны, как бочка, перевернутая отверстием вниз, или космическое дерево с ветвями вниз, корнями вверх» (Елизаренкова Т. Я. Ф. Б. Я. Кейпер: основные направления научного творчества / / Кейпер Ф .Б .Я . Труды по ведийской мифологии. — М., 1986. — С. 14). Отметим, что само царство Варуны, где пребывали боги, мыслилось как подземные космические воды, днем находящиеся под землей, а ночью — над ней. Данные лингвистики наглядно показывают, как широко было распространено подобное представление у индоевропейцев: русск. река, но ирл. еrc — «небо»; ирл. speir— «небо», но алб. реrrue — «ручей»; валл. wybr — «небо», но латыш. uре — «река»; др.-англ. heofen — «небо», но др.-сев. haf — «море».

Определив, что в глубинах вод обитают боги, мысль индоевропейцев, очевидно, очень быстро сделала следующий шаг и определила там же местонахождение умерших предков. Сравнительное языкознание вновь датирует это представление эпохой индоевропейской общности: и.-е. vel-/ver — «вода», но хет. uellu— «загробный мир»; др.-инд. nаr — «вода», но др.-инд. naraka — «загробный мир»; и.-е. sei — «лить(ся)», но ирл. sid — «рай»; алб. det — «море», но англ. death — «смерть»; лат. mare — «море», но лат. mors — «смерть»; др.-англ. wael— «река, море», но лит. veliones — «мертвец» и т. д. Отголоски этого же древнейшего представления обнаруживаются и в отечественной традиции. На русском Севере был распространен обычай «караулить душу»: когда кто-нибудь умирал, рядом с ним ставили чашку с водой, за которой смотрел кто-нибудь из родственников для определения точного момента смерти — считалось, что, когда душа выйдет из тела, вода в сосуде заколышется. Связь душ умерших с водой прослеживается и в ритуальном запрете у русских: «плевать и мочиться в воду — все равно, что матери в глаза», фиксирующемся также и на Волыни: «не можно мочиться у воду, бо батьковi очи засс...»

Хотя понятие глубины чаще всего связывается именно с водой, в ряде случаев оно может быть отнесено и к земле. Однако и в последнем, гораздо более редком, случае оно вновь соотносится с миром смерти. В сказке о солдате, отгадавшем хитрые царские загадки, вопросы и ответы выглядят следующим образом: «Ну теперь, служивый, скажи: высоко ли небо от земли?» - «Столь высоко, что там стукнет, а здесь слышно». — «А широка ли земля?» — «Вон там солнце всходит, а там заходит — столь широка!» — «А глубока ли земля?» — «Да был у меня дед, умер тому назад с девяносто лет, зарыли в землю, с тех пор и домой не бывал: верно, глубока!» (Афанасьев А. Н. Народные русские сказки. — М., 1985. — Т. 3. - С. 17). Весьма показательно в этой архаичной картине мира фактическое уравнивание друг с другом небесной высоты и подземной глубины: как гром, так и мир мертвых в русской мифологии <...> соотносились с Перуном. Разделителем же между обеими сферами владений этого грозного бога выступает Солнце, освещающее дневную землю. В твердой ли, в жидкой ли среде, но глубина неизменно соотносилась с понятием некоей запредельности по отношению к этому, земному миру. Это представление оказалось весьма устойчивым и сохранилось и в христианскую эпоху: «Близь же олтаря есть камень твьрдъ. имЪа шириноу и высоту великоу а глоубина его коньца не имать» (Словарь древнерусского языка. - М., 1989. — Т. 2. — С. 330). Какой бы ни была высота и ширина камня, ум средневекового автора еще может их оценить, но глубина его измерению не поддается.

Соответственно с этим и истинная премудрость не лежит на поверхности, а сокрыта от человеческих взоров в глубине, в ином мире. В этом отношении чрезвычайно ценна новгородская былина о Садко <...>. После того как ему выпал жребий быть принесенным в жертву Морскому царю, гусляр был спущен на доске в бушующее море.

А и как ведь со страху великого

А заснул Садко на той доске на дубовый.

А как ведь проснулся Садко, купец богатый

новгородский,

А и в Окиян-мори да на самом дни,

А увидел — сквозь воду пекет красно солнышко,

А как ведь очутилась возле палата белокаменна (Былины. — Л., 1984. — С. 359).

