Четырнадцать 15 страница

Рисовал портрет Вовкиной «библиотекарши» /в первый раз рисую не по охоте, не по логике своего развития, а по его просьбе – ох, и сказалась же моя неохота и моя бесчувственность к такому рода рисованию – один фон чего стоит! / - сначала показалось, что хорошо, по гроссмейстерски вышло, но потом обнаружилось много недочетов… - исправляя их, вновь почувствовал себя гроссмейстером, а себя прежнего шахматистом 2-го разряда…. А сейчас оказалось, что всё это по-прежнему совсем не то, что есть у натуры, этого абсолютного чемпиона мира, что мой 2-ой разряд по-прежнему на доске!

Женщина – это прекрасная часть мужчины, отделившаяся от него. В начале был не мужчина, а человек! …Или же участь умников в том, чтобы жить не с прекрасным женским телом, а с прекрасной женственной мечтою… Т. е. только обретя мечту, можешь искать женщину как олицетворение её? Свидетельство о браке как покупка мечты.

И тот же принцип, что и с религией: Бог исчез, а храм остался…

Петрарка – это любовь к женщине, превращенная в ослепительную метафизику. Какое сложное и тонкое сплетение слов, и сколько простоты в слоге, сколько насущности в темах и мотивах…

Опять думаю о себе: «большой-то я большой, раз о всех сужу, но и самый маленький, раз только сужу. Они жили, страдали и любили, а я словно бухгалтер подвожу баланс и составляю опись имущества. /Не загибай: свет в окнах комнаты, плавающая в пространстве её тихая пыль, шелест страниц, будто над опавшей листвой веет вдумчивый ветер…/

Язык – это лес с 50-тью тысячами деревьев. Или это одно дерево с 50-тью тысячами ветвей и мелких веток.

…Вообще говоря, Христос почти не толковал о еврейском законе и почти не говорил о всемирности Своей миссии. А Его знаменитое: «кесарю кесерево, а Богу богово» – это же великое безразличие…

В заповедях Моисеевых Бог запретил изображение – думаю, это запрет театра, включая сюда и театрализованное слово, и театрализованную живопись.

Считают ничтожной участь тела в земле после смерти – это оттого, что мало ценят землю!

Гребенщиков в том интервью: «истина – сухое слово…» – что называется засвидетельствовал о себе…

В живописи мне легко ощутить ту часть истины, о которой Павел говорит так: «буду ощущать себя как ничего не знающий и ничего не умеющий»!

Большой палец ноги выглядит как отец семейства.

…Рисование трудно и неприятно, но зато результат воодушевляет, а пение воодушевляет, но вот слушать его трудно – нищета большая, красками пока не прикрытая.

Занятие языком – это как служба моя. Буду лучше понимать всех служилых! А когда что-то мастрячу – чувство, что техник. А в садовых работах как крестьянин. Я же недостаточно хорош для того, чтобы быть одним разливом одухотворенности.

Уехать за границу – это жить по Достоевскому, в углах, среди человеческих перипетий, а уехать в деревню, в сад – это жить по Толстому…

Нестандартный «товар» машиной общества отбраковывается, он никак не стыкуется ни со стандартной квартирой, ни со стандартной работой. Т. е. живем при коммунизме /и фашизме одновременно – всякое современное общество «красно-коричнево»! /. Идеи появляются тогда, когда уже грядет их осуществление, только всё это происходит несколько иначе – незаметно и самотеком – чем люди, вознамерившиеся забежать вперед истории, планируют.

Лучше можно становиться только самотеком, как следствие того, что всё время жмешь на свои главные, ключевые и причинные точки.

Христос: «Я пришел не праведников, но грешников призвать к покаянию» – так может, есть эти непогибшие праведники, которым и Христос не нужен? Но как же тогда быть с вырванными глазами и руками? Осознай их как погибшие и вырви - и нет того, кто потеряв один глаз и одну руку не получил бы 100 глаз и 100 рук?!