Как известно, сон героя в фольклоре - распространенный способ перемещения в иной мир, который ничем особым от здешнего мира не отличается. Однако лишь оказавшись в глубине Окиян - моря и попав в мифический мир Морского царя, Садко видит истинную суть и причину ряда явлений материального земного мира. Так, например, то, что мы на поверхности воспринимаем как отдельные реки, на самом деле оказываются дочерьми Морского царя, а бури на море — результатом его пляски. Понятно, что, оставаясь на поверхности, Садко так никогда бы и не приобщился к сокровенной сути бытия, открывшейся его взору в глубинах океана.

О том, насколько древний сюжет лег в основу былины о Садко, <...>, свидетельствует крайне близкая параллель к нему, запечатленная в «Ригведе». Датировка создания последнего памятника индийскими ариями у различных ученых колеблется весьма существенно, от 6000 до 500 г. до н.э., однако наиболее близкими к истине представляются мнения тех исследователей, которые относят время возникновения сборника этих священных гимнов приблизительно ко второй половине II тысячелетия до н.э. В одном из гимнов риши Васиштха описывает, как бог Варуна сделал его божественным певцом и провидцем:

Когда мы двое восходим на корабль: Варуна и (я),

Когда выводим (корабль) на середину океана,

Когда движемся по поверхности вод,

Мы будем вдвоем качаться на качелях — для блеска.

В самом деле, Васиштху Варуна посадил на корабль,

(Он), мастер, сделал (его) риши (своими чудесными) силами,

Певцом, (он), вдохновенный, в счастливейший из дней,

Пока продлятся небеса, пока - зори.

(РВ VII.88.3 - 4)

Как уже отмечалось выше, Варуна был богом изначальных космических вод, и, посадив человека на корабль, он показывает ему сокровенное чудо — смену дня и ночи (VII.88.2). Воочию узрев одну из тайн мироздания, недоступную взорам простых смертных, Васиштха обретает мудрость и поэтический дар. Показательно, что чудо прозрения происходит не где-нибудь, а именно в середине океана — родной стихии Варуны. Анализировавший это место Ф. Б. Я. Кейпер отмечал, что провидец не может получить последнего видения до тех пор, пока бог не сажает его на корабль. <...>

Милость Варуны к певцу, которого он превратил в риши своей волшебной мощью, сменяется в конечном итоге ужасным гневом. Намеки «Ригведы» и более поздние разъяснения помогают нам восстановить хронологию событий: Васиштха во сне (РВ VII.86.6) побывал во дворце божества (VII.88.5):

В высоком тереме, о Варуна, самосущий,

В стовратом побывал я — в доме твоем.

С учетом того, что дворец бога вод Варуны находится на дне океана, мы имеем абсолютно точное совпадение индийского мифа с русской былиной, где певец Садко также попадает в подводный дворец Морского царя во время сна. Помимо общей профессиональной принадлежности и особой близости к божеству моря, оба героя имеют и другие общие черты: если имя Васиштха буквально переводится как «самый богатый», то и Садко в результате совета Морского царя превращается в богатого купца, получившего от торговли «великии барыши», скопившего «несчетную золотую казну» и владеющего, по былине, тридцатью кораблями. Обстоятельства получения певцом видения в индийской и русской версиях мифа несколько различаются (Васиштха видит на поверхности океана, Садко - в его глубине), но в обоих случаях герой своими глазами видит сокровенную сущность мироздания, невидимую для всех остальных смертных, и каждый раз это происходит благодаря богу вод и в его стихии. Общим сюжетом на Руси и в Индии является гнев бога моря на облагодетельствованного им певца, хоть и по-разному мотивированный: в былине Морской царь гневается на Садко за то, что, ведя морскую торговлю, он забывает уплатить ему положенную дань, и это происходит до посещения гусляром подводного дворца и видения им истинной причины водных явлений, а в «Ригведе» гнев Варуны обрушивается на Васиштху за посещение подводного дворца и уже после обретения им дара прозрения. Типологически родственны и кары, посланные разгневанным божеством на своего бывшего любимца: в былине Морской царь насылает на корабли бурю и с помощью жребия указывает на Садко как на свою жертву, которая должна быть утоплена в открытом море, а в «Ригведе» (VII.89) Варуна насылает на Васиштху водянку — в обоих случаях наказание провинившегося производится посредством воды, повелителями которой являются Варуна и Морской царь. С учетом этого множества совпадений, которые никак не могут быть случайными, необходимо признать самое тесное генетическое родство новгородской былины о Садко и группы гимнов «Ригведы», посвященных судьбе Васиштхи, несколько по-разному развивающих общий исходный сюжет, сохраняя при этом в неприкосновенности его ключевые моменты. Специалисты отмечают, что новгородская былина о Садко стоит явно особняком и не имеет параллелей в эпическом творчестве других славянских народов (Смирнов Ю. И. Восстановление общеславянского эпического репертуара / / История, культура, этнография и фольклор славянских народов. IX Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. — М., 1983) — следовательно, заимствована у соседей она быть не могла. <...> Сюжет о морском боге и певце в силу вышеуказанных причин мог возникнуть только во времена индоевропейской общности, до отделения от нее индоарийских племен, поэтому представления о морской глубине, в которой избранные певцы могут узреть невидимые обычному взору тайны космического характера (а происхождение рек, причина морских бурь или смена дня и ночи в РВ явно относятся к явлениям космического уровня), должны были существовать у предков новгородских словен уже в III тысячелетии до н.э.

Если на материале былин мы можем определить ориентировочное время возникновения интересующих нас представлений и глубину народной памяти, то не менее интересно отметить и длительность их бытования. В сказках эти представления существуют до XIX —XX веков, однако и в среде образованных людей они встречаются в достаточно позднюю эпоху. В качестве уже символического образа связь мудрости, видения глубины и корабля встречается в Кормчей XVI века: «Мысленаг(о) сего моря и глубиннаг(о) разумными очима и таиныма вижю плавающего ж в нем с корабли ово в тихость преходяще...» (Словарь русского языка XI —XVII вв. — М., 1977. — Вып. 4. — С. 35). Здесь слово глубинный означает «глубокий», «постигаемый с трудом», «сокровенный», «тайный». <...>

Приведенные примеры наглядно показывают, что потусторонний и загробный мир, символизировавшийся в первую очередь водной стихией и особенно ее глубиной, рассматривался как источник исключительных и сверхъестественных знаний. Помимо того, что взору людей там открываются небывалые картины, дающие прозрение и истинную мудрость, там обитают боги, духи и предки. Знание обычного человека на земле жестко ограничено временным фактором: он не может знать будущего и, как правило, очень ограниченно знает прошлое. Для сверхъестественных сущностей подводного мира это ограничение отсутствует, — они отлично знают как прошлое, так и будущее и, при желании, могут поделиться своими знаниями с людьми. Проблема заключалась в том, как войти с ними в контакт. Это можно было делать и в буквальном смысле с риском для жизни, как в мифе о Садко <...> или в гораздо более смягченном варианте гадания. Даже анализ, казалось бы, столь далеких от рассматриваемой темы девичьих гаданий о замужестве убедительно показал, что в их основе лежало представление о том, что только через посредничество потусторонних сил, через контакт с умершими предками или нечистой силой можно заглянуть в будущее. Способы девичьих гаданий были разнообразны, но на одном из первых мест стояла группа гаданий, связанных с водой как стихией, посредством которой можно связаться с миром умерших. Конкретные формы могли быть весьма различны: в Новый год у проруби, летом на берегах рек и ручьев, у колодца, в бане, с помощью внесенного в дом ведра воды или чашки с водой, поставленной на ночь у изголовья, и т. д. (Виноградова Л. Н. Девичьи гадания о замужестве в цикле славянской календарной обрядности (западно-восточнославянские параллели) / / Славянский и балканский фольклор. - М., 1981). Как показывают фольклорные материалы, такой способ гаданий был более чем широко распространен практически у всех славянских народов.