Гальцеву кино бы снимать – само слово у него несколько жеваное, а вот образы очень сильны /т. е. это почти что сценарии/.

Бах – это одухотворенные мощь и порядок, Бетховен – это голые мощь и порядок, а Вагнер – это отравленные мощь и порядок.

Задача познания мира оказывается задачей познания самих слов. Мир сотворен словом /плюс в конце Бог ещё дунул – «и стал человек душою живою» /т. е. в каждом из нас есть этот воздух, перешедший из легких Бога в наше легкое//.

Пустынен лишь ствол, источник всего, он уже в незапамятные времена относил свои немногие листья, ставшие ветвями-патриархами. Ствол как Древний Мир, откуда мы родом…

«У самого Розанова пиписька была вот такая маленькая. И Фрейд: он свою теорию из тогдашней жизни вывел - а потом уже люди пытались жить по Фрейду! »

Хочешь жить, а выходят одни извращения…

…Что-то впитываешь от всех, с кем имел дело достаточно долго. Человек – это винегрет. Достоевского читаю и на глазах пропитываюсь его настроениями…

Пишешь повторы, которые болтаются в уме, пока делаешь что-то летнее. Кажется, у рыб и животных тоже есть такое явление, что в какие-то сезоны они не вкусны.

Комментарий к «Преступлению и наказанию»:

Собственно, уже сами фамилии пренаивно намекают на суть своих носителей: у Раскольникова раскол, Лужин на самом деле только лужа, Мармеладов – это горькая ирония судьбы, Свидригайлов – конечно, у хорошего человека такой фамилии быть не может, какая-то смесь выдры с кайлом и т. д.

Нравоучительные и «воспитательные» цели себя тоже очень скоро обнаруживают, а значит, обнаруживается и вся оскомина сравнения положительных и отрицательных героев или отдельных их поступков, а также школьническое продвижение к хэппи-энду. Может быть интересно только тем, у кого те же проблемы, что и у Раскольникова. Например, отчасти для меня! – я ведь тоже недоучившийся студент, тоже имею неважное материальное положение, тоже отчасти одинок и обладаю характером резким и раздражительным. Есть даже мечты о капитале и «наполеоновские» планы! Так ведь и Достоевский с себя писал. Это одна из гипотез его на тему себя самого. Вопросы же карьеры в обществе меня совсем не задевают. Вообще, всё написано очень сыро и рыхло, много такого, что вообще непонятно к чему в текст заявилось. Да и могут ли быть иными романы в 500 страниц. Жизнь – это винегрет, и странно же пытаться описывать его в деталях! Мелькают эти детали, как лица в парной бане…

Поразило то, насколько же он социалист - никак не меньше, чем Толстой. Правда, он надеялся на появление нового человека в старых организационных формах, а Толстой выдвигал на первый план изменение самих этих форм – но цель-то была одна: социальная революция, построение царствия Божия на земле. И как он тыкал носом в нищету, как ужасался ей; и как, оказывается, к православным священникам-то относился: «деньги только приходят получить». Катерина Ивановна: «либо Бог так простит /без попа/, либо не нужен мне такой Бог! » Я уж не говорю про «бизнесмена» Лужина и «помещика» Свидригайлова…

И как для Толстого главным пунктом было «непротивление злу насилием», так и для Достоевского: «нельзя убить старое общество, если даже оно подобно старой процентщице. И никогда не удастся убить только зло, отделить процентщицу от Лизаветы». …Также не отделить и проститутку от Сони-ангела. /Уж очень крайние случаи Достоевский берет: убийцу и проститутку. «Шиллер! »/

…А Тургенев был либерал, а Чехов - социал-демократ! И все они не социалисты-революционеры /т. е. эсеры/, а социалисты-антиреволюционеры.

Все эти психологические перекрутки на пустом месте меня, конечно, теперь не вдохновляют. И сны как регулярный прием. Запороли клячу Катерину Ивановну. Кабак в середине дороги, кладбище в конце, а в начале отец с маленьким сыном то ли приходят, то ли уходят – сюжет для Ван Гога!