Сказанное выше помогает понять связь воды и певца (зачастую вдохновленного божеством и поющего людям о сокровенных тайнах бытия), встречаемую у разных индоевропейских народов и явно восходящую ко времени их общности. Зачастую эта связь осмыслялась с помощью мифологического приема отождествления макро- и микрокосмоса, которым является человек. Весьма показательны в этом отношении (в силу своей исключительной древности и лучшей сохранности) гимны РВ. Наиболее часто воспевается в них подвиг бога Индры, который поразил дракона Вритру и, выпустив удерживаемые им воду и огонь, положил начало организованному космосу. Анализируя содержание этого мифа, Ф. Б. Я. Кейпер особо подчеркивает и микрокосмический аспект этого макрокосмического деяния: «Если вдохновение внезапно возникает из глубин человеческого подсознания, то это может быть лишь в результате божественной помощи. Когда Индра сокрушает силу противодействия (vrtraturya-, vrtrahatya-), то он не только выводит на свет жизненные блага, раскалывая изначальный холм, но также — притом одновременно — пробивает силу внутреннего сопротивления в человеке и дает ему вдохновение» (Кейпер Ф. Б. Я. Труды по ведийской мифологии. — М., 1986. - С. 74).

Однако создатели «Ригведы», фиксируя связь с поэтами Варуны и Индры, по преимуществу считали богом поэтического вдохновения бога огня Агни, родившегося одновременно в трех местах - в глубинах вод, на небе и среди людей. И здесь мы наблюдаем отличную по форме, но единую по сути картину: «Наиболее интересно, однако, то, что к Агни обращаются с просьбой открыть kha-, слово, являющееся (подобно utsa-) специальным термином для отверстия в космическом холме, скважины (колодца), которое Индра пробивает своей ваджрой. <...> То же самое мифологическое понятие присутствует в IV.11.2 в виде слова kha - отверстие. Это отверстие и есть тот колодец, который должен открыть Агни, чтобы проложить дорогу вдохновению, исходящему из hrdya - samudra-, то есть изначальных вод в сердце человека (IV.58.5). Уже давно было замечено, что это понятие космического колодца было унаследовано ведийскими ариями из общей религии индоиранцев; более древняя атематическая форма kha- встречается как в РВ (II.28.5: “мы укрепим для тебя, о Варуна, колодец правды”), так и в Ав. (ср. Я. 10.4: поистине ты — источник космической правды”)» (Кейпер Ф. Б. Я. Труды по ведийской мифологии. — М., 1986. - С. 75).

Со своей стороны отметим, что образ вод, находящихся в сердце человека, встречается и в русском фольклоре, правда, в виде сравнения, истинный смысл которого, по всей видимости, был уже забыт:

Тут не синее море сколыбалося —

Королевское сердце разгорелося... (Былины. — С. 135)

В XX веке К. Г. Юнг, один из основателей глубинной психологии, на основе многочисленных данных установил, что вода является наиболее частым символом бессознательного - стихии, из которой рождается человеческое творчество. Задолго до Юнга эту связь почувствовали индоевропейцы, отразившие это в своих языках. Так, слово риши (rsi), обозначавшее ведийских мудрецов и поэтов, было образовано от корня rs/ars — «устремляться, течь, изливаться». Аналогичную картину со словом петь, пою мы видим и в русском языке. В своих примечаниях к словарю М. Фасмера О. Н. Трубачев отмечает: «Слав. peti, pojo должно объясняться как первоначальный каузатив от глагола piti, русск. пить, ср. тождество форм пою “даю пить” и пою “издаю голосом музыкальные звуки”. Переход значений “поить” > “петь, воспевать” восходит, т. о., к языческому обряду жертвенного возлияния» (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. - М., 1971. - Т. 3. - С 350). Связь между водой и жидкостью отмечена верно, однако, как это следует из приведенного индоевропейского материала, мотивировка ее языческим ритуалом носит явно вторичный характер по сравнению с комплексом «творчество — бессознательное». Сравнительное языкознание также показывает распространенность этого представления: русск. вода, но и.-е. ued — «говорить»; тох. A war — «вода», но и.-е. uer — «издавать звуки»; осет. don — «вода», но латыш. daina — «песня»; и.-е. leidh — «жидкость», но нем. lied — «песня» [Часто встречаем в русском языке выражение «песня льётся». – Моё примеч.] (Маковский М. М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. - М., 1996. -С. 76 —77).

Соответственно с этим получает объяснение немотивированный в былине выбор Садко места для игры, где и происходит его первая встреча с Морские царем. Для начала рисуется картина игнорирования гусляра местной знатью:

А и как третий день не зовут Садка да на почестей пир,

А и опять Садку теперь да соскучилось,

А и пошел Садко ко Ильмень да ко озеру,

А и как он садился на синь горюч камень да об озеро,

А и как начал играть во гусли во яровчаты,

А и как ведь опять играл он с утра до вечера,

А волна уж как в озере сходиласе,

А вода ли с песком да смутиласе;

А тут осмелился как Садко да новгородскии,

А сидеть играть как он об озеро.

А и как тут вышел царь водяной топерь со озера... (Былины. — Л., 1984. — С. 350)

За понравившуюся ему игру владыка глубин щедро награждает певца и учит его пойти на пир и побиться об заклад с новгородскими купцами на предмет наличия в Ильмень-озере чудесной рыбы с золотыми перьями. Полученный с помощью мудрого совета Морского царя выигрыш и закладывает основу всего благосостояния Садко. Духовное богатство прозрения, получаемое в результате установления контакта с бессознательным, символизируемым стихией воды, здесь получает материальную трактовку.

Судя по «Слову святого Нифонта о русалиях», Садко был далеко не единственным на Руси музыкантом, который в сакральных целях играл около воды. Выступая против языческого праздника, автор подчеркивает: «Реч стый Нифонтъ, якоже труба гласящи сбираетъ вой, молитва же створiма совокупляетъ аггы бжiя, а сопЪли и гоусли пЪсни неприязньскы плясания, плескания сбираютъ около себе студныя бЪсы, дерьжан же сопЪлника въ сласть, любяи гусли и пЪсни, плескания плясания чтитъ темнаго бЪса...» (Гальковский Н. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. Т. 2: Древнерусские слова и поучения, направленные против остатков язычества в народе / / Записки Императорского Московского археологического института. — М., 1913. — Т. 18. - С. 263). В представлении святого как молитва собирает ангелов, так гусли с сопелями и плясание-плескание собирает вокруг себя сверхъестественных обитателей вод, которых Нифонт с христианской точки зрения однозначно расценивает как студных (водяных) бесов. Отметим для себя эту устойчивую связь между гуслями и языческим владыкой вод, фиксируемую как былиной, так и поучением против язычества. “Сходные представления мы видим и у некоторых других славянских народов. Так, на росписи костела св. Якуба в Мероницах (рис. 1) запечатлена, по всей видимости, как раз та самая сцена русалий, которая так возмутила св. Нифонта. Изображающий коня мужчина на четвереньках везет на себе короля дураков (?), который стоит на нем в короне и играет в дуду. Рядом в короне, с нимбом и чешуйчатым хвостом изображена русалка, вдохновляющая игрецов на «бесом замышленное дело»” (Серяков М. Рождение Вселенной. Голубиная книга. –М., 2005. - С. 30).

Рис. 1. Роспись костела св. Якуба в Мероницах. Ок. 1300 г.

Даже предпринятый ограниченный анализ понятия глубины у некоторых индоевропейских народов позволяет однозначно отклонить выдвинутую в 1976 г. В. Н. Топоровым гипотезу о заимствовании названия «Голубиной книги» из среднеперсидского сочинения «Бундахишн»: «...Допустимо высказать предположение, что и название Голубиной книги ... имеет своим источником (или, в крайнем случае, является удивительным совпадением) название Bunda - hisn, ср. Bun-dahisn(ih), собственно “Пратворение”, “Начальное творение” или еще точнее “Сотворение основы”, “Сотворение глуби”. < ...> Таким образом, название Бундахишн, понимаемое как “Глуби творение”, может рассматриваться как довольно точная модель названия Глубинной книги, в котором эпитет Глубинная может даже быть переводом иранского bun- (budhn-)» (Топоров В. Н. Русская «Голубиная книга» и иранский BUNDAHISN / /Этимология 1976. — М., 1978. — С. 152—153). Никакого анализа содержания обоих памятников исследователем предпринято не было. Как известно, «Бундахишн» в своей основе восходит к утраченной космогонической части «Авесты» и посвящен трем основным темам: возникновению мироздания, природе земных творений и династии Кейянидов как предшественников Сасанидов. Как по объему, так и по содержанию он весьма существенно отличается от «Голубиной книги» и никак не может рассматриваться как ее первоисточник ни в части названия, ни в части текста. С учетом приведенного индийского материала использование понятия глубины в иранском космогоническом тексте является не «удивительным совпадением», а еще одним важным примером использования индоевропейцами этого термина для обозначения сакральной мудрости. Хоть «Бундахишн» и «Голубиная книга» и развивались совершенно независимо друг от друга, но они восходят к общему источнику, каким были верования индоевропейцев периода их общности, и иранский памятник содержит одну важную типологическую параллель, характеризующую и стиль мышления создателей русского духовного стиха. <...>