Кризис не как сплошной мрак, а как чередование омрачений и озлоблений с ободрениями и даже просветлением, но 1-ое оказывается сильней и реальней. Сбивающие случаи и «небольшие крюки» не могут не подвернуться, когда так мало надо для того, чтобы сбить и увести в сторону.

Какое пьянство описывает…

Зосимов – персонаж недоконченный, на пол дороге брошенный, а Порфирий – персонаж, на пол дороге уж очень резко возникший. В середине вдруг стал Порфирием Петровичем.

Как и Толстой, в конце сбивается на рассказ в целом, а не в сценах – иначе не может закруглиться.

А этот приемчик, когда о событиях и вводимых персонажах рассказывает не сам автор, а какой-нибудь Мармеладов или чье-то письмо!

Лизавета, конечно, параллельна Лизавете Смердящей. …Получается, ее Бог наказал за то, что от рабства при сестре она в этот день для своих мелких дел отлучилась! …Кстати, может, и процентщица была не камень, висели же у нее и кресты на шее, не только кошель.

Узелки на «папироснице» – так и с теориями бывает: наворочают узлов, чтобы подольше не догадались, что это подделка и обман…

Как же густо народ к процентщице валил – это же нелепость была, лезть к ней, не проверив, когда народу бывает мало и т. д. Вообще, весь роман – это несколько ключевых сцен и обширное полосканье вокруг них. Т. е. что-то специально написано и разработано, а остальное как придется, только как иллюстрации к процессам, как вводы и выводы относительно ключевых эпизодов. Т. е. если убрать всё апогейное – связанное с убийством и признанием в убийстве, с дьявольщиной и ангельщиной, с нищетой и богатством - то мало чего останется. Т. е. жизнь - всё проблемное /чего у Толстого в романах вовсе нет/ - у Достоевского идет только при «катализаторе» чрезвычайных обстоятельств.

В трактире некий студент излагает теорию убийства процентщицы – вот так всегда исполняет не тот, кто говорит, а кто про себя думает…

Вошь слабая, Раскольников нашел того из богатых, кто тоже был вошью слабой – не Лужина он пошел убивать.

…Раскольников мог бы и Лизавете признаться в убийстве, как Соне признался! Т. е. он в момент убийства не хотел признаваться до того, что и Лизавету убил. …Страшным он Лизавете явился с топором из спальни!

Тот же студент в трактире: старуху обвиняет в том, что она Лизавете палец укусила и говорит, что поэтому её убить не грех, а сам-то ту же Лизавету не прочь изнасиловать.

«Пойдем ещё партию! » – играют те, кто не решился на серьезное зло!

Да, и шиллеровщина и диккенсовщина цветет махровым цветом: от первого - страсти, от второго - описания нищих и склонность к хэппи-энду.

Раскольников держит в руках бахрому, пропитанную кровью – держит лохмотья бедности вперемежку с кровью убийства. …Прятал, прятал, а когда вошли – в руках держал. Я тоже паникер и вошь. Мы – умные - но беспомощны, раз неврастеники.

«Буду очень разумным при преступлении» – так эта надежда на нечто необычайное для своих сил уже неразумна!

Носок сапога так же виден, как нос лица! /тут с Гоголем можно сделать перекличку/.

Контора полиции похожа на ту, что у Кафки.

«Он чувствовал в себе страшный беспорядок», «Он перевел дух свободнее» и т. д. – всё это только у Достоевского встретишь, его натура.

А как газетной публицистикой пахнет! Для объема, что ли, вставлял. «Сатир гедрюкт».