Рассмотрим теперь вкратце историю понятия глубины в русском языке. Это слово встречается нам во всех славянских языках, ст. – слав. глубокъ, укр. глубокий, словен. globok, чеш. hluboky, польс. gleboki, в. - луж. Hlyboky и т. д., благодаря чему с легкостью реконструируется праслав. glybokъ. В свою очередь, это слово родственно греч. glfw — «выдалбливаю», лат. glubo — «лущу», др. - в. - нем. klubon — «раскалывать», kluft — «расселина, пропасть», на основании чего восстанавливается индоевропейский корень gleubh-. Как видим, термин существовал во времена не только праславянской, но и индоевропейской общности.

Примерно в тот же период это слово начинает использоваться и при описании сакрального миропорядка. Выше на индийском материале было показано существование весьма своеобразного воззрения, согласно которому подземные космические воды оказывались равны ночному небу, а на материале русской сказки отмечалось, что и подземная глубина, и небесная высота одновременно соотносились с одним и тем же богом — Перуном. Древность подобной традиции подтверждается и данными иранской «Авесты». «Господь, который глубок, и силен, который дает благо и красноречив, исполнитель молитв и высок, чья мощь велика и который является воплощенным словом» (Кейпер Ф. Б. Я. Труды по ведийской мифологии. — М., 1986. - С. 80). Как видим, и авестийский Ахура-Мазда, родственный, по мнению исследователей, индийскому Варуне, также соотносится именно с этими двумя пространственными характеристиками — глубиной и высотой.

Абсолютно точное соответствие этому специфическому видению мира мы обнаруживаем в тех обломках языческой старины, которые представляют из себя русские заговоры. Магическую силу заговору придавал так называемый «ключ» — ключевые слова данного текста, помещаемые в завершении формулы. С этим ключом магическое мышление соотносило в первую очередь рассмотренные пространственные характеристики: «Ключь моим словам в небесной высоте, а замок в морской глубине, на рыбе на ките...» (Майков Л. Великорусские заклинания. - СПб., 1869. - С. 10). Именно эти безмерные космические просторы должны были обеспечить нерушимость заговора и безопасность произнесшего его человека от враждебного магического воздействия: «Когда портевщик или колдовщик, портевщица или колдовщица на синем море белу пену прихлебают, морскую глубину спознает, всю небесну высоту измеряет, — и тогда меня, раба Божия (имярек), не испортить во веки вечные» (Виноградов В. Заговоры, обереги, спасительные молитвы и проч. — СПб., 1908. - Вып. 1. - С. 29). В данном случае перед нами усилительная формула: даже если колдуны и колдуньи выполнят заведомо невозможное дело, то и тогда они не смогут навредить сказавшему заговор. Крайне интересна и следующая формула: «Замок: у меня, раба Божия, в роте вода, в небе вода и в море вода. Укрепи, Господи, хиткими словами и крепкими замками» (Майков Л. Великорусские заклинания. - СПб., 1869. - С. 61). Посредством символики воды она связывает воедино не только глубину - высоту, но и речь (рот), точно повторяя приведенную выше характеристику иранского Ахура-Мазды и заставляя вспомнить, что и индийский Варуна, пребывающий в водах и ночном небе, даровал в океане прозрение певцу Васиштхе.

Вместе с тем глубина вод сама по себе рассматривалась как могучая стихия, способная и в одиночку вполне обеспечить силу заговора: «Щука-белуга подходила, ключ подхватила; в морскую глубину ушла и ключ унесла» (Липец Р.С. Общие черты в поэтических жанрах русского фольклора XIX в. / / Славянский фольклор и историческая действительность. — М., 1965. — С. 305). То, что в основе этого лежал мифологический персонаж русского язычества, своей магической силой обеспечивающий действенность заговора, наглядно показывает сохранившийся более полный вариант данного «ключа»: «Из моря глубины придет царь морской с тридевятые замками, с тридевятью ключами, замкнет и ключи в море бросит; из моря глубины, из пещеры выйдет рыба-щука и ключ пожрет, и в море уйдет; что тое взять не где не ловцам, ни водчикам...» (Майков Л. Великорусские заклинания. - СПб., 1869. - С. 135). Перед нами Морской царь из былины о Садко, крайне интересный образ которого будет исследован в книге о вселенском законе. Пока же отметим, что он явно занимал высокое место в русском языческом пантеоне, поскольку в более соотнесенных с новой религией заговорах ключи вручались высшему персонажу христианства: «...И отдайте ключи в седмое небо, самому Исусу Христу, Богу, на златый престол, на злату мизу...» (Виноградов В. Заговоры, обереги, спасительные молитвы и проч. — СПб., 1908. - Вып. 1. - С. 56).

Впоследствии к двум элементам пространственной ориентации добавляется третий, и русский народ в своем эпическом творчестве широкими штрихами так набрасывает картину окружающей его Вселенной:

Высота ли, высота поднебесная,

Глубота, глубота, окиян-море,

Широко раздолье по всей земли,

Глубоки омуты днепровские (Былины. — Л.., 1984. - С. 284).

Это начало былины о Соловье Будимировиче стало расхожей формулой песенного зачина, и не случайно первый сборник русских былин Кирши Данилова открывается именно этими строками. Эта картина окружающего мира была столь прекрасна и популярна, что отзвук ее в изначальном, языческом по происхождению виде встречается в произведении церковного писателя XII в. Кирилла Туровского: «НеизмЪрна нб(с)наа высота, ни испытана преисподняа глубина» (Словарь древнерусского языка. — Т. 2. — С. 330). В одном из заговоров само существование мира объясняется исходя из этих трех пространственных координат: «От чего свет зачинается: зачинается свет от небесной высоты, от земной широты, от морской глубины» (Шиндин С. Г. Миф о сотворении мира и русские заговоры / / Известия А Н Латвийской ССР. — 1989. — № 10. — С. 77). Вместе с тем и эта трехчастная схема возникла еще в праславянский период, о чем свидетельствуют материалы не только лингвистики, но и фольклора. Так, например, сербский заговор рассеивал силу по земным просторам, по морским глубинам и по небесным высотам: «Растури се по земальске ширине, морске дубине, небеске висине» (Мороз А. Б. Мотив земли в сербохорватских заговорах / / Этнолингвистика текста. Семиотика малых форм фольклора. 1. — М., 1988. - С. 58).

Описывая взросление князя Вольги Святославовича, былина констатирует:

Как стал тут Вольга ростеть-матереть,

Похотелося Вольги много мудрости:

Щукой-рыбою ходить ему в глубоких морях,

Птицей-соколом летать ему под оболока,

Серым волком рыскать да по чистыим полям (Былины. — Л.., 1984. - С. 222).

Легко, заметить, что перед нами все то же перемещение в трех сферах: в глубинах моря, в высоте неба и по широте земли. Вместе с тем очевидно, что положительное представление о князе-оборотне могло сложиться у славян только до принятия христианства, в языческий период. К этой же эпохе относится и найденный в земле радимичей Пневищинский камень, ориентировочно датируемый VI— VII вв. Текст на нем, выполненный при помощи исконной русской (докириллической) письменности, говорит о земном и космическом законах, а посредине его высечен знак щуки (подробнее о камне см. в книге о вселенском законе). С одной стороны, эта рыба, как свидетельствует былина, является одним из символов княжеской власти, а с другой стороны, она неразрывно связана с глубиной вод, таинственной основой, на которой держится мир, и символизирует собой скрытый, глубинный смысл, что соответствует образу вселенского закона.

При описании событий, произошедших до 988 г., но зафиксированных в более позднюю эпоху автором ПВЛ, понятие глубины однозначно связывается с миром смерти. Когда во время второго похода Игоря на Византию император шлет ему богатые дары и предлагает заключить мир, дружина советует князю согласиться на предложения греков, аргументируя это так: «Се бо не по земли ходимъ, но по глубинЪ морьстЪй: обьча смерть всЪмъ» (ПВЛ. – М.; Л., 1950. – Ч. 1. – С. 34). На следующий год, когда Ольга мстит древлянам за убийство мужа, она приказывает на теремном дворе выкопать «яму велику и глубоку» (Там же. — С. 41), для того чтобы заживо закопать первое посольство.