Стр126: «Сколько я налгал и наподличал сегодня! …А, впрочем, вздор и это! » В другом месте Разумихин говорит: «…Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может и сто четырнадцать; ну, а мы и соврать-то своим умом не умеем! Ты мне ври, да ври по своему. … Соврать по своему – ведь это почти лучше, чем правда по одному чужому. Правда не уйдет, а жизнь-то заколотить можно; примеры были. Ну что мы теперь? Все-то мы, без исключения, по части науки, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего… еще в первом пригутовительном классе гимназии сидим! » Вот Достоевский и кипит, врет, но добирается до этого 14-го случая правды, а люди очень уж о приличиях заботятся, не хотят врать и искать – вот и не находят правды. Выдают свой единственный извив мысли за всю правду или говорят, что правд 14 и т. д.

…Эта его хозяйка, обращающая в долг прожитое в качестве жениха не от одной скаредности, а и от обиды за невнимание к ней лично! …

У Достоевского часто в романах болеют – причем, в основном лихорадки, припадки и обмороки. Мои гриппы тоже как лихорадка!

…Писать можно только про себя. Будешь выдумывать – и всё равно будет про себя. Достоевского охотно читают только потенциальные Достоевские!

…Выясняется, что в момент убийства мир не был ужасен: маляры игрались как дети. И цену золоту они не знают и не пытаются узнать. Однако потом обнаруживается, что и у них свои проблемы, свои высоты и падения, свои комплексы; ну и пьянство не обошло!

Лужина вывел слишком по фельетонному, а Свидригайлова слишком демоническим. И только обозначил их возможное взаимодействие – а ведь тут возможен целый роман!

…Соня, когда 30 копеек Мармеладову вынесла, может, тоже себя после, как Раскольников ругала!?

Убийство – это грех к смерти. Может ли каторга его искупить? Но сама возможность принять зло по отношению к себе с благодарностью, как отработку своего долга, кажется, существует…

«Особая красота проститутки» – сейчас каждая женщина эту красоту блюдет! «Помадка там…»

Так и не понял, в чем конкретно заключались у Раскольникова его наполеоновские планы /романы, как Достоевский собирался писать! /, зато очень понятна его нищета и нищета его семьи, озлобление на богатых, встреча с Мармеладовыми и с обесчещенной девушкой…

Разумихиных бы побольше нам, странным людям, Раскольниковым – они бы помогли, уважили, не дали бы с голоду помереть, превратили бы губительную нищету в благословенную бедность. Т. е. Достоевский рассчитывает на такое соединение людей гениальных с людьми деловыми… Разумихин умен, но готов в глупостях мира участвовать, раз выхода нет /книжки «про китов»/, а для Раскольникова это неприемлемо.

Собор, красивая панорама… – это весь мир оставленный, Достоевский уже на другом берегу. А люди рады, что живут в красивой панораме.

…Всё действие происходит в жарком и зараженном воздухе, сквозь строительный хаос /и по сию пору строят, хотя уже и достраивают/.

Раскольников – это всё та же триада братьев Карамазовых, с эволюцией от Ивана к Алеше.

А ведь и сам Достоевский был готов, как Ван Гог, себе жену среди проституток искать?!

Параллель между Свидригайловым и Ставрогиным очевидна.

…Всю жизнь пишутся только вариации одного и того же романа. Ведь его занимает только несколько тем.

…Выходит, что не только Толстой, но и Достоевский на Наполеоне отыгрался /это помимо Кутузова! /. Кстати, и Ленин был в некотором роде Наполеоном.

Достоевский всем духовно расколотым советует каторгой лечиться.

Лужин и Свидригайлов – оба из провинции, оба на добродетели Дарьи покушаются. 1-ый как бы западник и социалист, а 2-ой консерватор. Итог один. Консерватор в долговом отделении – Русь в долговом отделении. Безобразник неисправимый и потому кончает самоубийством. Моложавый, с белой благородной бородой – в американском фильме такого «дьявола» видел.

…Дьявол не врет, он только утаивает размер своих намерений и своей свободы от условностей. Кстати, нечто подобное есть и у Христа.

Церковь Достоевского: Соня и Лизавета. Лизавета воскресла, продолжила жить в Соне.