С принятием христианства это слово не выходит из обращения. Уже в Изборнике Святослава 1073 г. мы читаем: «Дальство же рекъше длъгота широта глоубыни» (Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. — М., 1989. - Т. 1, ч. 1. - С. 520). Поскольку старые языческие представления о связи глубины с божественным началом и мудростью не противоречили новым христианским, в древнерусской литературе встречаются выражения типа «О глоубино премудрости Бия» (Там же. — С. 520) или «вЪща бо егда в горнюю глубину оу(м) члвчь възри(т) ища бьа начала» (Словарь древнерусского языка. — Т. 2. — С. 330). Неосознанно следуя представлениям об изначальных космических водах в сердце человека, блаженный Иоанн, пожираемый змием-дьяволом, возопил к Богу «изъ глубины сердца моего» (Повести Древней Руси. — Л., 1983. — С. 467). Почти то же самое мы читаем и в Новгородской I летописи:- «Въздохнувъ изъ глубины сердца» (Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. — М., 1989. - Т. 1, ч. 1. - С. 520). Неоднократны примеры связи глубины с духовностью: «Въникну въ глубины дховьныя. Гр. Наз. XI в.; Глоубины дховныя испытовати. Ряз. Крм. Иос., 331» (Там же). Часто встречаются и связи ее с различными сферами мудрости — от книжной до божественной: «Всю глубину книжную избравъ словесы вписа. ГБ XIV, 161а; кто же бью о всемь мдр(с)ть и глубину ислЪдить. ГБ XIV, 105а; по пслмЪ(х) поеть(с) ал(л)Ъ гла(с). и. тре(п) глоубинами моудро(с). УСт XII/XIII, 2» (Словарь древнерусского языка. — Т . 2. — С. 330). Всего же, как отмечают составители «Словаря русского языка XI - XVII вв.», интересующее нас слово упоминается в средневековой отечественной литературе в пяти различных значениях: 1) глубина; 2) далеко уходящее вниз пространство, глубь; 3) место на значительном расстоянии от чего-либо; 4) значительная степень проявления чего-либо; 5) значительность, глубина, усложненность содержания.

Наряду с этим простой народ продолжал использовать его в сказках, где море называлось «пучиной великою, глубиной несказанною», былинах и заговорах. Внимание к этому понятию не ослабевало, и в XIII веке какой – то новгородец вырезал на стене церкви Спаса на Нередице только одно слово: «+О ГЛОУБНИ(О)» (Рожденственская Т. В. Древнерусские надписи на стенах храмов. — СПб., 1992. — С. 95), то есть «О, глубино». В самом начале XV века мы видим еще более любопытное явление. На оглавии складня, сделанного мастером Лукианом в 1412 г., изображен шестиконечный православный крест, вписанный в ромб, а в углах ромба в специальных кружках вокруг креста помещены буквы В, Д, Ш, Г (рис. 2). Т. В. Николаева показала, что эти буквы соответственно означают Высоту, Длину, Широту и Глубину, символизируя в совокупности объемное четырехмерное пространство (Николаева Т.В. Икона-складень 1412 г. мастера Лукиана / / СА. - 1968. - № 1. - С. 93).

Рис. 2 . Крест на складне Лукиана. 1412 г.

Примерно этим же временем датируются дошедшие до нас списки апокрифической «Беседы трех святителей», где с более привычными тремя пространственными координатами соотносится не что - нибудь, а три ипостаси христианской Троицы: «Что высота небесная, широта земная, глубина морская? Иоанн рече: Отец, Сын и Святой Дух» (Памятники старинной русской литературы. — СПб., 1862. — Вып. 3. — С. 169). (Вариант: «Вопрос: что есть высота небесная, широта земная, глубина морская? Ответ: высота небесная — Отец, широта земная — сын, глубина морская — Дух Святой» (Буслаев Ф. И. Народная поэзия / / Сборник отделения русского языка и словесности Имп. АН. — 1887.— Т. 42, № 2. — С. 490, прим. 1).) Само собой разумеется, что столь вольная трактовка высшей сущности православия н