«Нет людей, которые бы были интересны, так придумаю их, ибо плохо человеку одному» – это, пожалуй, сильное оправдание романа.

Порфирий Петрович – это то ли Мэгрэ, то ли пустое место, проницательность героя, самого себя выводящего «на чистую воду».

Кто-то не хочет сознаваться в убийстве, которое сделал, а кто-то желает взять на себя вину, которой за ним нет!

«5-6 книг издать и даже я одну знаю» – уж не «Преступление и наказание» ли?! А может, это он о тех 5-6 романах, которые собирался написать.

Только первые главы воспринимались как кристально ясные, а потом одно стало наслаиваться на другое, сюжет ускорился и получилось всегдашнее падение вниз головой в прорубь. Конечно, потом разберусь, что к чему и выйдет не лабиринт и загадка, а пустяковая траектория…

И Лебезятников, собственно, у него вышел ничего себе. А ведь есть такой тип людей, мелких и слабых, которые роятся, порождают авторитеты и которых оттолкнуть как бы невежливо.

Типичная фраза Достоевского: «Всё это N. после сообразил и припомнил»; или: «во всю жизнь вспоминался ему этот взгляд» и т. д.

Когда раз говорится о лихорадке, то это еще лихорадка, но когда и 2, и 22 раза, то это уже дурной сон.

Дождь /стр. 509/ - кажется, подобное хождение под дождем есть и у Ставрогина.

Не очень мне близка эта его философия, что и дьявол – человек, и убийца – человек, и проститутка – человек. На сумасшедшей точке истину ищут /тут уж не до рисования и т. п.! /.

Соня, Дуня, сам Раскольников, Порфирий… - как строители Божественного коммунизма!

«Ты – безбожник» каторжные Раскольникову говорили, вероятно, не столько потому, что он был их хуже, а потому, что просто другой был и в другого Бога веровал – это им, стадным всего ненавистнее.

Роман – это поезд, а мне и автобуса много, хватит авто, где всего несколько человек, не больше семи.

Вообще, настроение себе испортил: Достоевский подмочился, а как не вспомнить про толстовское отношение к Христу и к чуду…. Каков век, таковы и люди – я свой век тоже не перепрыгну /если буду жить с ним, как они жили/. Куда ты денешься от реализма-сентиментализма, если он всюду.

…По сути, Свидригайлов /т. е. и Ставрогин/ - это тот же Раскольников, только до упора, много дальше зашедший, к следователю не пошедший. Но и он как бы реабилитирован своим самоубийством?! /и своим отпуском пойманной птички, Дарьи/.

Болтливость и подмигивание Порфирия как положительные качества задумывались?! И ведь, собственно, всё стоит на слишком бредовом посещении места убийства и на слишком театральном случае с мещанином, с его криком «убивец! » А эти странные слова Порфирия в последнее третье свидание: «Я поконченный человек, а у вас может быть великое будущее». …А эти деньги, так кстати подвалившие /от четы Свидригайловых – западник Лужин жмот/!

Не так уж редко я сам себя не понимаю, скажу, а потом сомневаюсь – но надеюсь, что интуиция меня не подводит, что осторожность моя срабатывает, пусть из-за нее и получаются неясности - это лучше, чем завиранье. Не верь в кошмарный сон, что всё – только вырубленный лес или сад, где насажали саженцев, да все они не привились.

Кино: шутки, вызывающие одну единственную улыбку, мелодрама, вызывающая одну единственную слезу и т. д. Одноразовое изделие. Иначе бы в кино редко ходили – а так им приходится ходить часто, как за хлебом! К тому же и эффект лотереи есть: «вдруг именно сегодняшнее кино окажется булочкой с изюмом? »

Мастеровитость – это большие затраты времени на труд, а новизна – это большие затраты времени на блуждания…

Рисование – это уже выход из умозрительности, тут может, должно бы житие начинаться…

Сильнейший приступ «ипохондрии» и тоски. Вот что говорить здоровым «страдать нужно»? – не выдумывать же им страдание.

«Ведь говорил же Гребенщиков, что у него на 1-ом месте музыка, а слова уже потом – только вдохновившись музыкой сочиняешь поэтические слова – может, и у меня так будет? »

Попробовал музыкальную грамоту почитать – нет, разбит. Попробовал Библию почитать – нет, то же самое. Теперь пробую учебник математики читать.

Библия – это хлеб пресный, а не квасный – его много зараз не умнешь…

Несильная гроза.

«А гром не где-то, а довольно невысоко гремит. … И за пределы нашего голубого неба можно выйти за один день ходьбы. И деревья невелики… Прозрачная вода, теплый воздух, лепестками и семенами дерев и трав усыпанная земля… – ведь мы живем как в аквариуме. На взрослого мир уже не давит ни размерами, ни загадочностью. Если ведешь себя разумно и уважительно, то можешь жить на земле, как в прекрасной квартире. …И зачем перенапрягаться от жадности – прибавишь себе немного, а силы свои повредишь».

Футбол начался. Смотрю хладнокровно, с наибольшим интересом лишь статистику свою составляю…

«Южная Америка на равных конкурирует с Европой, потому что игры проходят в жуткую жару. Вон, в ФРГ был чемпионат /тоже, кстати, ещё не север/ и итоги: в финале ФРГ и Голландия. Жара – это невыносимые условия для скоростного и силового футбола…»

Ну и зуб у меня на русских комментаторов – фамилий игроков, владеющих мечом /или шайбой/ называют очень редко, случайно, когда уже совсем им не о чем болтать. А ведь только эта помощь от них и требуется. Ведь то, что в данный момент, например, дается «пас вперед» или совершается ошибка, мы и сами прекрасно видим. Смотрю на эти мелкие безликие фигурки и снимаю лапшу с ушей…

Мне нравится, что судьи желтые и красные карточки стали свободно раздавать. Ведь штрафной сам по себе никакого штрафа в себе не содержит – тебе только позволяют продолжить владеть мячом, которым ты и так владел до того, как тебя сбили. И ведь так понятно, что надо давить грубость с тем, чтобы открыть дорогу энергии созидания. И какой такой ущерб был бы нанесен футболу, если бы игроки, склонные к грубости играли реже /из-за карточек/, чем игроки, таких склонностей не имеющие.

Они /листаю Борхеса/ клонят к новой первобытности, пещерности и атавизму, только уже не материальных, а духовных. Дело, сами понимаете, не в Борхесе, а в его реноме, в том количестве людей, готовых за ним последовать, с ним согласных и им восхищенных.

…Каждый сорняк – это минитропики: нарезан крупно, раскидывается пышно, растет буйно – а колос пшеницы скромен, аскетичен и целеустремлен. Каждый сорняк – это произведение авангардного искусства! …Выхолощенному только безумие может помочь достичь истины?!

…Эдакая есть ложная умеренность и скромность, когда человек довольствуется не малым, а обычным и трафаретным. Всё делает со вкусом, но все дела как коллекционирование марок – не жизнь, а сплошная гастрономия. Стерильны, как евнухи.

…Понятие времени актуально для нас потому, что мы не полны и пребываем в движении и поиске этой полноты. Наши потери и обретения, наши изменения – вот что образует человеческое время. В природном и духовном измерении во времени нет ничего жгучего, оно приближено к вечности.

Читаю книги как нищий, который роется в отбросах. Что ж делать, раз ни на что сейчас не способен.

Листая Борхеса /«Письмена Бога»/ чуть ли не на каждой странице встречаю саморазоблачения типа: «теолог и ересиарх» /стр95/ или /о Ницше/: «Я и паук – разве мы не совпадали в прошлом? »!

Секрет варки прост: вводите в основной наполнитель /картошка, рис, макароны и т. д. / побольше такой вкуснятины как масло, яйца и т. д. и побольше разнообразных специй, томатов, овощей и зелени. Остальное – это тонкость исполнения, дело опыта и вкуса.

Вдруг с удовольствием занялся физкультурой с гирями – приятно купаться в поту, чувствовать в себе горячие реки.

Один многих никогда не убедит, один одного может убедить в тяжелой и долгой борьбе, многие одного легко убедят /если только удастся им поймать его в свои сети/.

Всегда надо отдавать себе отчет в том, с кем ты имеешь дело: с одиночеством или винтиком какого-либо коллектива /или сразу многих коллективов/.

Тайные грехи человека на порядок больше явных, тех, которых он не стесняется, а грехи помыслов на порядок больше, даже чем грехи тайные. Т. е. если наружи только раздражение, то в тайне уже какая-нибудь мерзость, а в помыслах вообще беспредел. Впрочем, тоже и с добром: если видишь, что человек в чем-то добр явно, то знай, что тайно он добрее на порядок, а в помыслах на 2 порядка.

Нет иных грехов, кроме грехов по отношению к другому человеку. По отношению к себе - это уже следствие, развал, упадок.

…Меня тянет не обращать внимания на форму – так пророков от отчаяния тянуло сесть во вретище и пепле.

…Современные технологии приводят только к большему уплотнению мира. Прочел хвастливую фразу: «там, где кормилось всего 300-400тыс. человек, теперь кормится 6-7миллионов! » – гордятся, что изобрели резиновый автобус! Причем, с нарастанием плотности, нарастает и стандартизация: «изделий можно наклепать тем больше, чем они стандартней». Коровы на лугу – это ведь тоже «общество тотального потребления»! Всё разнообразие природы вытеснят этот луг и эти коровы…

После Т. Манна вновь Бергман на глаза попался – они схожи. Это род классицирующих либералов. Академики, сенеки…

Потом вновь за Данте – так и не разобрался в его «сумрачном лесу».

Жизнь меня продолжает жевать и у меня уже всё, начиная с одежды, слишком жеваное. Нахождение в пасти чудовища спасает от соблазнов благородства. Уж лучше быть в пасти льва, чем, как Фауст, выгуливать собачку.

Греки – это наследники не античных греков, а византийских; также и итальянцы – это наследники не Рима, а поздней Римской империи. Поэтому для них характерны упаднические черты и искушенность.

Ад злым будет оттого, что они поймут всё блаженство добра, им уже недоступного, а рай добрым будет оттого, что они поймут всю силу зла, которому они уже неподвластны!

Наблюдая Хворостовского /ТВ: «Момент истины»/: хороший человек, но ведь на таком каменистом и бесплодном поле, в таком большом дьявольском колесе…

Либо игра в бисер, либо лукавство и фальшь, либо наивность…. Я не хочу учить метать бисер перед свиньями! /Я теперь не пытаюсь расти при помощи слова – им только фиксирую то, что уже есть, а расти собираюсь при помощи всяческих дел…/

Футбол нужен не быстрый и не медленный, а умный: ум знает, как можно использовать и скорость, и медленность. Можно замедлиться и тем замедлить противника, а потом вдруг сделать быстрый выпад. Ведь вся суть в неожиданности: получаешь великое преимущество, когда твоему противнику неизвестно будущее, твои будущие ходы /а когда это будущее ему известно, то получается игра с самим собой! /.

Тополиный пух как ваточки на новогодней елке. Призраки жары. Тополь в роли зимней снеговой тучи. Пушинки не падают, они бродят по воздуху, по нашим улицам. Как раньше я не замечал всю фантастичность этого времени? Потому что мало тихих улиц…

В «Даугаве» №2, 92г. прочел подборку рассуждений представителей зарубежной эмиграции по случаю 10-летней годовщины пребывания большевиков у власти /т. е. дело было в 27 году/ - опять же, как будто о нашем времени написано: те же реалии, те же настроения и прогнозы на будущее.

На Красной площади то баскетбольный матч, то рок-концерт – и тут сплошное повторение: были тогда на Красной площади и парады физкультурников, и футбольный матч...